(окончание)
До первого мероприятия ещё было время. Сел в сквере на скамью и потихоньку, как бы не подглядывая, с интересом смотрел, как много людей в годах коллективно делают… тут я запнулся. Что делают? Зарядку утреннюю? Нет, не зарядку. Тут была не физкультура, а некое магическое движение рук ног, туловища. Иногда они, хлопая в ладоши на каждый шаг, пятились, иногда, хлопая, шли боком, то вправо, то влево. Разводили и сводили руки, поочерёдно поднимали и опускали ноги, то сгибая, то разгибая их в воздухе. Группа здоровья? Даосизм? Вдруг ко мне подбежала большая собака, а на неё так грозно и так громко крикнула хозяйка, что я испугался. Испугался не собаки, а хозяйки.
Вернулся в «Мандарин». Бережно уложил туфельки в сумку, закутав коробку свитерами, совершенно здесь не нужными, но вот пригодившимися. Не жена ли заставляла их взять, заботилась. История с покупкой туфель на этом не закончилась, но об этом в конце рассказа.
Мероприятий каждый день было много. Было и богослужение в российском консульстве. Сейчас православной церкви в Шанхае нет. Хотя здание её есть, и она очень знаменитая. Её построили русские, когда на них обрушилась весть о взрыве в Москве храма Христа Спасителя. Это только представить их горе — взорван памятник незабвенной русской победе над нашествием Наполеона. И только ли Наполеона? Как писал Фёдор Глинка (цитирую по памяти): «И это были вам не сказки, и это было не во сне, как двадцати народов каски валялись на Бородине». Русские эмигранты в 34—35-м годах собирают средства и строят храм удивительной красоты. Он, слава Богу, цел. Конечно, я очень хотел в нём побывать. Но даже зайти в него не получилось, только около постоял. Этот русский храм уже частное, не знаю, китайское или какое другое, владение. Кресты сорваны, у куполов присобачены светильники для подсветки красоты архитектуры и привлечения посетителей, внутри выставочный зал и кафе. Двери храма, всё-таки назову, что именно храма, открылись, изнутри вышел охранник или уборщик, выкинул в контейнер у крыльца чёрный пакет и вернулся. Я сунулся внутрь. Он оттолкнул меня. Я отшатнулся и жестами стал говорить, что я только посмотреть. «Руссиш, рашен, ортодокс, нур зеен». То есть надеялся опять же на немецкий. Не военный же объект, почему нельзя? Нет, он выпер меня на паперть, и я только успел заметить, что фрески, иконы над алтарём живы.
Вот такое грустное было посещение русской православной святыни. Которая, надеюсь и даже уверен, ещё примет в своих стенах молящихся Христу православных. Ведь именно в ней служил причисленный к лику святых архиепископ Шанхайский и Сан-Францисский Иоанн, служил как раз с 1934-го по 1949 год. В 49-м в Китае к власти пришли коммунисты, и русским пришлось уехать. Святитель спасал свою паству на острове Тубабао. Их в лагере было больше пяти тысяч. Остров находился на пути постоянных сезонных тайфунов, и ни разу, за все два с лишним года пребывания здесь лагеря, тайфуны не коснулись острова, огибали его стороной. Это заметили филиппинцы. Всегда вспоминали, что «русский святой человек каждую ночь обходил лагерь и благословлял его». Когда лагерь эвакуировали, тут же на остров обрушился страшный тайфун.
Попасть на богослужение в консульстве, оказывается, тоже проблемно. Молились в помещении, где выдают визы. Но без паспорта не пропускали, а я документы оставил в номере. Не украдут же их из пятизвёздочного отеля. Да и шёл я в церковь, а не на секретное предприятие. Мы звонили сюда накануне, вроде договорились, а не пускают. Стоят навытяжку бравые охранники. При нас была смена караула. Прямо как у Мавзолея. Чётко, со стуком приклада карабинов о гранит крыльца. Время шло. Жарились на солнце. Аспиранты наши и Олег звонили внутрь. Батюшка не отвечал, ясно почему — началась служба. Дозвонились до дежурного. Он вышел, уговорил пропустить. Консул в эти дни был в Москве. Да, нас-то пропустили, а как же простым людям сюда попасть? Служил отец Алексий и его жена матушка Любовь. Были мы, то есть Олег, я, аспиранты и ещё пожилая пара из Австралии. Дьяконом был китаец, читавший то по-английски, то по-китайски. Отец Алексий здесь уже восемь лет. Но и поговорить не удалось, торопились на очередную встречу.
Союз писателей Шанхая занимает прекраснейший особняк, прежнее владение какого-то капиталиста. Во дворе окружаемая струями воды скульптура обнажённой, может быть, Венеры, может, ещё какой язычницы. Струи, увлажняя статую, опадают и вскоре вновь взмывают. Но такая жара, что мрамор меж этими взмываниями успевает высохнуть.
Говорили о «культурной яме» меж поколениями, о наступлении «цифры» на «букву» и о том, что сдаваться не собираемся. Ещё повоюем. Великая Россия, великий Китай. Будем дружны, и мир спасётся. Да, дружба Китая и России спасёт планету.
В слове, мне данном, я говорил о том, что урби эт орби, то есть граду и миру навязан стереотип русской литературы XIX века. Почему вдруг Пушкина сменил Лермонтов, а не Тютчев? Почему вдруг великий кощунник Толстой, безотрадный Достоевский и западник Тургенев подняты выше таланта Гончарова? И о том, что великие потрясения России вызвали в ней великую литературу, но уж лучше бы не было ни «Тихого Дона» Шолохова, ни «Щепки» Зазубрина, ни «Окаянных дней» Бунина, ни «Солнца мёртвых» Шмелёва, то есть не было бы событий, вызвавших к жизни эти произведения. И говорил о том, что пишущие либеральные демократы смешны в своих притязаниях на какое-то новое слово в русской литературе. Миленькие, это же русская литература, а не русскоязычная. Белов, Распутин, Астафьев, Солоухин — вот кого читают в Китае. А из классики в почёте Пушкин и очень здесь понимаемый Есенин.
Был и разговор о женских образах в русской литературе. Я заметил, что женской части аудитории понравилось рассуждение о том, что Татьяна Ларина своим любящим сердцем чувствовала, что может спасти любимого, и он это почувствовал, но уже было поздно. Но и потом своею верностью брачному венцу она даёт урок на будущие времена любящим жёнам.
Ещё я спросил собравшихся, как обычно спрашиваю студентов и школьников на встречах: кто утопил собачку Муму? Герасим? Нет, товарищи, Муму утопил писатель Тургенев. И это воля писателя, более того, своеволие. А Татьяна сама вышла замуж. И неожиданно даже для Александра Сергеевича. Вот и разница меж гением и талантом.
А день между тем всё хмурился, всё нагнеталось удушающее предчувствие грозы.
Перед ужином я не утерпел и ещё решил выйти в город. Я очень полюбил просто идти по улицам и смотреть. Свою, Нанкинскую, я в ту и другую сторону отеля исследовал и уже осмеливался сворачивать в боковые. Туфли сильно жали и всё никак не разнашивались, всё равно ходил. Заходишь в магазинчики и в ответ на улыбки тоже улыбаешься. Остановишься на перекрёстке и смотришь. Никто не смеет идти на красный, если даже и слева, и справа нет машин. Я всего-навсего соступил с тротуара на мостовую одной ногой и этим тут же вызвал грозное предупреждение постового. Хотя, когда со всеми пошёл на зелёный, постовой именно мне радостно улыбнулся.
Семья семьёй, род родом, а ещё Китай держится дисциплиной, законом и наказаниями. Если тебя расстреляют за взятку, так, какой бы она ни была, ты её не возьмёшь. Если тебя оштрафуют на ползарплаты за брошенный окурок, ты его и не бросишь. И вообще лучше бросить курить. Курят здесь гораздо меньше нашего, а курящих женщин вообще не видел. Может, они прятались, завидев меня?
Ходил, ходил и начал уже прихрамывать. Надо возвращаться.
И вот тут ливануло. Вначале без грома и молнии, внезапно, будто где-то вверху вырвало кран. Я кинулся под скромный козырёчек газетного киоска, и под ним меня быстро выполоскало. Очень я жалел свои новые туфли. Они на глазах порозовели, размокли, и я уже думал — пропали.
Но нет. Когда ливень дал себе и мне краткую передышку, я помчался в «Мандарин», в номере снял туфли, и они прямо на глазах стали сохнуть и вскоре были краше прежнего, да ещё и точно по ноге. Как не полюбить китайских обувщиков?
За окном меж тем мрачно суровилось. Начались вдалеке и стали приближаться удары грома. Было даже тревожно, но успокаивал себя мыслью, что не могли же китайцы не предусмотреть нашествия гроз, молния в отель не ударит, всё обойдётся. Меня вдруг поразило то, что я стою очень высоко над землёй, а на соседние строения смотрю снизу вверх. Тёмные башни ближайших и отдалённых зданий въезжали в чернеющее небо. Время между вспышкой и грохотом всё сокращалось. Струи воды, даже потоки, как плётки, хлестали здания, опустевшие мостовые. Вначале башни были темнее неба, постепенно они превращались в силуэты, и вскоре небо стало чернее башен. Молнии стали привычными, сверкали между башнями и высвечивали их. Гром походил на победную канонаду. Или, скорее, на артподготовку. В таких обстоятельствах понимаешь всесилие Господа. Мы же все — и китайцы, и русские — безпомощны пред Господом. Вот возьмёт, да и шарахнет. Заслужили.
Зрелище грозы было и страшноватым, и притягательным. Сквозь сплошной водопад на мостовой белели стрелы — указатели движения, тускло проглядывали рекламные щиты, которых здесь, кстати, совсем немного, всё остальное было залито мраком и летящей водой.
Утром Сергей и Николай сказали, что весь Шанхай затоплен, поплыл. Но к обеду обсох. Я ожидал, что гроза и ливень освежат природу, снизят температуру, как бывает у нас, но здесь и жар, и духота только усилились. Разогретый асфальт испарял влагу, она поднималась и создавала, так сказать, рисовую погоду. Тепло и влага нужны именно рису. Вот почему китайцам неинтересна наша Сибирь, рис в ней не растёт. Рынки — да, но не земля. Хотя всё время слышишь то ли предсказания, то ли накаркивания, что китайцы дойдут до Урала.
Ещё мы с Олегом посетили парк Юй Юань, «Сад радости». Я в этом саду умудрился заблудиться. Он огромный, везде вода, мосты и мостики, павильоны, выставки, скульптуры драконов по стенам. Зазевался. И отстал от Олега. Ещё потому, что хотелось позвонить в Москву и сказать: «Звоню тебе из сада радости». Дорого во всех смыслах услышать родной голос. Доложил, оглянулся, нет Олега. Звоню и ему. Это значит, что мой голос летел к нему опять через Москву. Он успел крикнуть: «У входа!» А где вход? И таблички не понимаю, и спросить не умею. Толпы людей льются и туда, и сюда. Остановил человека постарше. Он вдруг схватил мою руку: «Русия, Русия, люблю!» Даже слёзы на глазах появились. Оказывается, учился в России. Может быть, в вузе Патриса Лумумбы? Нет, технарь. Да и русский язык почти утратил, но где вход и выход знал и его указал. Ещё ему было важно объяснить мне, что всегда был не согласен, когда во время культурной революции русских называли лесными варварами. «Нет, нет! Дружба!» — «Ну а вообще, как в Китае жизнь?» Слёзы у него высохли, и он улыбнулся: «Всё есть и всем плохо». — «У нас так же. И культурная революция у нас продолжается».
В парке было на что посмотреть. Вот знаменитые китайские золотые рыбки. Но здесь это не рыбки, рыбищи, прямо какие-то раскормленные, раскрашенные в красное, белое и золотое сомы. Тут их все кормят. Чего им тут не жить, только рот разевай. Деточки старались их даже погладить по спине. Некоторым удавалось. Приплыла и всех смешила черепашка. Ловкая, всеми четырьмя лапами она распихивала прожорливых конкурентов и питалась сама. Примерно такую же сцену с сомами и черепахой я видел на Иордане в Палестине.
Русскую речь, уже от русских, я ещё услышал в подземном мегамаркете. Две женщины. Из Казахстана. Из Казахстана их гнали, в России не приняли. Куда денешься? «У нас высшее образование. Здесь специалистов ценят. Конечно, тоскуем по России. Но хотя бы помогаем родственникам». История этих женщин — ещё один пример плодов российской перестройки, ещё один венок на могилы Гайдара и Ельцина.
И вот наступил прощальный вечер. О, как грустно. Как уже много знакомых площадей и улиц, как со многими знаком. Но надо улетать. Китай без меня проживёт, а Россия никак. То есть и Россия проживёт, но я-то как без неё?
Итак, ресторан «Рузвельт», прекрасная набережная, на которой когда-то были таблички: «Собакам и китайцам вход воспрещён». И вы думаете, цивилизованные европейцы шенгенской зоны, что китайцы эту табличку забудут? Не надейтесь.
Руководители книжной ярмарки, видимо, специально поставили приём на вечер, ибо в наступающих сумерках сказочно осветилась набережная, а прогулочные корабли, в обилии плывущие по реке, разукрасились во все цвета. Гирлянды подмигивающих китайских фонариков, трескотня фейерверков, шипящее взлетание ракет и взрывание их над водой, в которой добавочно отражался букет салюта, музыка, запахи приправ китайской кухни, что говорить!
Среди медленно плывущих, сделанных под старину кораблей пропархивали быстроходные современные катера и яхты. Но они-то мелькнули, и нет их, а эти царственно шествуют, разноцветно сияют, и надолго входят в память зрения.
Но что ещё надо сказать: огни огнями, музыка музыкой, а река продолжала работать. Всё время вверх и вниз по течению двигались огромные грузовые суда, баржи, рефрижераторы. Они никому не мешали, шли своим фарватером, только сигнальные огни мигали по бокам, сзади и спереди. Тяжко вздохнул я, вспоминая осиротевшие родные реки Волгу, и Каму, и Вятку.
Вела приём уж окончательно неестественно красивая телеведущая. Вызывала к микрофону писателей и поэтов отовсюду. Из Гонконга, Испании, Сербии, Малайзии… По экрану ползли строчки текстов, читаемых автором, на китайском, конечно. Так как я не понимал ни того, ни другого, мне доставался перевод Николая. Из серьёзного выступления я запомнил очень умную фразу: «Массовая культура делает человека равнодушным к другим и устремляет смысл жизни к комфорту».
Олега занимала художница-китаянка (муж норвежец), её картины были показаны на экране, меня тянула в беседу о загробной жизни соседка слева, Николай сидел справа. Я вежливо слушал о перевоплощениях, о том, что Будда может быть женщиной, и всё-таки, в свою очередь, сказал о православном понимании жизни временной, земной и вечной, загробной. «Это как если сравнить время горящей спички с временем солнца».
— Это понятно ей? — спросил я Николая после того, как он перевёл мои слова. — Чего вдруг она засмеялась? Чего тут смешного? Земное и вечное. А смерти в Православии нет. День земной кончины — это день рождения в жизнь вечную, отчёт за жизнь земную.
— Она говорит, что первый мужчина это как спичка, а последний как солнце.
— Хороший у неё юмор.
Она ещё что-то сказала. Николай перевёл:
— Женщина, говорит она, это университет для мужчины.
Чем я мог ответить? Сделал знак официанту, он налил нам французского красного вина, и мы выпили под возглас: «Камбе!», то есть: «До дна! По всей!» Вино было даже лучше, чем такое же в самой Франции.
Еще погуляли по набережной. Тут в отличие от ближайшего к «Мандарину» пространства никто к мужчинам не приставал, всё было чинно, нарядно, отдохновенно. Памятник первому мэру Шанхая походил на памятники пламенным большевикам, например, Кирову. Тележки с напитками, едой, цветами, открытками, мороженым были разукрашены и казались частью городского пейзажа. Почему-то подумалось: вот улечу, а тут всё так и будет.
— Коля, — сказал я, — прости, тебе трудно было переводить мои торопливые дозволенные речи, и ничем я не мог вас порадовать. При встрече китайские анекдоты рассказал, вам не смешно. А вообще, как можно китайца рассмешить? А то все тебе улыбаются, а ты не знаешь, весело им или такая работа. Женщина в вестибюле такая приветливая, а я вас встречал, сел в сторонке, она оглянулась — никого, лицо усталое — и делала упражнения для спины. Вдруг машина у подъезда, она на страже, вся в струнку. Лицо весёлое. Работа. А что она думает о приезжих? Не всем же рада.
— Да, — вздохнул Николай, — работа.
— Я тебе на прощание ещё расскажу анекдот. Из шестидесятых, уже прошлого века. Сейчас у вас одна из самых сильных армий в мире, а тогда вы только стали крепнуть. Вот идёт военный совет, обсуждается наступление на врага. Министр обороны сообщает: «Вначале пойдёт наша Первая китайская миллионная армия. Потом пойдёт наша Вторая миллионная китайская армия. А потом двинется наша боевая техника». — «Как? Вся сразу?» — «Нет, вначале один танк, потом другой». Не смешно?
— Тогда меня ещё не было, — ответил Николай.
— Хорошо. Расскажи ты, от чего можно было бы рассмеяться.
— А-а, — Николай подумал. — Человек идёт вдоль состава и ударяется лбом в вагоны. Говорит: ищу мягкий вагон, у меня билет в мягкий. Смешно?
— Очень. Но ведь это уже юмор из каменного века. А есть что-то именно китайское?
— Я буду вспоминать. А вы будете о нас писать?
— Милый Коля, что я напишу? Очень бы хотел, но ты знаешь, что замысел сильнее воплощения.
— А какой у вас замысел?
— Да всё тот же — культура сильнее политики. Политики, понимая это, поступают двояко: или заставляют работать на себя и прикармливают, а не получается приручить — давят.
Перед сном вознёсся на лифте на последний этаж, поглядел вниз, и голова закружилась. Поглядел вверх, звёзд не видно. А так хотел увидеть любимую Полярную звезду.
Долго не засыпалось. Лежал, гнал пультом телевизора безчисленные каналы. Всё обычно: дикторы, дискуссии, спорт, реклама, кухня, песни, танцы, кино и театр, но похабщины и пошлости российского телевидения не было.
Назавтра на прощание в ресторане отеля уже привычно сокрушал клешни крабов и домики моллюсков специальными щипцами, потом, на десерт, ходил к фонтану льющегося шоколада, просил заварить и зелёного, и чёрного чая, прошёл ещё вдоль стоек, понимая, что за дни пребывания и десятой части кушаний не попробовал.
А потом была грустная прогулка по знакомым уже местам, особенно в старый, сохранившийся квартальчик, где двух- и трёхэтажные галереи смыкались и образовывали закрытый оазис прежней шанхайской жизни и архитектуры. Велосипеды, коляски, бельё на верёвках, девочка, изумлённо глядящая на бородатого дедушку, старики за какой-то игрой. Стены были в надписях, но это было не граффити какое, не мазня, не перформансы. Например, мне Николай перевёл: «Когда герой сидит в тюрьме, то небеса и земля скорбят».
В аэропорт меня увозил шикарный «Бьюик». Я бы и не понял, но Олег это заметил: «Уважают». — «Как не уважать, такой рынок сбыта».
Провожал Сергей. Очередища на регистрацию была изрядная. Родной до боли «Аэрофлот». Но взлетели вовремя. В самолёте, проходя в хвостовую часть, задел за ногу огромного араба, и потом он очень свирепо смотрел на меня. Но я, наученный китайским улыбкам, быстро его укротил. И не успели мы пролететь над Монголией, как подружились. Обедал, смотрел на экран, видел, как стрелка самолёта передвигалась вблизи знакомых городов. Мысленно ходил по их улицам, передавал душевные приветы городам и живущим в них знакомым: Иркутску, Красноярску, Омску, Тобольску, Тюмени, Барнаулу, Оренбургу, Екатеринбургу, Симбирску, Самаре, Вятке, Нижнему Новгороду.
Итак, я в Москве. Вхожу в дом с лицом победителя: «Нихау!»
Жена не верит, что я сам купил ей туфли. «И ни с кем не советовался?» Открывает коробку. Сразу видно — туфли нравятся. Села, примерила левую туфельку. Точно по ноге.
— Ура! — воскликнул я. — Золушка! Нет, уже королева! Должны же твои измученные московским асфальтом ноги обрести давно заслуженную радость удобства пешего перемещения.
Так я витиевато выражался, а тем временем «королева» взяла в руки другую туфельку, вгляделась в неё, подняла на меня глаза, полнящиеся слезами, и тихо сказала, ещё и сама не веря в то, что увидела:
— Она же тоже левая! Левая! Ужас! Как так? Ты что, не видел, не посмотрел? — Слёзы упали на китайскую кожу.
— Но при мне положили их в коробку. Потом в фирменный пакет. Как я мог понять?
— А в гостинице? Не посмотрел?
— Я сразу их завернул в свитер, как драгоценность, и в сумку.
Да, вот такая случилась трагедия, привёз одинаковые туфли. Я очень переживал. Раз в жизни мог отличиться и опозорился. Потом мы анализировали и поняли, что не могла продавщица специально положить в коробку две левые туфли. Бедняжке придётся платить за свою ошибку. Я-то уже за их ошибку заплатил слезами жены.
Ладно, думал я, стараясь остальными покупками, особенно чаем и подарками внукам, угодить несчастной Золушке, думал: вот напишу про Шанхай, вот напечатаю, они прочтут, им понравится, и ещё меня пригласят. И пойду я в этот магазин, и принесу левую туфельку, и обменяю на правую. И снова вернусь в Москву, обрадую жену, а сам буду тосковать по Шанхаю.
Владимир Николаевич КРУПИН