25 января - 180 лет со дня рождения великого русского философа Константина Николаевича Леонтьева
Константина Николаевича Леонтьева, в иночестве Климента, часто называют гениальным мыслителем, и он действительно им был; именуют талантливым дипломатом, — и это правда, как и то, что он был прекрасным писателем, публицистом, врачом, переводчиком и цензором. Наследие «разнопородности» — так говорил философ В.В.Розанов, — изучают историки и богословы, литературоведы, социологи, культурологи, политологи и другие учёные.
Так кем же был Леонтьев для русской цивилизации? Для понимания этого необходимо обратиться к наследию самого мыслителя. Рассуждая о произведениях Платона «Государство» и «Тимей», он писал, что греческий историософ и его собеседники «пришли к… выводу, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково», что государство может быть признано справедливым в том случае, если каждое из трёх его сословий выполняет в нём своё дело. Схема Платона «жрецы, воины и труженики», как справедливо отмечал Леонтьев, «приложима… ко всем временам, всем нациям, всем культурам… Платон настолько точно описал строение цивилизации, что к ней можно прибавить многое, но существенно расстраивать её трёхосновный план нельзя».
Леонтьев был уверен, что если мiру предстоит ещё произвести на свет новые цивилизации, эта трёхосновностъ, пусть в новом и более сложном виде, опять даст о себе знать: «духовное рассуждение, храбрость и власть, вещественный труд и повиновение неотделимы от феномена цивилизации». Обращение к Платону было поиском аналогий своему собственному мышлению.
Леонтьев постоянно смирялся, сравнивая себя с другими мыслителями, — по слову Евангелия: «егда сотворите все повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есте» (Лк. 17, 10). Потому готов был признать за Н.Я.Данилевским открытие феномена цивилизаций (культурно-исторических типов), хотя сам пришёл к подобному выводу несколько ранее. Он всячески возвышал своего молодого друга В.С.Соловьева, хотя, несомненно, был талантливее его.
Есть у него рассказ, как они с приятелем прогуливались по Петербургу: «В это время мы были уже на Аничковом мосту или около него. Налево стоял дом Белосельских; за ним по набережной Фонтанки видно было Троицкое подворье, а направо на самой Фонтанке стояли садки рыбные… и видны были рыбаки в красных рубашках. Я указал Пиотровскому на эти садки, на дом Белосельских и на подворье, и сказал ему:
— Вот вам живая иллюстрация. Подворье во вкусе византийском — это Церковь, религия; дом Белосельских в роде “рококо” — это знать, аристократия; жёлтые садки и красные рубашки — это живописность простонародного быта. Как всё это прекрасно и осмысленно!..
— Как вы любите картины! — воскликнул Пиотровский.
— Картины в жизни, — возразил я, — не просто картины для удовольствия зрителя: они суть выражение… внутреннего высокого закона жизни — такого же нерушимого, как и все другие законы природы…».
И вся его ветхозаветная история пронизана трехчастной системой: первосвященники, пророки и цари. И именно эти три достоинства Христос Сам в Себе признавал: «Или не читали ли вы в законе, что в субботы священники в храме нарушают субботу, однако невиновны? Но говорю вам, что здесь Тот, Кто больше храма» (Мф. 12, 5 — 6). «Царица Южная восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их, ибо она приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой; и вот, здесь больше Соломона» (Мф.12,43). «Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись от проповеди Иониной, и вот, здесь больше Ионы» (Мф.12,42).
Освальд Шпенглер в своём «Закате Европы» тоже говорил о теории трёх сословий. Он развивал представление о том, как носители всех трёх составляющих цивилизации (духовенство, знать и народ) осуществляют историческую функцию в рамках государства.
На Руси теория трёх функций заметна уже в «Повести временных лет». Троичность — характерная черта русских былин, в том числе цикла об Илье Муромце, посланий старца Филофея, «Домостроя» иерея Сильвестра, «Стоглава», книги инока Еразма «О Святой Троице», других произведений.
В связи с этим, конечно, нельзя не вспомнить о знаменитой триаде министра народного просвещения графа Сергея Семёновича Уварова «Православие. Самодержавие. Народность», отразившей русский идеал.
Итак, Леонтьев писал о трёх служениях, возможных в рамках любой цивилизации — духовном, культурном и государственном. Это важно как для понимания того, что он считал определяющим для русской цивилизации, так и для понимания личности самого мыслителя.
В настоящее время его труды изучаются представителями всех этих служений, каждым по-своему. А Константин Леонтьев совмещал в себе все три служения. Достоинство его наследия и заключается в том, что в личности мыслителя сосуществовала гармония духовного, культурного и государственного служения.
О вере Леонтьева писал известный представитель русской эмиграции архимандрит Константин Зайцев: «Перед нами единственный… в истории литературы пример длительного светского писательства, духовно окормляемого высоким, непререкаемым церковным авторитетом, …несомненно и то, что направленность воли, находящая своё выражение в писательстве Леонтьева, признавалась старцами правильной и встречала их полное и одобрение, и даже ободрение — в отличие, например, от отношения их к писательству Владимира Соловьёва и даже Достоевского».
Историософ Е.Л.Шифферс (1934—1997) обратил внимание на тесную связь трудов Леонтьева с его послушанием преподобному Амвросию Оптинскому: «Пушкин описал красоту русского мiровидения в художественной целостности, улавливая во вдохновении светлое безмолвие старца Серафима [Саровского], — монах Климент попытался осуществить эту красоту русского мiровидения в “эстетике жизни”, — он нашёл старца во плоти и радостно положил пред стопы его свои сочинения… Вот как бы Пушкин встретился со старцем Серафимом, и, радостно обретя красоту своего Пимена во плоти, склонился перед ним, как Леонтьев перед старцем Амвросием. Да: Пушкин, ставший монахом, — таково измерение Константина Николаевича Леонтьева, настоящего русского философа».
Леонтьев — блестящий мастер большой и малой прозаической формы. Это вполне обнаружило издание его художественного цикла «Из жизни христиан в Турции». Неудивительно поэтому, что Лев Толстой, узнав в художественных произведениях Леонтьева что-то такое, чего так не хватало русской литературе второй половины XIX века, но было присуще ей в первой половине столетия, как-то спросил его: «Отчего меня не коробит только от ваших повестей, — а самые лучшие авторы наши чем-то претят?».
Священник Сергий Дурылин (известный литературовед и театровед) сравнивал прозу Леонтьева с такими пушкинскими произведениями, как «Стамбул гяуры нынче славят» и «Подражание арабскому», отмечая, что они «имеют только одну параллель в русской литературе — “Пембе”, “Хризо”, “Хамид” и “Маноли” и другие восточные повести К.Леонтьева: та же свобода, та же прекрасная ясность, тот же подлинный Восток».
Примечательно, что эстетически прекрасные произведения Леонтьева для того времени были также и политическим руководством к действию. Он основывал практически все свои художественные образы на реальных характерах и особенностях жизни на православном Востоке. Эта его особенность не раз была отмечена профессиональными дипломатами. М.К.Ону, в течение 12-ти лет бывший российским посланником в Греции, писал Леонтьеву по поводу его «Одиссея»: «говорили о Вас… с А.И.Нелидовым, и он соглашался со мною, что даже политически Вы оказались дальновиднее нынешних государственных людей наших».
Леонтьев и сам писал о себе как о человеке, подготовленном «долгою политическою деятельностью в среде восточных христиан», привычном и к «политической практике, к пониманию общегосударственных вопросов».
1 июня 2006 года на здании генерального консульства России в Стамбуле министр иностранных дел России С.В.Лавров открыл мемориальную доску, посвящённую Леонтьеву.
Русский монах, писатель, учёный и дипломат К.Н.Леонтьев всем своим наследием призывает нас к объединению всех трёх служений обществу, радению за самобытность русской цивилизации.
Максим Александрович ЕМЕЛЬЯНОВ-ЛУКЬЯНЧИКОВ