Архив:
Дождь, изматывающий, ледяной, пронизывающий насквозь дождь. Огромная ночная площадь перед базиликой освещена красной звездой на рождественской ёлке, зелёными неоновыми буквами-червяками с мечети напротив, желтоватым светом витрин сувенирных магазинов-ларьков и кафе, факелами в руках танцующих эфиопов и вспышками фотоаппаратов.
«Я в Вифлееме, представляешь? Нет, до "звезды" ещё не дошла — щас пробьёмся, дак потом оттуда позвоню. Как там у вас-то? Зима? А-а. Ну, здесь тоже нежарко. Всё, я побежала — тут кордон взломали наши паломники…» Суровые палестинские полицейские строги не на шутку: проход к базилике Рождества Христова — только по одному или маленькими группами.
«Врата смирения» при входе — прекрасное всё-таки изобретение! Хотя и были они устроены века назад, чтобы в храм не въезжали варвары на конях через прежние, великолепные и огромные ворота, но и сегодня они выполняют свою задачу: резко снижают скорость и охлаждают разум возмущённый. Не поклонившись, не войдёшь. А чтобы поклониться, обязательно остановишься. А остановившись, думать начинаешь, куда и зачем пришёл.
Рождество Христово, величественная базилика в Вифлееме. Ночная служба. Храм не просто огромен: в своём величии он огромен всепоглощающе. Свидетельство былого величия христианских империй — Византийской, Римской, Российской. Стены и ряды колонн, когда-то светлого мрамора, нынче серые, коричневые, а то и вовсе чёрные. Сияющие фрески замазаны белой краской или вовсе сбиты. От них остались мелкие блёстки позолоты на чёрных стенах. Зато пол истёрт до белизны. На полу лужи — дождь проникает и сквозь крышу.
А людей в храме, оказывается, очень мало! И не потому совсем, что суровые охранники «держат очередь» (в конце концов все желающие проходят сюда). А просто потому, что те тысячи, которые находятся в храме, просто не соответствуют его размеру. Три патриарха служат литургию в пещере Рождества Христова, а оставшиеся тысячи — грузины, русские, эфиопы, румыны, греки — группками расходятся-рассаживаются-разлегаются по углам. Кто-то принёс с собой складной стульчик, кто-то приютился на мокром полу в спальном мешке. Это не значит, что никто не молится. Наоборот, все пытаются следить за ходом литургии.
В этот раз это оказалось сложнее: греки разрешили служить только по-гречески. Проблема для русских, в прошлом-то году и «Символ веры» вместе пели, и «Отче наш» — то-то радости было! Сейчас усталое вслушивание в тихое течение греческой речи и робкие попытки её понять.
Усталость страшная. Безсонная ночь, постоянные проверки, поиски приюта в холодном городе — ух, как начинаешь понимать Семью, которой удалось всё-таки найти тёплую пещеру с яслями, куда можно было потом положить Новорожденного!
Прислоняюсь к колонне, рядом лысоватый паренёк в маске. Поворачивается: «С праздником вас! Тоже устали?» Судя по выражению глаз, даже улыбается. «Да вы не смущайтесь, что я в маске! Просто… рак у меня. Московские врачи сказали, что жить осталось месяца три, а местные, израильские, что ещё пару лет протянуть могу. Вот и приехали сюда с мамой. Квартиру в Москве продали и приехали. Лечусь вот. Почему сейчас в Вифлееме? Видите ли, когда узнал, что смертельно болен, то решил оставшиеся месяцы с Богом провести. Двадцать пять лет жил — толку-то? Надеюсь, из оставшегося времени толк выйдет. Надеюсь. Вас как зовут? А меня — Антон».
Мама Антона, типичный московский интеллигент, сидит рядом. Уже не плачет: «Я раньше не верила. Диссертации, доклады, симпозиумы. Сейчас вот — не знаю. Наверное, я становлюсь ближе к Богу. Хотя не знаю. Не хотелось бы к Нему обращаться чисто потребительски. Мол, дашь сыну жизнь — я в Тебя, так и быть, поверю. Не так надо верить. Поэтому сижу сейчас здесь, пытаюсь понять службу и пытаюсь понять Бога».
Тут послышался небольшой шум: одной девушке плохо стало. Стояла-стояла и свалилась прямо в лужу на мраморном полу. Подбегаем, поднимаем: обморок у человека. Сажаем её на стул, начинает приходить в себя. Ольгой звать, из Киева приехала: «Мне бы только до звезды Вифлеемской добраться. А там очередь. Пройти не дают. Два дня не ела…» — «Ну, милая, до Вифлеемской-то звезды добираться-то лучше в одушевлённом состоянии. А так кто же тебя потащит? Хоть и молодая, но тяжело тащить неодушевлённое тело-то. Быстро — есть!!!» — «А можно?» — «Хочешь Рождество встретить — нужно!» Антон и его мама ходили по храму, собирали еду для Ольги. Пришли с гигантским пакетом. Прибежал врач-сириец с бутылкой воды: «Пить — немедленно! С Рождеством Христовым!»
Тихая, грустная служба под звук падающих с неимоверной высоты капель подошла к концу. Стали расходиться патриархи. Исчезли суровые охранники-палестинцы. А у холодных стен, потемневших от сырости и старости, устроили праздничную и печальную трапезу христиане со всех концов земли, утешая и пришедшую в себя Ольгу из Киева, и смертельно больного Антона, и его маму.
— Службу не слышали, но к «звёздочке» попали! Значит, не зря съездили, — громко рассуждали паломницы из древнего русского города, шурша чёрными юбками…
— А мы Христа видели, — вдруг сказала мама Антона.
— В прелести ты, мать, в прелести! — послышался чёрный шершаво-юбочный голосок. — Где ж ты видеть-то Его можешь? Ты на себя посмотри: грешница, а всё туда же прёшь!
— Здесь видела. У христиан.
К «звезде», серебряной звезде, которая находится на месте в пещере, где, по преданию, родился Иисус Христос, где находятся ясли, куда положила Его Дева Мария, мы прошли без всякой очереди и суеты. Суровые охранники нам улыбались. Дождь в Вифлееме продолжался ещё два дня.
Пётр Михайлович ДАВЫДОВ