Утром проснулась, заглянула в комнату: его нет! Испуганно ёкнупо сердце, но, всё ещё спокойная, поднялась в ремонтную — и здесь нет! пошла, пошла, всё убыстряя шаги. Путаясь в широкой юбке, вбежала в библиотеку. Нет! И навстречу с испуганно лыпими глазами Саша, а в руках— письмо. Взяла листок сразу увидела слова: «Мой отьезд огорчит тебя...»
Кто-то кричал за спиною,но она не слышала. Сквозь голый облетевший сад бежала к пруду. Не бросилась — просто скатилась с мостков в промёрзшую зеленоватую тину.
Подоспели. Несли домой на руках. Уложили в гостиной на диване.
Когда очнулась, увидела в зеркале напротив: какая-то старуха, по толстым морщинистым щекам, не останавливаясь, ползут медленные слёзы...
А день был неуверенным.
Только на минуту проглянуло солнце, сочными жёлтыми квадратами легло на полу, но ненадолго — на небе снова натянуло косматых туч и снова заморосил серый дождик.
Зачем-то диктовала телеграммы, умоляла, требовала, обманывала. А внизу сыновья писали письма и кто-то — медленное — играл на пианино.
Иногда с чужим лицом — она всё, всё знает! — проходила Саша.
Потом заснула. Снились лошади. Запрокидывая головы, бежали они к светлой озёрной воде.
Неясно, сквозь сон, слышала чьи-то голоса, потом снова медленную музыку, а когда проснулась, приехали репортёры.
Долго говорила с ними, оправдывалась. Догадывалась, что оправдывается, и краснела. Репортёры курили и, прищурившись, рассматривали её — им надо было туда, куда уехал он, но об этом знала только Саша. Она, закрывшись, сидела в своей комнате.
Потом замолчала на полуслове — всё новые люди возникали вокруг, с любопытством рассматривали её. В нетопленых комнатах было холодно, и Софья Андреевна зябла, кутаясь в пуховый платок
Жизнь была долгой, была счастливой, потому что вся она — это он, да ещё дети, которые тоже он... Жизнь была долгой, и осталось только тихо и счастливо умереть, но смерти не было, было вот это бегство, этот скандал, эти раскрасневшиеся от любопытства чужие лица.
Господи! Да она и сама бы уехала с ним, пряталась бы от чужих людей, пересаживалась бы с одного поезда на другой, только чтобы с ним, только чтобы умереть рядом...
На следующий день вечером сказали: Астапово.
Только накинула на плечи пальто и поехала.
Уже была ночь, когда бежала к дому начальника станции, а там люди, люди... и уже узнавали её, оглядывались, толкали друг друга, что-то говорили про неё, но она не слышала, торопливо бормотала, сбиваясь, путая слова:
— Только посмотреть... Да, только посмотреть... Можно, я в окошко загляну, да? Сорок восемь лет жили...
И неслышные слёзы снова текли по лицу. И уже помогал кто-то перелезть черезограду палисадника, а она всё бормотала:
— Только посмотреть, только взглянуть, как он...
Безжалостно ярко вспыхнул навстречу магний — снова её, покинутую, фотографировали.
Так и осталась. Старая, прижавшаяся к окну станционного дома...
— За что её так, а? — спросила стоявшая рядом девушка, и голос её задрожал.
А экскурсовод уже торопила в следующий зал.
День был выходной, и яснополянский музей работал, как конвейер.
Николай Михайлович КОНЯЕВ