Архив:
Российское здравоохранение стремительно умирает, а то, что приходит ему на смену, ничего кроме гадливости и омерзения не вызывает. Потому что это нечто античеловеческое, аморальное и циничное, измеренное не состраданием и участием, а деньгами, только деньгами и снова деньгами, которые ты можешь заплатить за своё лечение.
А если их нет, сдохни, нищая тварь, так тебе и надо!
Может быть, в Москве и Санкт-Петербурге это и не так заметно, а у нас в провинции стало видно невооружённым глазом. Врачи старой советской школы уходят в бизнес или на пенсию, а на их место приходят странные мальчики, которые не могут прочитать обыкновенный рецепт, доступный любому студенту-первокурснику. Это мне старые врачи рассказывали как анекдот. Только мне не смешно. Потому что из-за этих казахских мальчиков из травматологического отделения, я, например, чуть без лёгкого не остался.
У меня была гематома после неудачного падения на лыжной прогулке, а мальчик, который меня лечил, никак не мог понять, что со мной. Мне становилось всё хуже, а он только морщил лобик и пожимал плечами. Под конец я перестал спать, начал задыхаться, обезболивающие уже не помогали. На моё счастье после повышения квалификации вернулась умница Юля Булгакова, которая через минуту эту гематому нашла, ещё через минуту проткнула меня иглой, как таракана, и откачала около литра чёрной крови из раздавленного лёгкого. «Ещё недельку – и его пришлось бы ампутировать», – сказала она на прощанье. А в это время казахский мальчик ставил мне диагноз – пневмония.
В терапии, куда я попал с запущенной простудой и температурой под сорок, было хуже: там люди просто умирали. Быстро и некрасиво. Как сказала знакомая кастелянша, за последние две недели – пятеро. Последний умер у меня почти на руках. А за день до этого я одного спас. Было это так. На четвёртом этаже, над нами, лежали сердечники, кто после инфаркта, кто с инсультом, некоторые самостоятельно выйти из палаты не могли. Вечером, часов в восемь, вдруг слышу – сверху кричат. Одному мужику стало плохо, а никого из врачей нет. Звали, кричали, кнопки жали – безполезно. Тогда на поиски врачей отправился я, ходячий. Один этаж – никого, второй – никого, третий – никого. Ни на посту, ни в ординаторской, вообще нигде. Двери на улицу заперты. Ни одного врача в больнице нет. Тогда я через балкон второго этажа спрыгнул на землю и отправился к родильному отделению по соседству. Там я дежурных врачей и нашёл. Они пили в ординаторской вино из коробок и говорили о чём-то своём, женском. К счастью, они успели, мужика откачали.
А другого, который оказался заслуженным строителем России и которого потом хоронил весь город, нет. Он лежал в палате один, и когда ему стало плохо, то этого никто не заметил. Но он собрался с силами и выполз в коридор, дежурная матом стала загонять его обратно. А тут я иду. Смотрю, мужик в спортивном костюме весь серый, хватает ртом воздух и шепчет: «Сердцу плохо, помогите!» И тихо так по стенке сползает на пол. Я его подхватил, она убежала. Появляется с двумя девочками лет двадцати с небольшим в белых халатах. Те мужику своими наманикюренными пальчиками начали осторожно делать искусственное дыхание. Потом встают: «К сожалению, ничего сделать уже нельзя!»
Это произошло так буднично и просто, что я просто обалдел. Дежурная опять матом стала разгонять больных по палатам. Уже через час появились какие-то прыщавые мальчики в грязной одежде, засунули мужика в мешок и потащили к выходу. Они даже поднять его не смогли, так и тащили волоком, как мешок с картошкой. На лестнице было слышно, как бьётся о ступени его голова. Мужики не выдержали, дали соплякам под зад и вынесли умершего сами.
Со мной в палате лежал дед, ветеран Великой Отечественной войны. Дед каждый год должен был проходить плановое лечение. В этот раз лечение было таким: утром таблетка, вечером таблетка – и всё. Две недели, говорит, уже лежу, ничего не делают. Раньше какие-то процедуры назначали, капельницы ставили, а сейчас совсем ничего, только таблетки. Лечащий врач раз в три дня заходит, спрашивает, как дела, и уходит.
Страшно представить, сколько на лечение этого ветерана будет списано из бюджета! Всё на этом построено. Эта система похуже истории с томографами, потому что томографы хоть иногда всплывают, а ветераны нет. Они такие, эти наши ветераны, стойкие, никуда не жалуются. Лежат, таблетки глотают и не вякают. Своего лечащего врача я вернул в сознание очень простым, но действенным способом: вывел на балкон третьего этажа, поднял за подтяжки его кожаных штанов и сказал, что выброшу его головой вниз на асфальт, если он не перестанет валять дурака и не начнёт меня лечить. Он и начал. Иначе пришлось бы учиться летать.
Никак не забуду того врача из реанимации, где я оказался, который, когда туда приехала моя несчастная мать, вывел её в коридор и на бумажке написал ручкой несколько цифр. Если этих цифр не будет, сказал человек в белом халате, то и лечения никакого не будет и останется надеяться только на – и он выразительно посмотрел наверх. Я тогда лежал без сознания и ничего этого не видел. Эту историю мать рассказала мне только два года спустя, потому что боялась, что я этому врачу оторву голову и меня за это посадят. А она не хотела, чтобы её сын сидел в тюрьме.
Но последний перелом ноги оказался просто за гранью добра и зла. Когда в палате были ходячие – ещё ничего, терпимо. А когда их выписали и остались только нас трое на растяжке, стало по-настоящему плохо. Потому что ты кричишь, кричишь, бутылки в двери кидаешь, ругаешься – и тишина. И кому какое дело, что мальчик напротив, простите, обосрался? Но это не самое страшное. Хуже, что меня выписали с двумя запущенными переломами, в результате чего я потерял оба сустава на ноге (теперь они из титана) и чуть не остался без ноги. Историю моей болезни и все снимки якобы потеряли, а лечащий врач написала, что я сбежал из больницы. Как это у меня получилось со штырём в ноге и гирей на двадцать килограммов – до сих пор не понимаю. Если бы не врачи из Института травматологии имени Чаклина, куда я попал благодаря добрым людям, быть бы мне одноногим пиратом. Когда я хотел о них написать, они искренне меня просили, чтобы я этого не делал. Потому что они и так сутками оперируют. А больных всё больше и больше. Но я всё равно написал. Потому что бывает так: сегодня ещё можно что-то сделать, а завтра поезд уже ушёл. Как с тем мужиком из соседней палаты, которому где-то в тьмутаракани, куда он попал после аварии, отпилили обе ноги, а потом привезли в Институт травматологии делать руки. Институтские врачи посмотрели снимки и спрашивают: «Ноги-то они зачем тебе отрезали, их можно было спокойно спасти!»
Когда я работал в издательстве Пафнутьева Боровского монастыря и заболел, то пошёл в обычную городскую поликлинику в Боровске. Узнав, что я не местный, доктор говорит: «Для иногородних платно!» То ли я совсем разболелся, то ли ходить по кабинетам и толкаться в очередях надоело, но неожиданно для себя я говорю: «Знаете, доктор, а денег нет. Болезнь есть, человек есть, документы есть, а вот денег нет!» И смотрю ему в глаза. Он улыбнулся и, указав на стул, стал листать историю болезни. Пока он со мной занимался, в кабинет заходили другие больные. У первого посетителя доктор взял выписанный ранее рецепт, посмотрел и говорит: «Вам выписали очень дорогое лекарство, которое к тому же нужно заказывать и ждать, пока привезут. Я вам выпишу другое, оно стоит в десять раз дешевле, а по эффективности ничем не уступает дорогому, и к тому же продаётся в любой аптеке». Следующей была старенькая бабушка с палочкой. С ней он решил все вопросы вообще без аптеки. Достал из портфеля коробку с лекарством, написал на бумажке, как его пить, и вручил бабушке. Та робко спрашивает: «Сколько я вам должна? Дорого, наверное?» Он улыбнулся и говорит: «Выздоравливайте, бабушка! Ничего вы мне не должны!» И проводил её до двери.
Такой хороший мужик оказался, что самочувствие у меня резко улучшилось и захотелось улыбаться. Я пожал ему руку и сказал: «Как же приятно встретить в наше время настоящего врача! Спасибо вам!»
Мало хороших людей на свете. И всем они нужны. Особенно те, что в белых халатах…
Денис Теймуразович АХАЛАШВИЛИ
г. Екатеринбург