Пути русского творчества долги, сложны – чрез подвиги наших святых, основателей монастырей и просветителей полудиких племён, чрез творения зодчих, музыкантов, иконописцев, народную песнь и былину, чрез созерцание заволжских старцев, Русь Московскую… / Борис ЗАЙЦЕВ
Писателя Бориса Зайцева, так долго возвращавшегося к читателю в Россию, по праву называли патриархом литературы русского Зарубежья. За пять лет до своей смерти на 91-м году бытия он выступал перед американскими студентами-славистами. Они, с почтением к его сединам, спросили: «А были ли вы знакомы с Достоевским?». На что Борис Константинович ответил: «Простите, трудновато было познакомиться. Родился я точно в день его смерти, но часа на три попозже».
Однако даже курьёзный случай ещё раз доказывает, что многие из плеяды писателей, оказавшихся в эмиграции, по возрасту, духовным устремлениям, национальным идеалам явились прямыми наследниками великой русской классической литературы. Недаром лучшую биографическую повесть «Тургенев» написал именно Зайцев.
В его жизни есть ещё многозначительное совпадение: Борис Константинович родился 130 лет назад в Орле в день памяти Пушкина — 10 февраля по новому стилю 1881 года. Может ли русский литератор не думать об этом всю жизнь, не верить в Провидение?
Детство Зайцев провел в Калужской губернии, приехал учиться в Московский университет, а вскоре его отцу предложили место директора крупнейшего металлургического завода Гужон (ныне «Серп и молот»). Здесь, на Рогожской заставе (позднее площади Ильича), он и начал жизнь в столице, воспетой им на страницах многих произведений, написанных в Москве (а с 1922 года — в Париже) и навек осенённой именем Пушкина.
«В России мы некогда жили, дышали её воздухом, любовались полями, лесами, водами, чувствовали себя в своём народе. Нечёсаный, сермяжный мужик был все-таки родной, и интеллигент российский — врач, учитель, инженер… Никак нельзя сказать, чтобы у нас, у просвещённого слоя, воспитывалось тогда чувство России. Скорее — считалось оно само не вполне уместным. Нам всегда ставили в пример Запад. Мы читали, знали о Западе больше, чем о России, и относились к нему почтительнее. К России же так себе, запанибрата. Мы Россию даже мало знали. Многие из нас так и не побывали в Киеве, не видели Кавказа, Урала, Сибири. Случалось, лучше знали древности, музеи Рима, Флоренции, чем Московский Кремль.
С тех пор точно бы целый век прошёл. Из хозяев страны, перед которой заискивал Запад, мы обратились в изгнанников, странников, нежелательных, нелюбимых. Не приходится распространяться: всё и так ясно. В нелегких условиях, причудливо, получудесно, но все-таки мы живём. Может быть, и бесправные, но нищи ли мы внутренно? Вот это вопрос. И ответ на него, мой: нет, не нищи. Святыни бывают различные, и различна их иерархия. Но безспорно среди них место Родины. У кого есть настоящая Родина и чувство её, тот не нищ».
Борис Зайцев никогда не терял чувство Родины и вернулся на неё книгами пусть не очень громко, но основательно и — навсегда.
Своё писательское призвание он осознал рано, несмотря на все юношеские метания. Учился и на химическом отделении Московского технического училища (1898—1899 гг., исключён за участие в студенческих беспорядках), и в Горном институте в Санкт-Петербурге и на юридическом факультете Московского университета (1902—1906 гг., не закончил). Писать начал с 17 лет. Осенью 1900-го в Ялте познакомился с Антоном Чеховым. В начале 1901-го послал рукопись повести «Неинтересная история» Чехову и Короленко. В том же году познакомился с Леонидом Андреевым, который помогал ему в начале литературной деятельности, ввёл его в литературный кружок «Среда», руководимый Телешовым. В июле 1901 дебютировал рассказом «В дороге» в «Курьере». А чуть позже познакомился с Иваном Буниным, с которым долгие годы поддерживал дружеские отношения, то расходясь на чисто литературной почве, то сближаясь в эмигрантских скитаниях до того, что Бунин назвал его братом. «Дорогой, милый Борис, — отвечает Бунин на письмо Зайцева с высокой оценкой романа “Жизнь Арсеньева”, — прости, что поздно благодарю тебя и за услугу, и за добрые слова насчёт моего писания. Я сейчас отношусь к себе так болезненно, так унижаю себя, что это была большая радость — услыхать да ещё от тебя — одобрение».
А вот Иван Алексеевич делится с Зайцевым посетившими его сомнениями в прежних резких оценках творчества их давнего общего друга Леонида Андреева: «Дорогой братишка, целую тебя и Веру, сообщаю, что вчера начал перечитывать Андреева, прочёл пока три четверти “Моих записок” и вот: не знаю, что дальше будет, но сейчас думаю, что напрасно мы так уж его развенчали: редко талантливый человек…». Не столько — «мы развенчали», сколько лично нетерпимый Бунин. К 1913 году относится одна из серьёзных размолвок Зайцева с Буниным, в которой каждый был по-своему прав, поскольку исходил из принятых для себя эстетических канонов. Едва ли не самый крупный художник начала века, названного в русской литературе Серебряным, Бунин до конца своих дней оставался убеждённым приверженцем того пути, который был утверждён достижениями наших классиков «золотого» XIX столетия: ему чуждо было то, что создавали, например, даже Блок и Андрей Белый, не говоря уж о Леониде Андрееве, Бальмонте, Брюсове. Скандал разразился 6 октября 1913 года, когда Бунин на юбилее «Русских ведомостей» выступил не с традиционной юбилейно-елейной речью, каких немало успели произнести там до него, а заявил, что за последние двадцать лет «не создано никаких новых ценностей, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупение и омертвение русской литературы».
«Прав ли Бунин?» — под таким заголовком газета «Голос Москвы» провела среди писателей анкетный опрос. Вот ответ-возражение Бориса Зайцева, опубликованное 13 октября: «При всём моем глубоком уважении к И.А.Бунину, решительно не могу согласиться с его оценкой литературы (и культуры) нашего времени… Для того, кто осведомлён и не предубеждён, ясно, что настоящая твердыня современной русской литературы — именно её лирическая поэзия, давшая в лице Бальмонта, Бунина, Блока, Сологуба, Андрея Белого и некоторых других образцы искусства, очень далёкие от улицы и хулиганства». Последовал разрыв в отношениях. Сегодня читаешь об этом и думаешь: «Господи! Что бы сказал сегодня Иван Бунин, когда плоское хулиганство с прямой нецензурной бранью царит в книгах, выдвигаемых на весомые в денежном отношении премии, на сценах театров и даже во всепроникающем эфире?».
В августе 1917 Зайцев заболел воспалением лёгких и уехал на отдых в Притыкино, где жил до 1921 года, периодически бывая в Москве. В 1922 году был с почётом избран председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей. Работал в Кооперативной лавке писателей.После заболевания брюшным тифом в 1922 году получил разрешение выехать с семьёй за границу для лечения.
«Один из самых ужасных годов моей жизни», — так о 1919 годе скажет через много лет Зайцев. 19 января умирает в Притыкине его отец, а 1 октября арестован Алексей Смирнов, сын жены — Веры Алексеевны Зайцевой от первого мужа, который обвинён в участии в заговоре и расстрелян. Рушится мiр…
Перед отъездом Зайцевых за границу (визу выхлопотали «для продолжения лечения заграницей» Луначарский и Каменев, в паспорте расписался Ягода) в Москве шёл большой политический процесс — судили эсеров. Процесс был громкий и многолюдный, публика волновалась и требовала смерти. Писателя изумил характерный разговор с молочницей перед отъездом «прочь от Трои пылающей»:
«Приговор приготовили, разумеется, загодя, но ему надо было дать характер воли народа. Решили сделать это, “поднять массы”.
Молочница, носившая нам молоко, тоже была из масс.
Накануне дня манифестации сказала моей жене:
— Завтра, барыня, прямо все пойдем. Вся Москва.
— Куда же это?
— И со знамёнами, с флагами. Этих вот, как их там… чтобы требовать наказания.
— А что они тебе?
— Да мне-то ничего. А так, что сказано: кто пойдёт, тому калоши выдадут. А достань-ка ныне калоши!».
Сегодня на выборах или организованных митингах продают свои голоса даже меньше, чем за калоши.
Зайцевы жили в Германии, затем в Италии, а с 1924 года обосновались в Париже. В 1947 году Зайцева избирают председателем Союза русских писателей и журналистов во Франции. Он остаётся на этом посту до конца своих дней. Его предшественником был старейшина русской интеллигенции Павел Николаевич Милюков, возглавлявший Союз в самые трудные его годы — годы Второй мiровой войны.
Он решительно выступал против сотрудничества русской эмиграции с фашистами, приветствовал успехи Красной Армии. В 1950-х годах Зайцев был членом Комиссии по переводу на русский язык Нового Завета в Париже.
В последние годы жизни Бунина особенно сблизился с ним: «Мы гостили у Буниных — и довольно подолгу. Хорошие дни. Солнце, мир, красота. Во втором этаже жили мы с женой, я кое-что писал. Рядом комната Веры Буниной. Внизу, в кабинете своём, рядом со столовой — Иван. Выбежит в столовую, когда завтракать уже садимся, худой, тонкий, изящный, с яростью на меня посмотрит, крикнет:
— Тридцать лет вижу у тебя каждый раз запятую перед “и”! Нет, невозможно!»
Вот как — до мелочей — боготворили русский язык!
Борис Зайцев, кроме рассказов и повестей, дышащих воздухом России, создал современное житие Сергия Радонежского. «…Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его всечеловечен, — утверждает на первой же странице Борис Зайцев. — Но для русского в нём есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие народу, великая типичность — сочетание в одном рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому».
К сожалению, не все поняли и приняли эти художественные и философские искания Зайцева. В их числе был и Горький.
3 июня 1925 года он из Сорренто пишет К.А.Федину: «С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, ещё вчера “культурные”. Б.Зайцев пишет жития святых. Шмелёв нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет — пьет. Бунин переписывает “Крейцерову сонату” под титулом “Митина любовь”. Алданов — тоже списывает Л.Толстого. О Мережковском и Гиппиус не говорю». Да, тяжким был раскол в русской литературе по обе стороны «железного занавеса»…
Борис Зайцев похоронен, как и Бунин, в Париже на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Незадолго до смерти обратился он к молодым писателям: «Юноши, девушки России, несите в себе Человека, не угашайте его! Ах, как важно, чтобы Человек, живой, свободный, то, что называется личностью, не умирал. Пусть думает он и говорит своими думами и чувствами, собственным языком, не заучивая прописей, добиваясь освободиться от них. Это не гордыня сверхчеловека. Это только свобода, отсутствие рабства. Достоинство Человека есть вольное следование пути Божию — пути любви, человечности, сострадания. Нет, что бы там ни было, человек человеку брат, а не волк».
Сегодня эти заветы попираются не только в реальной криминально-рыночной жизни, но и в литературе, и в массовой культуре. Но тут нет вины православного писателя Бориса Зайцева. Это — беда современной России.
Александр Александрович МОСКАЛЁВ