В издательстве Сретенского монастыря готовится к выходу в свет книга архимандрита Тихона (Шевкунова). В неё вошли реальные истории, произошедшие в разные годы, которые в дальнейшем были использованы в проповедях, произнесённых автором.
На самом деле Владыка Василий просто наконец-то дождался часа, чтобы отправиться в путешествие, к которому усердно готовился всю жизнь. Владыка частенько сам об этом пытался рассказать, но его почти никто не понимал. Собеседники предпочитали пропускать его слова мимо ушей или сочувственно талдычили какие-нибудь благоглупости, вроде: «Да что вы, Владыка, вам ещё жить да жить! Бог милостив…» Но сам Владыка с нетерпением и самым живым интересом предвкушал это путешествие.
Вообще-то, он и при жизни был заядлым путешественником. Я бы даже сказал, что путешествие было его настоящим призванием, и больше того — образом жизни.
Началом его странствий, без сомнений, стало появление на свет в тысяча девятьсот пятнадцатом году, в родовом поместье Отрада, младенца, которому в дальнейшем и надлежало стать епископом Василием, но которого до поры до времени нарекли Владимиром. Дедом новорождённого по отцовской линии был председатель Государственной думы Российской империи Михаил Владимирович Родзянко. А мама происходила из древнего рода князей Голицыных и Сумароковых. Да и вообще, многие знатные русские дворянские роды были либо в близком родстве, либо приходились просто родней этому новорожденному рабу Божиему.
Следующее серьёзное путешествие Владыка предпринял в тысяча девятьсот двадцатом году, когда ему было пять лет от роду. Путь-дорога предстояла неблизкая — по суше и по морю, через Турцию и Грецию — в Сербию. Причина этого путешествия была вынужденной — семью бывшего председателя Государственной думы новые властители России в живых оставлять не собирались. Родзянки осели в Белграде, где будущий владыка и вырос.
С учителями ему повезло. Кроме того, что в Югославии был собран цвет русской эмиграции, его непосредственными воспитателями были иеромонах Иоанн (Максимович), который через тридцать лет стал знаменитым архиепископом Сан-Францисским, а ещё через тридцать — прославлен как святой в русском зарубежье, и великий первоиерарх Русской Зарубежной Церкви митрополит Антоний (Храповицкий). Это были такие гиганты духа, которые не могли не оказать на своего воспитанника самого сильного и благодатного влияния.
Но перед ними у Владыки был ещё один, не менее важный, воспитатель. Его Владыка тоже помнил всю оставшуюся жизнь. Это был гувернёр, бывший офицер Белой армии. Никто, кроме маленького Володи, не знал, что этот воспитатель каждый день избивал и мучил мальчика, искусно делая так, чтобы следов пыток не оставалось. Дело заключалось в том, что этот несчастный офицер лютой, последней ненавистью ненавидел Михаила Васильевича Родзянко — деда своего воспитанника, которого считал виновником гибели России. Но поскольку гувернёр не решался выместить свою боль на деде, то расплачиваться приходилось внуку.
Через много лет Владыка вспоминал: «Моя мать незадолго до кончины сказала: “Прости меня, что я по недосмотру дала мучить тебя, когда ты был ребенком”. — “Мама, это было по Промыслу Божиему, — отвечал я. — Не будь того, что случилось со мной в детские годы, не стал бы я тем, кем являюсь сейчас…”»
Когда Владыка был уже преклонных лет старцем, в одном из странствий Господь привёл его в Царское Село. Владыке благословили совершить здесь литургию в храме Феодоровской иконы Божией Матери, том самом, который был особым детищем императора Николая II и который любила вся царская семья. Когда служба была завершена, Владыка вышел к народу и принёс покаяние за вину, к которой так пронзительно ощущал себя причастным с самого детства лишь потому, что был внуком любимого им деда. Владыка тогда сказал:
— Мой дед хотел только блага для России, но как немощный человек он часто ошибался. Он ошибся, когда послал своих парламентариев к Государю с просьбой об отречении. Он не думал, что Государь отречётся за себя и за своего сына, а когда узнал это, то горько заплакал, сказав: «Теперь уже ничего нельзя сделать. Теперь Россия погибла». Он стал невольным виновником той екатеринбургской трагедии. Это был невольный грех, но всё-таки грех. И вот сейчас, в этом святом месте, я прошу прощения за своего деда и за себя перед Россией, перед её народом и перед царской семьей и как епископ властью, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю его душу от этого невольного греха.
В Югославии Родзянки осели надолго. Владимир вырос добрым, высоким и очень красивым юношей. Он получил блестящее образование, полюбил чудесную девушку, которая стала его женой, и в двадцать пять лет был рукоположен священником в Сербской Церкви. Когда началась война, отец Владимир Родзянко безстрашно участвовал в сопротивлении. И так же бестрепетно остался в Югославии после прихода к власти коммунистического правительства, хотя в то время многие белые эмигранты, в первую очередь те, кто был на особом счету у советской власти, покинули эту страну. Но отец Владимир был священником на сербском приходе и считал для себя невозможным бросить свою паству. Даже под угрозой тюрьмы или расстрела.
Расстрелять его не расстреляли, но в лагерь, конечно, посадили. На восемь лет. А лагеря у Тито были не менее страшные, чем в СССР. К счастью, Тито скоро поссорился со Сталиным и, чтобы хоть как-то досадить своему бывшему патрону, назло ему выпустил из югославских лагерей всех русских эмигрантов. Так что Владыка просидел в югославских тюрьмах только (или правильно сказать — целых) два года. Прямо из лагерей он снова пустился в странствие.
Сначала он оказался в Париже, у своего духовника архиепископа Иоанна (Максимовича). Потом в Лондоне, где стал служить в сербском православном храме. Здесь же, в Лондоне, на радио «Би-Би-Си», отец Владимир начал вести свои церковные передачи на Россию, из которых множество православных христиан в Советском Союзе узнавали о Боге, о православной вере, об истории Церкви и своей страны.
Прошли годы, и отец Владимир овдовел. Церковь благословила его принять монашество, в котором он получил новое имя — Василий — и архиерейский сан. И теперь уже епископ Василий отправился в очередное путешествие — в Америку. Там новый епископ привёл в Православие тысячи протестантов, католиков и просто ни во что не верующих людей. Но, как это нередко бывает, пришёлся не ко двору, впрочем, не столько своей энергичной деятельностью, сколько тем, что с открытым забралом выступил против одной могущественной, но совершенно неприемлемой в Церкви группы — лобби, как принято говорить. В результате Преосвященнейший епископ Василий был отправлен «на покой», то есть на ничем не обеспеченную, безденежную пенсию.
Но и это мало вдохновляющее событие стало для Владыки, который, следуя учению Церкви и своему немалому к тому времени жизненному опыту, видел во всём Промысл Божий, лишь продолжением столь желанных для его сердца странствий и поводом к новым подвигам и свершениям. В те годы как раз открывалась возможность поездок в Россию. Это было давней и страстной мечтой Владыки, и он с восторгом устремился в святую для него родную землю.
К тому времени и относятся некоторые истории, свидетелем и участником которых мне довелось быть.
Владыка Василий появился в моей жизни и в жизни моего друга скульптора Вячеслава Михайловича Клыкова как удивительная и нечаянная радость.
Это было в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году. Приближался памятный день убиения царской семьи, семнадцатое июля. Нам с Вячеславом Михайловичем очень хотелось совершить панихиду по Государю, но в те годы это было совсем не просто. Прийти в московский храм и попросить священника отслужить заупокойную службу по Николаю II было, само собой разумеется, немыслимо. Все прекрасно понимали, что об этом сразу станет известно и на священника обрушатся неприятности, самой незначительной из которых будет увольнение из храма. Совершать службу на дому нам тоже не хотелось: на панихиду стремилось прийти слишком много наших друзей.
Как раз в эти дни Вячеслав Михайлович Клыков закончил монументальное надгробие Александру Пересвету и Адриану Ослябе — воинам-схимникам, которых преподобный Сергий направил в войско Димитрия Донского на Куликово поле. Это надгробие, после долгого сопротивления властей, было установлено на могиле схимников в бывшем Симоновом монастыре, который после революции был занят московским заводом «Динамо».
И тут мне пришла в голову мысль: поскольку официальное разрешение на освящение надгробия Пересвету и Ослябе уже получено, то мы можем во время освящения совершить и панихиду по царской семье. Конечно, за нами обязательно пришлют кого-нибудь присматривать, но соглядатаи вряд ли разберутся в богослужебных тонкостях — для них все происходящее будет долгой и непонятной церковной службой.
Вячеславу Михайловичу эта идея очень понравилась. Дело оставалось за малым — найти священника, который согласится бы рискнуть. Потому что риски, конечно, всё-таки оставались. Пусть и не очень большие. Но если кто-то из соглядатаев поймёт, что происходит на самом деле, то… Об этом, признаться, нам особо не хотелось думать. Но и подвергать опасности знакомых батюшек мы совсем не желали.
И вот тут кто-то нам рассказал, что в Москву на днях прилетел из Америки епископ Василий (Родзянко). Многие из нас слышали об этом владыке, знали о его церковных радиопередачах по «вражьим голосам». Посовещавшись, мы пришли к выводу, что лучшего кандидата для служения панихиды по царской семье нам и искать не надо. Во-первых — белогвардеец. Во-вторых, для него, как для иностранца, риски должны быть минимальными. Во всяком случае, меньше, чем для наших батюшек. «Контора Глубокого Бурения», так называли тогда КГБ, ему особенного ничего сделать не сможет. Скорее всего… Во всяком случае, ему легче будет вывернуться — всё-таки американец — убеждали мы себя. Да и вообще, как говорилось в несколько циничном, но популярном стишке тех времён: «Дедушка старый — ему всё равно». В конце концов, других вариантов у нас просто не было!
В общем, в тот же вечер мы с Вячеславом Михайловичем были в гостинице «Космос», где остановился Владыка Василий с паломнической группой православных американцев.
Владыка вышел к нам в гостиничный холл… и мы были сражены! Перед нами предстал необычайно красивый, с удивительно добрым лицом, статный, высокий старик. Точнее, без всякой иронии или сентиментальности, «благообразный старец», как выражались в старинные времена. Таких архиереев мы ещё не видели. В нём угадывалась какая-то другая Россия, совершено иная культура и иной архиерей, чем те, с которыми нам доводилось общаться. И не то чтобы наши были хуже — нет! Но этот был и правда — совсем другой архиерей!
Нам с Вячеславом Михайловичем сразу стало стыдно за то, что мы собрались подвергнуть его — такого большого, доброго, беззащитного и доверчивого — опасности. После первого знакомства и нескольких общих фраз, мы, ещё не переходя к главной теме, извинились перед Владыкой, и отошли в сторонку пошептаться. Мы единодушно договорились настойчиво просить Владыку хорошенько подумать, прежде чем соглашаться на наше предложение.
Для разговора мы втроем вышли прогуляться на улицу, подальше от гостиничных микрофонов. Как только Владыка услышал о цели нашего визита, он, в буквальном смысле слова, в восторге остановился посреди тротуара и, вцепившись в мою руку, будто я собрался убежать, выразил не просто согласие, а горячо заверил нас, что мы посланы ему Самим Господом Богом! Пока я потирал локоть и, испуганно поглядывая на Владыку, прикидывал, большой ли синяк образовался у меня под рукавом, все объяснилось. Оказывается, Владыка уже лет пятьдесят, с тех пор как стал священником, каждый год неизменно служит в этот день поминальную службу по царской семье. А на этот раз, оказавшись в Москве, он уже несколько дней ломает голову, где и как ему в Советском Союзе совершить эту панихиду? И тут мы — со своей благочестивой авантюрой. Владыка увидел в нас ни больше, ни меньше как Ангелов, посланцев Небес! А на наши честные предупреждения об опасности, он только досадливо рукой махнул.
У нас ещё оставалось несколько вопросов, которые с Владыкой Василием разрешились как-то очень быстро. По древним церковным канонам епископ, приехавший в чужую епархию, не может совершать богослужение без благословения местного правящего архиерея, а таковым для Москвы являлся сам Патриарх. На это Владыка сообщил, что как раз накануне Святейший Патриарх Пимен разрешил ему служить в Москве так называемые «частные требы» — молебны и панихиды. Это было то, что нам и требовалось. Ещё для службы нужен был хор. Оказалось, что почти все паломники, приехавшие с Владыкой, поют в церковных хорах.
Ранним утром, в день памяти убиения царской семьи, мы встретились у проходной завода «Динамо». Собралось десятков пять наших с Клыковым друзей и ещё два десятка американцев. Это были в основном православные англосаксы, которые разговаривали только по-английски и церковнославянски. Надо было что-то срочно придумать, чтобы те, кто будет присматривать за нами, не поняли, что на территорию завода проникли иностранцы. Поэтому для верности пришлось до полусмерти запугать наших американских единоверцев подвалами Лубянки и строго наказать им ни под каким видом не открывать рта, иначе как для пения панихиды. Кстати, когда Владыка стал служить, они действительно составили очень неплохой хор и пели всю службу наизусть, почти без акцента.
Представители администрации завода и ещё какие-то мрачноватые люди проконвоировали нас по длинным коридорам и переходам к месту захоронения Пересвета и Осляби. У меня сердце замирало, когда я видел, что товарищи в штатском с недоверием поглядывают на статного архиерея и на его перепуганную, молчаливую, но всё же очень не похожую на советских людей паству. Но всё обошлось.
Клыковское надгробие Пересвету и Ослябе было действительно необычайно красивым — аскетически строгим и величественным. Мы начали с освящения, а потом, как и договаривались, незаметно для официальных лиц, перешли к панихиде. Владыка служил с таким чувством, а его прихожане пели так самозабвенно, что всё прошло — как один миг! Владыка не произносил слов «император», «императрица», «цесаревич», а просто помянул вначале воинов Адриана Ослябю и Александра Пересвета, а затем — убиенного Николая, убиенную Александру, убиенного отрока Алексия, убиенных девиц Ольгу, Татьяну, Марию и отроковицу Анастасию, и имена своих и наших усопших близких.
Кто знает, может, люди, приставленные наблюдать за нами, всё поняли? Догадываюсь, что так оно и было. Но никто из них не подал вида. Прощаясь, они поблагодарили нас. И, как нам с Вячеславом Михайловичем показалось, совершенно искренне.
Когда мы вышли из заводской проходной и оказались снова в городе, Владыка Василий вдруг подошёл ко мне и крепко-крепко обнял. А потом произнёс слова, которые навсегда остались в моей памяти. Он сказал, что до конца жизни будет благодарен мне за то, что я сделал для него сегодня. И хотя я совершенно не понял, что же я такого сделал, но слова Владыки были очень приятны.
И действительно, Владыка всю его оставшуюся жизнь относился ко мне самым милостивым образом, что стало для меня одним из драгоценных и незаслуженных даров Божиих.
В те годы для нас только открывалась правда о Государе-страстотерпце и его семье. Книги, привозимые из-за границы, рассказы старшего поколения верующих людей — вот откуда мы узнавали о новомучениках и исповедниках Российских.
Что же касается императора Николая II и его семьи, то как раз в те годы шли бурные споры о нём. Некоторые, очень уважаемые мною люди более чем скептически относились к прославлению царской семьи в лике святых. Среди них были и замечательный архиерей — митрополит Николай Нижегородский, и профессор Московской духовной академии Алексей Ильич Осипов. Я ничем не мог ответить этим мудрым людям на их аргументы. Кроме одного: я просто знал, что император Николай и его семья — святые.
(Продолжение следует)
Архимандрит Тихон (ШЕВКУНОВ)