Сергей Петрович Козырев за многие годы научился подавлять в себе малейшее воспоминание о тесте своём, священнике Андрее Введенском. И в семье о нём была истреблена всякая память; дозволялось лишь упоминать о нём матушке попадье, и то, помянувши невзначай, она испуганно замолкала.
В доме зятя она была нечастой гостьей, жила одинёшенька в дряхлой хибарке на краю церковного погоста.
«Чтоб не дразнили нас поповским отродьем, не утыкали тем дочь нашу!» — твёрдо говорил Сергей Петрович жене, и та соглашалась с ним. Она от отца родного отреклась публично, когда его арестовали, ушла к молодому учителю точных наук.
Сергей Петрович хоть родился и вырос в соседней деревне, но выучился потом в губернском городе и прикатил в бывшую церковно-приходскую школу ярым атеистом. Громить и разрушать было уже почти нечего: опустошённый загребущими руками храм стоял закрытый якобы по «просьбам трудящихся» на крепкие замки, колокола со звонницы сбросили, и осколки их валялись повсюду.
Просторный поповский дом отдали под школу, а прежних хозяев выселили в убогий флигелёк. Козырев часто видел хлопочущего возле домишки отца Андрея. В поношенном зипуне, в старой шапке, напяленной на длинную гриву седых волос, с топорщившейся бородой, он напоминал, скорее, простого мужика, чем «паразита и мракобеса». Мужики и бабы отрывали его от домашней работы, приходили с заказами пошить сапоги, и тогда допоздна светился тускло в крайнем окошке избы огонёк.
Ещё больше озлобился Козырев на отца Андрея после того, как тот, приметив, что учитель выписывает круги около его дочки, а та постреливает лукаво в ответ глазами, остановил однажды на подтаявшей тропке Сергея Петровича:
— Вы бы, мил человек, к моей дочери не приставали, оставили в покое. Ей-ей, не пара она вам.
Отец Андрей говорил тихо, но твёрдо; в голосе его зардевшемуся Козыреву почудилась скрываемая насмешка. Изумившись такой наглости, Сергей Петрович отступил в сторону с тропинки, провалился по колено в снег и долго провожал злющими глазами согбенную спину священника.
Недавно секретарь комсомольской ячейки отчитал Козырева: «С поповной тебя видали. Ты, паря, смотри, это чуждый элемент! Как бы чего…»
Козырев встрепенулся: «Да она своя в доску, наша!»
«Своя-то своя. Ладно уж, дело молодое, — не унимался секретарь. — Но батя-то у неё, сам знаешь… Этот нашим никогда не будет».
Что верно, то верно. Сергей Петрович озаботился: то там выявляли «врага народа», то тут, а этот попишко преспокойно топтал землю. Заловить бы его на чём-нибудь этаком!
Козырев сон потерял, чернеть начал и вдруг услышал краем уха от ребятишек в школе, что батюшка крестит малышню по-тихому, ходя по крестьянским избам. Ребятёнки в младшем классе сплошь числились нехристями, но когда Козырев ласково и настойчиво стал допытываться у них о крещении, сознались почти все: «Приходил батюшка, в стужу даже на печи крестил».
Козырев, закрывшись в учительской, крякал от удовольствия, обстоятельно сочиняя бумагу. Куда надо…
Долго ждать не пришлось. Спал он по-прежнему неспокойно и ночью услышал шум подъехавшего автомобиля. Спустя какое-то время хлопнула дверца «воронка», заурчал мотор. Сергей Петрович, всматриваясь в полоски света, выбивающиеся из-под занавесок на окнах, услышал женские причитания.
— Помог тебе твой Боженька? Защитил? То-то! — торжествовал Козырев.
Наутро, завидев заплаканные глаза попадьи и Вари, Козырев почувствовал себя гадко, жался в уголку, избегая лишний раз взглянуть на мать с дочерью.
— Ведь был уже там, у них, отец Андрей, — рассказывала, вытирая платочком слёзы, матушка. — В леднике едва не заморозили, чтоб от веры отрёкся. Привезли, так не чаяла, что и встанет. Всё чахоткой маялся, нутро-то отбили ему, в последнее время бродил еле-еле.
«Знаем, что он творил! — усмехнулся про себя Козырев и, посмотрев мельком на Варю, обмер: — Теперь она не только поповская дочь! Если отца осудят, то и врага народа! Ехать срочно надо в Ленинград к брату, давно зовёт, и Варю сагитировать. Не поедет одна, мать побоится оставить, с собой старуху возьмём».
Варя и вправду слабо запротестовала: «А мама как же?» — но Сергей Петрович, бережно обнимая её за плечи, успокаивающе нашёптывал: «Обустроимся, к себе заберём».
До матушки не скоро дошло, чего хотят от неё дочь с учителем: «Может, вы, Сергей Петрович, и на самом деле желаете для Вари как лучше. Только замуж так не выходят, и благословения родительского мы с батюшкой дать не можем. Бог Вам судья!»
Вроде бы всё и сбылось так, как задумывал Козырев. Только тянуло постоянно на родину. Казалось, в чужом городе прижились, блокаду пережили. После войны Варвара каждое лето ездила проведывать мать, и Сергей Петрович всякий раз безпокоился, как бы там, в городке, жена не осталась. А однажды составил Варе компанию, надумали в городок переселиться. А там — долгожданная радость, дочка родилась.
Тёща-попадья никуда не делась из флигелька возле церкви, покосившегося, под худой крышей. Пока была покрепче, возилась с грядками в огороде возле пепелища, сгоревшего в грозу поповского дома-школы. Сергей Петрович почистил участок, сменил изгородь, домишко, как мог, поправил. Но принимался за всё с каким-то злым остервенением.
Была тому причина. Вернувшись в городок, Козырев ожидал увидеть руины церкви или зачуханный склад, а тут храм, как в прежние времена, сверкал белизной на знакомом взгорке, тихо трезвонил уцелевшим колоколом.
Сергей Петрович хотел в тот же день уехать обратно, но впервые взмолилась жена, прежде послушная во всём: «Останемся, не могу больше!»
Через силу согласившись, Козырев попытался себя успокоить, всё равно храм прикроют, коммунизм же строим. Взялся в школе лекции по научному атеизму читать и проводил их с жаром, не для «галочки».
В церковь и вправду тянулись лишь старушки-богомолки, народ помоложе близко боялся подойти, а любопытных несмышлёнышей милиция с комсомольцами в Пасху усердно вылавливала.
«Скоро всё равно карачун вам!» — с ненавистью взирая на кресты, торжествовал Сергей Петрович. Поначалу собирался он взять огород в другом месте, но передумал, копался на тёщином. Не заметил, как дожил до пенсии, схоронил тёщу, а тихая потаённая жизнь в храме, куда ни разу не вошёл, продолжалась…
Как-то, укрепляя подгнившие брёвна в сеннике дома, Сергей Петрович обнаружил тайничок, а в нем — шкатулку. На толстом слое пыли и древесной трухи остались свежие следы чьих-то пальцев.
— Не иначе старая что-то скрыла, — помянул покойную тёщу Козырев. — Но кто лазил сюда недавно? Жена? Так она не ходит, чтоб сердце не травить, дочь не приучена, недаром научный коммунизм в пединституте преподавала. Верно внук, больше некому.
Отомкнув простенький запорчик, Козырев едва не выронил шкатулку из рук: с поблёкшей фотографии строго смотрел на него отец Андрей.
— Всё-таки нашёл ты меня! — Козырев, не замечая, говорил вслух. — Всю жизнь я бился, чтоб память о тебе уничтожить! Ну, ничего, это поправимо…
На участке дымился костер. Подкинув ворох сухой картофельной ботвы, Козырев бросил во взметнувшееся пламя шкатулку. Деревянные стенки пыхнули легко и весело, огонь в мгновение ока слизнул скорежившуюся ненавистную фотокарточку.
Но не почувствовал Козырев облегчения, стало казаться ему, что совершил он опять, как когда-то давно, подлость. Раньше гнетущее ощущение удавалось заглушить, убеждая себя, что так надо было. Он старательно убивал всякую память об отце Андрее не только в себе, но и в жене, и особенно — в дочке.
Теперь же заметно сникший Козырев боялся заглянуть домашним в глаза, пропадал на огороде, где всегда находилось дело и можно было ненадолго забыться.
Скоро и здесь покоя не стало — что-то надломилось в железном хребте покорной привычности. Ожил и повеселел тихий, доселе незаметный храм; со звонницы его, прежде безголосой, заливались колокола, и множество людей, взрослых и малышни, устремились принять Святое Крещение. С ними были дочь и внук Козырева.
Сергей Петрович, видя всё это, занемог. Из последних сил притащился он однажды в то место на пустыре, где сжёг шкатулку и которое суеверно обходил, и воткнул слабеющими руками, озираясь, сколоченный из деревянных реек крестик.
Николай Александрович ТОЛСТИКОВ