В самые тяжёлые годы русской смуты Шмелёв изобразил силу национального характера русского человека, которая помогала и помогает нам выстоять среди бед и напастей.
«Что имеем — не храним, потерявши — плачем», — гласит пословица. Иван Сергеевич Шмелёв родился и вырос в московской Кадашёвской слободе, некогда населенной кадашами — то есть бочарами. Кадашом был еще прадед Шмелёва. А вот дед и отец его, Иван Сергеевич и Сергей Иванович (других имён в роду Шмелёвых первенцам не давали) стали известными в Москве подрядчиками по строительным работам. Принято считать, что семья Шмелёвых отличалась глубоким религиозным благочестием и патриархальным укладом жизни. Это и на самом деле было так, но надо сказать, что прежде Шмелёвы, вплоть до деда Ивана Сергеевича, были староверами, причём весьма истовыми. (Стало быть, сам писатель являлся «никонианином» лишь во втором поколении). Так что уклад жизни, установленный в семье первым «никонианином», отцом Шмелёва, Сергеем Ивановичем, можно назвать по сравнению с дедовским, старообрядческим, довольно мягким. Все мы знаем его замечательные книги «Родное» (1931), «Богомолье» (1931— 1948), «Лето Господне» (1927— 1944), в которых поэтически воспета дореволюционная православная Москва. Думаю, не будет преувеличением сказать, что они немало способствовали возрождению православной жизни в нашей стране. А. М. Любомудров справедливо назвал «Лето Господне» «подлинной энциклопедией русского Православия». Но эти книги, как известно, написаны в эмиграции. Русская жизнь, изображённая в дореволюционных повестях Шмелёва, сделавших его имя известным: «Гражданин Уклейкин» (1908) и «Человек из ресторана» (1911) — совершенно другая. Она по большей части вызывает лишь отвращение.
Шмелёв в этих повестях в лучшем случае нейтрален по отношению к Церкви. Вот описание богомолья из «Гражданина Уклейкина»: «Вдумчиво выстаивают долгую обедню, прикладываются ко всем образам, читают по складам славянскую вязь, лобызают руку иеромонаха у мощей, едят просвирку на паперти. Потом идут в чайную…». Вот и всё богомолье. Как оно отличается от богомолья, описанного в книге с одноимённым названием! Да и ходят на него герои «Уклейкина» главным образом потому, что в воскресенье их тянет из пыльного переулка «за город, на волю». А вообще сапожнику Уклейкину интересней на предвыборных собраниях, чем в церкви. Он хоть и верующий, «попов» недолюбливает — «жохи», «сквалыги»… В «Человеке из ресторана» христианская тема тоже едва намечена: ходит там загадочный старичок вроде горьковского Луки и говорит: «Без Господа не проживёшь!».
Шмелёв с восторгом встретил Февральский переворот — одно из самых гнусных событий в русской истории. Октябрь 1917-го ведь следствие его, катастрофа-то произошла в феврале… Шмелёв едет в Сибирь, чтобы встретить возвращающихся из каторги и ссылки политических преступников, выступает на собраниях и митингах, рассуждая о «чудесной идее социализма». «Революционеры-каторжане, — писал Шмелёв сыну Сергею, прапорщику артиллерии в Действующую армию, — оказывается, очень меня любят как писателя, и я, хотя и отклонял от себя почётное слово — товарищ, но они мне на митингах заявили, что я — «ихний» и я их товарищ. Я был с ними (т.е его книги − А. В.) на каторге и в неволе, — они меня читали, я им облегчал страдания».
Лишь голод и лишения заставили Шмелёва, как и многих писателей горьковского круга, прозреть. К сожалению, именно страдания часто напоминают православным, что они — православные… В 1918 году Шмелёв уезжает с семьёй в Крым, в Алушту, где покупает дом с участком земли. Но большевики добрались и до Крыма… Увы, пресловутая любовь «революционеров-каторжан» к Шмелёву не помогла его сыну-офицеру… В ноябре 1920 года, во время страшной резни в Крыму, устроенной Бела Куном и Землячкой-Залкинд, Сергея Шмелёва вытащили в Феодосии прямо из лазаретной койки и без всякого суда убили. Это был удар, от которого беззаветно любивший сына писатель до конца жизни не оправился.
В ноябре 1922 года Шмелёв покидает Советскую Россию и обосновывается сначала в Берлине, а потом в Париже. Начался новый период его творчества.
Конечно, православным людям ближе именно этот период, а не дореволюционный, но объективности ради надо сказать, что «Гражданин Уклейкин» и «Человек из ресторана» не уступают с художественной точки зрения «Богомолью» и «Лету Господню». Они написаны примерно на одном уровне: первые, правда, с энергией отрицания, а другие — с энергией утверждения. И лет уже было немало Шмелёву, когда создавал он свои «демократические повести» — под сорок. А если ещё учесть, что воспитывался он в глубоко верующей православной семье, то невольно задаёшь себе вопрос: когда же Шмелёв писал правду?
Думаю, и «ранний», и «поздний» Шмелёв писал искренне. «Что имеем — не храним, потерявши — плачем»… Но насколько правдив человек, который плачет по тому прошлому, которое сам обличал? Вероятно, слово «правда» здесь вообще не очень уместно. Мы же не задаёмся вопросом, насколько правдива сказка. За границей Шмелёв создал легенду о православной Москве конца XIX века, которая, может быть, в ту пору была не такой уж и православной. Случайно, что ли, говорили: «Москва бьёт с носка, а слезам не верит»? И не придумана страшная трущобная Москва Гиляровского. Но ведь всегда, даже в годы атеистического «беспредела», существовала и идеальная православная Москва как образ Града Небесного, Третьего Рима. Она была, в сущности, нашей национальной идеей. А идеи, в соответствии с учением Платона, порой важнее, чем реальность. Например, Платон учил, что на Земле ничто не идеально, идеален лишь небесный прототип каждой вещи. Если принимать эту точку зрения, то что более правдиво — реальное или идеальное? И. А. Ильин писал, что всё, изображённое в «Лете Господнем» — это не то, что «было и прошло», а то, что «есть и пребудет»… Это сама духовная ткань верующей России. Это — дух нашего народа».
Шмелёв времён издания повестей «Гражданин Уклейкин» и «Человек из ресторана» будет вечно спорить со Шмелёвым, написавшим «Богомолье» и «Лето Господне». Но есть у писателя несколько рассказов, которые как бы стоят между двумя основными периодами его творчества: «Забавное приключение» (1917), «Неупиваемая Чаша» (1919), «Чужой крови» (1922). Этого Шмелёва не могут оспорить произведения, написанные им и до, и после — в них он равен самому себе. Рассказ «Чужой крови» — может быть, лучшее, что Шмелёв написал вообще.
Солдат-гвардеец Иван Грачёв попал к немцам в плен во время Первой мировой войны. Его отдали в работу к «бауэру» (фермеру). «… Куда бы ни глядел Иван, видел: вылощено, выточено всё, как игрушка. Да где ж деревня? Всюду цветная черепица, заборчики из бетона — будто в усадьбе скворцовского барина под Тулой. Сияли в садиках серебряные шары, на беседках пестрели полосатые палки-флагштоки…
Спросил немец, подрыгивая сигаркой:
— А? Гут? Зо-о-о!..
— Плевать! — сердито сказал Иван. — У нас чище».
Вот оно — здоровое русское национальное чувство. У нас — чище! Почему он так сказал, Иван, из подсознательного патриотизма? Из патриотизма, если угодно, но дело вообще-то не в этом. Крестьянским умом Иван сразу понял, что стоит за этой немецкой чистотой. Труд? Разумеется, но и Иван — не лентяй. Здесь он увидел иное качество труда: «Черти в аду так маются».
«Даже у пятилетнего Людвига дело было: пёрышки собирал по двору в мешочек. Подивился Иван: за год насбирал мальчишка на подушку пуху». Европейская цивилизация…
«Посмеивался Иван:
— С зари до зари шмурыжите, никакого удовольствия никому. Черти в аду так маются!
— А, думм копф… Куль-тур!..
— Культур-культур! А скушно?!
Не понимал немец: скучно?»
«– Арбайт! Штайн-берг! Крафт! Мы всэ умни!
— По-нятно… Немец обезьяну выдумал. А накладут вам, это уж сделай милость. Сыты будете.
— О, унзер кайзер убер аллес!»
Вот и весь «русско-европейский диалог»: мы им — «скучно, черти в аду так маются!», а они нам — «вир — убер аллес!»
(«мы — выше всех!»).
Прислала Ивану сестра Дашурка через Красный Крест орловских ржаных сухариков. «Писала ему каракулями Даша: «Очинь живетца плоха, ничево нету, дорогой братец»… Не скоро заснул в ту ночь. А наутро показал немцу на ладони:
— Вот какой наш-то хлеб, герр Браун!
Похрустел немец, пожевал: кисло. Сказал: надо посыпать тмином».
У них тмин к хлебу добавляется, а у нас — жизнь…
Решил герр Браун похвалить Ивана перед гостями:
« — Хороший Иван работник, совсем и не похож на дураков и лентяев русских!
Задело Ивана за живое. Встал он во весь рост гвардейский, как на смотру, крикнул:
— Врёшь, герр Браун! Как был русский, так и остался русский, а не кабан, не немец! На чужом горбу не выезжаю! Не грошовник!».
Грустный, даже трагический рассказ «Чужой крови» исполнен света и надежды на то, что Россия всегда будет жива. И не спившийся сапожник Уклейкин, не официант из ресторана — наш герой. Наш герой — гвардеец Иван Грачёв, который отвечает на «похвалу» врага, что он не похож на русских: «Как был русский, так и остался русский!..».
Андрей Венедиктович ВОРОНЦОВ