Потянет душу на север, к родному домовью… Вспомнится вдруг, как мы мальчишками, забравшись на обсохший пригорок, искали заячью капусту, на вкус кисловатую и колючую. Складником (складным ножиком, без которого ни один деревенский мальчишка себя не мыслил) выкапывали её — хлипкую, с тонким стебельком.
А солнышко полдневное и ветерок были тёплые да ласковые, что ладони мамы. И землёй так пахло — не сказать мне, слов таких не найти.
Тогда мог, забыв обо всём, долго-долго смотреть, как меж травинок трудолюбивый и мудрый муравей старается унести свою ношу. Вот ведь, не для себя, а к собратьям тянет, хлопотливо суетясь. Зачем несёт, кто повелел и как дорогу находит? Всё удивляло тогда, до всего было дело. Вот вымыло в колее с золотым блеском камушек. Что за камень, может, золото? Забот на день.
Какая радость была в этих весенних днях: шумливые ручейки, резво несущиеся в лога, парчой сияющий на солнце снег, уже осевший, по утрам лежащий твёрдым настом. На укатанной санными полозьями дороге вытаивают конские катыши и соломенная полова. Потемневший лес за огородами зябнет в сырости. Вот-вот скворцы прилетят, начнутся птичьи перебранки с воробьями по квартирному вопросу.
Есть тайность и странность в человеческой памяти: детство навсегда прошло, но закрываю глаза, и вот оно — рукой дотянуться можно и шагнуть из этих взрослых тяжёлых лет в его ясно-солнечный незаходимый день, нескончаемо длящийся под высоким куполом неба. Иногда проснусь среди ночи, в самый глубокий час её, — и с закрытыми глазами начинаю слушать тишину детства. Подступит далёкое прошлое и заторопит, и понесёт в свои невесомые дали. И вдруг покажется, что я ещё мальчишка, лежу на своей детской кровати в родном доме, а всё, что было потом, мне просто приснилось — и институт, и армия, скитания и утраты, города и разлуки. Надо же — такое снится! Вздохнуть бы — и забыть, что это сон, что утром разбудит мама прикосновением ласковой ладони — как вешнего солнышка. Знать, что мамы не умирают, не могут умереть они — ясноглазые, самые добрые и нежные, похожие на ангелов.
Утром надо в школу, а уроки по математике с вечера не сделал. Может, всё-таки пронесёт. После уроков будем с ребятами строить запруду на талом ручье. Но это всё завтра… Натянув на себя одеяло, вновь засыпаю, уплывая восьмилетним капитаном в лазорево-дымчатый горизонт детства.
ЧТОБЫ ПОМНИЛИ
Дочка начинает ходить. И боязно ей, и хочется пойти без опоры. Убирая руку от дивана, приседает от неожиданности, вновь встаёт, что-то возмущённо лопочет. И вдруг с улыбкой поднимает личико: «Ведь правда, папа, я хорошая?!» Ах, дочка…
Вспомнилась мне поездка с одним иеромонахом, служащим при храме детского дома, в приюте женского монастыря. Приехали поздравить с именинами воспитанницу детдома. У монастырских ворот нас уже ждала девочка лет восьми, Аня, тонкая да звонкая, лёгкая да ясная, будто ветерок летний, девочка с лицом ангела.
Были поздравления, подарки и чаепитие. Аня вся светилась от радости. Сёстры-воспитательницы нахваливали: уж до чего прилежная и трудолюбивая, добрая да разумная! В приюте девочке так хорошо было после детдомовской казёнщины. Она расцвела отзывчивой душой и всяким умением. Аня показывала нам рисунки свои, и первую вышивку, и обширное монастырское хозяйство. И всё же видно было, что в ней, как во всяком ребёнке, душа просится в семейный уют, под родительский кров, как просится в дом выброшенный на холод котёнок, слабыми коготками царапаясь в дверь. «Ведь правда я — хорошая?! Ведь правда?!» — будто спрашивала нас она.
Ехали обратно сквозь багряно-янтарный лес. Среди разлившейся прозрачной тишины стояли рощицы тонкоствольных берёзок под приглядом осанистых елей, застывших в вековечных думах. С их разлапистых веток свисал зеленовато-пепельный мох, словно старческая проседь времени. Казалось, мчалась этим лесом конная дружина Евпатия Коловрата, позвякивая стременами и посверкивая кольчугами, всё пытаясь настигнуть ворога, поганящего Русь. Неслись они, древние и седобородые витязи, видя на пути лишь пепелища. Осеннее шафранное солнце катилось над нами по вершинам деревьев. Старинной исщерблённой сталью блестели излучины тихих русских рек с певучими, былинными именами. Изредка выбегали на обочины нищие. Точно разграбленные, деревеньки щурились подслеповатыми окнами.
И грызли меня дорогой вопросы: «Где сейчас родители девочки, оставившие её в детдоме? Как живётся-можется им? Как строят они своё счастье? И как спится им по ночам, не ведающим терзаний маленького детского сердца, всё пытающегося найти вину в себе за то, что отреклись от него родители».
Стояла девочка у ворот и махала нам вслед своей тонкой рукой, что берёзка веточкой. В золотисто-карих глазах её сквозила совсем не детская грусть. Будто она просила, чтобы мы не забывали её, старающуюся быть хорошей и нужной людям.
НЕ СОШЛИСЬ ХАРАКТЕРОМ
Рушится семья близкого друга. Есть ребёнок, свой дом, работа, здоровье, достаток. Жена красавица, муж работящий и домовитый, но вместе им невмоготу. Характерами не сошлись. Кроха-сын, нерасторжимо единящий в себе их кровь, последней ниточкой соединяет людей, ставших чужими друг другу. По вечерам, после рабочего дня, — крик и хлопанье дверями. И ещё не сказанное, но про себя решённое почти наверняка: «Разводиться!»
Болит вот у человека рука — долго и нудно. И будет терпеть её и лечить. И на ампутацию согласится лишь тогда, когда будет прямая угроза жизни. Почему же половина современных браков ампутируют — да без наркоза. Пожили, не сошлись характерами, разбежались. Баба с ребёнком, бросивший семью мужик — кто они, как не инвалиды? И где они будут искать себе новую половинку? И пойдёт их личная боль и злоба гулять по свету, калеча и коверкая другие судьбы.
Рассыпается карточным домиком молодая семья, имеющая вроде всё внешнее благополучие, но не обладающая любовью. Не воздушно-порхающей влюблённостью, что переменчивее весеннего ветерка, а той любовью, которая крепка как смерть, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1 Кор. 13, 4—7).
Разве есть у меня такая любовь? Мы научаемся друг у друга равнодушию, себялюбию, неуступчивости. Упрямые в своей правоте и упорные в стягивании на себя общего одеяла, мы живём будто в старой коммуналке со скандалами и дрязгами у кухонной плиты, со сквозняками и крысами, шастая по чужим постелям и карманам, толкаясь в очередях за счастьем.
Где найти доводы, способные убедить не разводиться? Стоят два человека спиной друг к другу, сжав ладони в кулаки. И недоумённо смотрит на них сынишка очами Божьими, запрокидывая своё личико и пытаясь обнять и смирить их, самых любимых и дорогих ему, готовых шагнуть в отверстую пропасть.
ЗА БОРТОМ СОВРЕМЕННОСТИ
На городской свалке возле моего дома каждый находит своё. Опухший от перепоя и побоев бездомный перебирает пакеты в поисках объедков и тёплых вещей. До хрипоты заходится в кашле, закидывая на плечо грязный мешок и отправляясь на следующий «остров сокровищ». Из ближайших пятиэтажек наведываются сюда таджики, забирая выброшенную мебель. Перед вывозом мусора на битых «Жигулях» появляются армянин с сыном: собирают металлолом. Дед-пенсионер тащит рамы для теплицы и фанеру для дачи. Старая бабушка всё ахает, разбирая фасонистые платья: «Вот всё плохо живут, а выбрасывают, выбрасывают! Да мы после войны о таких вещах мечтали только, а сейчас на помойку, ведь новые!» Для своей собачки подбирает куски хлеба, встречаются и целые буханки, видно, перележавшие в холодильнике. Тяжело вздыхая, бредёт она до своей квартиры, опираясь на самодельный батожок, в думах о болезнях и одиночестве да маленькой пенсии.
Выбрасывают и правда многое: двери и рамы после ремонта квартир, мягкую мебель, кухонные гарнитуры, посуду, одежду и обувь, детские коляски и старую бытовую технику. И ещё — книги. Ко всему я привык, проходя мимо свалки. Но книги…
В первый раз я был потрясён, когда увидел выброшенные Евангелия, молитвословы, недорогие иконочки. В кучу были свалены при советской власти бабушками от руки переписанные последования богослужений, каноны и акафисты, помянники с именами людей, о которых они молились. Набранная на печатной машинке Псалтирь. Всё это некогда бережно хранилось. Но умерла бабушка, и весь её нехитрый скарб выбросили.
В другой раз среди выброшенных книг увидел учебник русской истории 1911 г. под редакцией проф. С. Платонова. Вот ведь кто-то всё советское время хранил книгу, за которую могли посадить, а в наши дни «возрождения исторической памяти и национальной культуры» её выбросили.
Выбрасывается техническая литература, медицинская, литературные журналы 90-х годов, школьные учебники. А как же не выбросить: в квартире сделали евроремонт, мебель новую купили, а тут эта макулатура портит «дизайн» и лишнее место занимает. Кому это читать? Да и до чтения ли в наше время?
В помойной жиже разбросано собрание сочинений Гоголя. Почему-то именно книги классиков очень часто выбрасывают на свалки. Те советские издания, за которыми стояли в очередях, доставали по блату. Часто тома новенько похрустывают, когда открываешь их: видно, лет тридцать простояли за стеклом в «стенках» и ни разу не были открыты для чтения. Вот Чехов интеллигентно и скорбно взирает сквозь своё пенсне с обложки книги рассказов, втоптанной в нечистоты. По распахнутому развороту сборника стихов Есенина жирный и грязный отпечаток кроссовки, словно по душе и совести народной…
Подбираю из груды валяющихся книг репринтное издание дореволюционных «Правил светской жизни и этикета». Открываю наугад: «Вежливость есть плод хорошего воспитания и привычки обращаться с людьми благовоспитанными», «Уметь слушать столь же необходимо, как и уметь говорить… Ничто не может быть более невежливым, как прерывать того, кто говорит», «От большей части рюмок отказывайтесь и пейте лишь столько, чтобы постоянным отказом не обидеть хозяина», «Надевать одновременно красное с зелёным или розовое с жёлтым значит нарушать все принципы вкуса», «Гораздо лучше и приличнее вовсе не носить никаких драгоценностей, чем нацеплять на себя дешёвые подделки», «Уважающая себя женщина никогда не должна придерживаться моды, которая шокирует скромность и стыдливость», «Опрятная и приличная наружность почти всегда указывает на порядочность человека», «Мы должны искренно, до самоотвержения любить нашу семью», «Исправляйте недостатки вашего характера, они могут сделаться несчастием для всех окружающих вас», «Избегайте всяких излишеств: они позорят человека и расстраивают здоровье», «Любите искренно ваше отечество. Храбрость, так же как и любовь к отечеству, одна из величайших добродетелей гражданина. Любить отечество — это любить своих сограждан; это сочувствовать их горестям, это заботиться о народном благополучии». Да уж, куда как не на помойку подобную книжку!
А впрочем, не будем о грустном. Мы ведь возрождаемся, растёт национальное самосознание, вступаем в ВТО, строим «Москва-Сити», развиваем нанотехнологии. В ногу с современностью, товарищи-господа, не отставайте, бодрее шагайте в светлое нанобудущее!
СЛУШАЯ ТИШИНУ
Кампания семиклассников идёт по заснеженной аллее. Мальчишки толкают девочек в снег, те визжат, бросают в ответ снежками. Всё это под весёлую заборную матерщину, в которой вроде и нет злобы.
— Машка, ах ты шмара! — смеясь, кричит мальчишка. Она, миловидная, прилично одетая, отвечает «непереводимой игрой слов». Мальчик добавляет ещё тот набор похабнейших выражений и эпитетов, который по отношению к девушке считается самым оскорбительным. Но никто не оскорбляется, ребята весело продолжают играть в снежки.
Навстречу устало топает бабка с тяжёлой кошелкой. Но её не замечают, да и она не обращает внимания на матерящуюся ребятню. Я вдруг понимаю, что это для них обыденный привычный стиль общения. Они так разговаривают и весьма удивляются, когда им делают замечания. Так ведь все говорят. И в школе, и дома, и на улице. Ну, Марья Ивановна в школе не выражается, но, рассказывают, дома позволяет себе в сердцах.
Дети весёлой гурьбой скрываются за углом, затихают их шаги, мягкой воздушной волной накатывает тишина. Вот слышно стало, как тенькает синица, падает сухая веточка. Тишь — чистая, прозрачная, невесомая! Закрыв глаза, стою пару минут и слушаю благоуханное безмолвие предвесеннего парка. Пахнет тополиными почками и талым снегом. Может, я стареть начинаю, говоря: «А вот в наше время!..» Намолчать бы мудрости и тишины впрок — их червлёным старинным золотом, напиться ими вволю пригоршней осенней задумчивой воды.
Диакон Олег КУРЗАКОВ