продолжение
Северо-восточный берег — более обдуваемый ветрами, море здесь безпокой-ое, но красота всё та же, афонская, то есть неописуемая. За день побывали мы ещё в четырёх монастырях. Вечером вспоминали, и даже самим не верилось в это. Будто время растянулось. Вроде и не спешили. Всё вспоминалось — и то, как в Каракале угощали крупными сладкими сливами, как в Филофее все, у кого были фотопринадлежности, схватились за них: дивная, прямо-таки тропическая цветущая зелень возвышалась над изумрудным ковром, застелившем весь монастырский двор. Пышные кусты роз по метру и более украшали двор. И каждый куст был на одном стебле. А запахи! Только, думаю, высоким специалистам парфюмерии было бы под силу различить их благоухающие букеты. Лаванду, магнолию, медуницу и чабрец я различил. Стояли мы совершенно замершие. Интересно, что, если и была у кого усталость, то она прошла от этой красоты и этого благоухания. Вдобавок негромко и мелодично заговорили колокола. Прошёл монах со сверкающими и гремящими кадилами и золотым блюдом и скрылся в розово-красном храме. Повеяло ладаном.
При выходе растут мощные смоковницы, но плоды высоко, не достать. Хорошо птичкам. Порхают стайки бабочек.
И вот — место, где на берег Афона вышла Божия Матерь.
Иверский монастырь. Надкла-дезная часовня на берегу, уровень воды в ней на полтора метра ниже уровня моря, и диво — вода пресная, даже сладкая.
Мы везде возили с собой, вносили в храмы икону святителя Николая Зарайского. Трепетно, тихо прикоснулись мы им к иконе Иверской Божией Матери — Вратарнице. Список с неё, исполненный на Святой Горе, можно видеть в Иверской часовне при входе на Красную площадь. И представить, что часовни не было 70 лет, невозможно. Она была всегда. И всегда был Афон. И его благословляющие знаки внимания к России.
В монастырской лавке монах говорит: «Псков, Печоры — браво, прима!». — Он был там. Ловко торгует, ведёт счет. Вдруг звуки колотушки в деревянное било. Монах решительно говорит: «Аут, аут! Баста! Финиш!». И прекращает торговлю. Идёт на молебен. Хотя и ненадолго, идём и мы.
Путь в Ставроникиту, монастырь Святого Креста. Вдоль дороги к главным воротам — длинные каменные колоды с водой, в которой золотые рыбки. Их тут на сотни сказок о рыбаке и рыбке. Хорошо, что у моря не сидят старухи у разбитых корыт, не гоняют туда-сюда стариков. У источника умылся, напился, сел под иконой «Живоносный источник» и показалось, что гудит в голове. И немудрено, решил я, такой нескончаемый день, под солнцем, в тесной машине. Гудит в голове и гудит. А потом гляжу — да это же пчёлы! Не одни мы пить хотим, И как их много! Вот вы где -авторши знаменитого монашеского каштанового горького мёда. Да, этот мёд незабываем. Он стоит на столах в трапезной в келий, так сказать, на открытом доступе, но много его не съешь. И не могу объяснить отчего. Пчёлы и по мне обильно ползали, только какой с меня взяток? Но хоть не кусали.
Знаменитая икона монастыря — «Никола с ракушкой». Икона пролежала на дне моря 500лет. Достали рыбаки, принесли в монастырь. Стали отдирать от иконы раковину и полилась из-под неё кровь. Из раковины византийский Патриарх сделал панагию и подарил её русскому Патриарху Иову, тому, кого в Смутное время сменил священномученик Ермоген.
«Наступил уже час пробудиться нам от сна». Это из Писания. Сказал к тому, что тексты из Писания, из богослужебных книг, благодаря молитвам, поселились в нас, в душе, в памяти, но молчат, задавленные хлопотами дня. А здесь, когда молишься, прикладываешься к святыням, спасительные тексты возникают из памяти слуха и зрения. «В скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны... в усердии не ослабевайте». Это и есть то самое «возгревание» молитвенного состояния души. «Духа не угашайте». То есть слова, «сложенные в сердца», должны в нас не просто жить, но и влиять на мысли и поступки. А пока «бедный я человек...не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю». И всё равно — «ночь прошла, а день приблизился: итак, отвергнем дела тьмы и облечёмся в оружие света». Афонского света.
О, как трудно «не угашать» духа. Жизнь там, в России, продолжается. Дела наши без нас не делаются, родным там без нас трудно. В непрерывной связи с Москвой отрок Михаил, сын Валерия Михайловича. И у взрослых сотовые телефоны звенят и пищат постоянно. Сотоварищи мои — люди деловые, они продолжают кем-то и чем-то руководить. Впервые вижу не просто новых русских, а православных русских деловых людей. Искренность их в молитве изумительна, тяга к святыням сердечная, вера просто детская, то есть самая крепкая. И уже вот-вот всё полетит в прошлое: и это солнечное сияние, и эти тихие тёплые, благостные дни. Они были счастьем, которое потом надо будет оправдать.
Когда едешь, летишь, идешь по морю на Афон, то не надо говорить: поехал, например, на пять дней, нет, ты едешь не на дни, а на дни и ночи Афона. Здесь другое время. Дни — труды, ночи — молитвы.
Вернулись наши паломники. Измучились, с трудом шагают, загорелые, радостные. «Ну, выла гора?» — «Выла. Но не гора, а шакалы». Служили на вершине Литургию. Рассвет встречали. Весь Афон виден. Шутят: «Вас сверху видели. Ползаете, как муравьи». Отец Сергий одаривает драгоценным подарком — камешками мрамора с самой вершины от самого древнего креста у храма Преображения.
Ещё говорят, что видели близкий к Афону греческий остров Лемнос. Это очень скорбное и значительное место для русских. Лагерь русских беженцев Галлиполи, который напротив Константинополя, всё-таки известен, а Лемнос, на котором тысячи русских могил, в том числе и женщин, и детей, никто почти не знает. На нём жили и умирали беженцы из России. Цивилизованные французы и англичане делали всё, чтобы русские умирали быстрее. Бог всем судья.
Читаем правило ко Причастию. Завтра уезжать, надо увезти главное благословение Афона — Причастие Крови и Тела Христовых в афонском храме.
Но вначале вечерняя, переходящая в ночь, молитва. С пяти утра — ранняя. Причащаемся. Братство во Христе выше любого другого. Роднее людей не бывает.
Провожает братия монастыря. Послушник Валерий отдает насовсем оттиск из редкой книги позапрошлого века о змеях на Афоне. Тайком выношу кусочки сыра и кормлю вначале Мухтара, потом кошек. Есть нахальные, есть и забитые. Не лезут, наоборот отходят, надеясь, что и до них долетит лакомый продукт.
Всё мгновенно проносится — дорога до Дафни, каждый поворот которой знаком, обилечи-вание, суета встречи прибывшего парома «Пантократор», вот и нам пора. Крестимся, дай Бог не последний раз, на земле Афона и входим на палубу. Вот и поплыли назад берега, вот там, вверху, монастырь Ксиро-потам, а вот и наш родной Пантелеймонов, мелькнула знакомая дорога к Старому Русику, к мельнице преподобного Силуана, пошла дальше к Ксенофонту, к Дохиару. Да, тут мы отважно продирались через кручи; как-то там канарейки, подобрел ли пёс-охранник?
И вот, вроде сюда мы принеслись моментально на быстроходном катере, а, кажется, что паром утаскивает нас к Уранополису ещё быстрее катера. Дельфины дают концерты, усиливая будущую тоску по святым берегам, чайки внаглую пикируют, осматривая пассажиров, что ж они не обратят внимания? А нам не до них, мы до слёз в глазах, таясь друг от друга, вглядываемся в вершину Святой Горы, прощаемся со счастьем Богом данной недели. И звучит в душе и сердце: «Ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли — для Господа живем; умираем ли — для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, — всегда Господни» (Рим.14, 7-8).
Как-то там, в Ксиругу, наша икона, наши святые, в земле Российской просиявшие? Сияют и на Афоне.
Можно владеть домами, землёй, машинами, банками, чем угодно, но никакое земное богатство не сравнится с богатством душевным. Душа моя владеет такой движимостью и недвижимостью, такими ценностями, что богаче меня только Царь Небесный. Я владею Россией, Святой Землёй, Ближним востоком, Египтом... Как так? А так. Захват новых пространств очень прост — надо их полюбить, и они уже навсегда твои. Вот теперь и Греция, и Италия навсегда мои. Я их видел, прошёл, полюбил, спрятал в сердце. А сердце — это такой сейф, который никто не вскроет, который я с собой ношу и унесу в вечность.
Так устроен православный человек полюбив кого-то или что-то, он уже считает себя обязанным отблагодарить за вызванную любовь, любовь не безответную, а взаимную. Ведь главное — в любви наших народов друг к другу, а что там политики, Бог с ними. Помню, в один из приездов нас сопровождала худенькая порывистая гречанка Александра. А тогда только что Греция вступила в блок НАТО. Свидетельствую, что видел множество самодельных плакатов, надписей на стенах, которые все протестовали против этого вступления. Александра тысячу раз извинялась за своё правительство. «Русские и греки — это, это, — она крепко сплетала пальцы рук и крестилась этим сплетением. — Вот! — кричала она радостно, вот, — показывая на очередные надписи: «НАТО — убийца!», «НАТО — долой из Греции!».
Примерно так думалось и вспоминалось, когда автобус повлёк нас из Уранополиса в Салоники. Неслись зелёные обочины, деревья с плодами, черепичные крыши греческих домов, храмы, вдали плыли силуэты гор и предгорий. Мелькали памятники погибшим в виде крохотных часовенок, иногда с горящей лампадкой внутри, иногда обветшавшие, сиротливые, как опустевший скворечник. А в Салониках нас, как странствующих Одиссеев, ждали верные Пенелопы. Дружным хором сообщили они, что все мы очень и очень просветлённые, что они за нас молились, сообщения наши читали друг другу по телефону. Как не спали всю ночь в аэропорту. Как уже вместе обедали, были и по магазинам. Всё очень дорого. Они уже были размещены в паломнической гостинице вблизи собора великомученика Димитрия Солунского, куда повели и нас. Всем мужьям пришлось расстаться со своими скромными одеяниями и переодеться в новые, привезённые женами. И на ужине в прибрежном ресторане, недалеко от памятника Аристотелю, мы все были очень нарядны и торжественны. Мужья рассказывали о Святой Горе, о том, как они помнили и Россию, и свои семьи, как были на ночных службах. Жёны слушали, охали и ахали, ловя каждое слово о том месте планеты, на которое им никогда не ступить. Особенно мы старались порадовать Елену Александровну, иконописицу, про скит Ксилургу, где отныне стала находиться икона Всех святых, в земле Российской просиявших.
-Вернёмся в Москву, сделаем увеличенный фотоснимок иконы, обрамим и Вам подарим, — утешал Валерий Михайлович.
Другая половина разговоров была о предстоящем и очень непростом паломничестве по святым местам Греции. В Москве, когда мы собирались у карты Балканского полуострова и следили за указкой отца Геннадия, путешествие представлялось простым, сейчас же казалось весьма сложным. Мы же ещё дерзали достичь и Корфу, и Игуменицы, и переехать на пароме в Италию, а там в Бари. Страшиться было чего: называлась цифра — две с половиной тысячи километров по восточной, южной и центральной Греции до западного побережья. Представить это под силу было только отцу Геннадию, священнику из Херсонеса. Он и бывал, и живал здесь, владел греческим. Но и он, водя рукой по карте, иногда задумывался. Но тут же взбадривался:
- От чего-то и откажемся.
— Нет-нет, — говорили мы хором, не надо ни от чего отказываться.
Отец Геннадий, используя паузы между греческим салатом, греческими маслинами, которые орошали греческим вином, сообщал необходимые для паломников сведения:
— В Греции 98% населения греки. Православие исповедует 95%. Это данные свежей переписи. Атеистами заявили себя две десятых доли процента. Греция теперь — малая часть той Византии, что была до разделения Церквей. Первым апостолом с проповедью христианства здесь был, именно здесь, — отец Геннадий широко повёл рукой, включая в размах и сушу, и море, и береговые огни, — апостол Павел. Известны его три посещения Фессалоник. Проповедовал он и в Афинах, вспомните Дионисия Ареопагита, также в Коринфе, Филиппах. Апостол Андрей Первозванный закончил жизнь мученической смертью в Патрах. В Греции самое большое число монастырей на единицу площади. Знаменитые Метеоры, Эвбея, Халкидики, гора Стагмата, пещера Мегаспилес, монастырь главного святого Греции Иоанна Русского — всё мы должны посетить.
Возвращались по вечернему городу, шли мимо раскопок, крестились на ярко освещенные храмы. Умилялись выставленным в часовенках иконам и горящим около них лампадам. Видели, как молятся у них или торопливо ставят свечу прохожие.
— Видите, — указывал отец Геннадий, — как много молодёжи.
— У нас тоже всё больше и больше, — защищали мы Россию. — У них же не было насильственного отлучения от Церкви.
У храма великого святого Григория Паламы сделали остановку. Целая неделя Великого поста посвящена его памяти. Совсем отроком увлёк он в Православие и мать, и братьев, и сестёр. Рассказать о всех его трудах, подвигах, страданиях просто невозможно. Интересно, что совсем молодым он уже был славен в Константинополе своей учёностью и даже делал при дворе императора Андроника доклад об Аристотеле. Афонский инок, церковный писатель, фессалоникийский архиепископ, победитель ереси Варлаама (она заключалась в отрицании нетварного Фаворского света, в хуле на Иисуса Христа), много перестрадавший, он был и остаётся примером преданности всей жизни служению Христу и людям. Он даже фруктовым деревьям возвращал плодовитость, исцелял неизлечимо больных, возвращал зрение. И всегда бежал от почестей. Любимое его проживание было в тесных кельях, в затворе. Однажды решил совсем удалиться от мiра. И вот, после долгой молитвы, представилось ему, что в руках у него чистейшее питьё — молоко, которое превращается в благоуханное вино. И светозарный юноша предстал перед ним: «Почему ты не передаёшь это питьё другим? Ведь это неиссякающий дар Божий». — «Но кому я передам его?» — «Иди в мiр». От святого осталось более 70-ти сочинений. В день памяти святителя Иоанна Златоустого 63-летний Григорий Палама сказал: «Друг мой призывает меня». И скончался со словами: «В горняя, в горняя!»
У гостиницы пожелали друг другу спокойной ночи.
— С Димитрием Гаврильевичем, — сказал отец Геннадий, —он владеет английским, берём утром напрокат два джипа и вперёд, и с песней.
— С молитвой, — добавил самый старший из священников, отец Сергий.
Греция называется колыбелью культуры человечества. Но колыбелей |полно в этом мире. Колыбель восточной культуры — Китай. А Египет чем не колыбель? И Индия. Это Соединенные штаты не колыбель, а интернат, созданный авантюристами Европы, которым культура только мешала наживаться. А наша Россия — величайшая колыбель нравственности. Разве не справедливо считать нравственную чистоту культурой? Да даже и чистота физическая. Например, славяне античности знали бани. Конечно, не римские, не турецкие термы. А зачем? — Баня для чистоты, а не для разврата, не для подготовки заговора о свержении власти. Славянские мужчины и женщины могли мыться и вместе, ибо для мужчины женщиной была только единственная, жена, остальные сестры. Как и для женщины, единственный на всю жизнь мужчина был только муж. Умирал или погибал он, вдова и не помышляла о другом замужестве.
Такой неожиданный краткий разговор возник, когда мы выкарабкались из городских коридоров, всё время затыкаемых скоплениями машин, на широкое, вольное шоссе и когда отец Геннадий, сидящий за рулём, расправил плечи и обратил наше и без того уже восхищённое внимание на просторы за окнами. Озаглавил их так:
— Эллада! Колыбель европейской цивилизации.
Владимир Николаевич КРУПИН