Нам, живущим четверть века спустя после начала сокрушительных преобразований, порою кажется, что опасения Фёдора Александровича Абрамова стали свершившимся фактом. Удивляешься только, каким образом это мог предвидеть писатель, ушедший из жизни ещё до начала перестройки.
29 февраля 1920 года, 90 лет назад родился великий русский писатель Фёдор Александрович Абрамов
Какое глубинное знание современной ему «интеллигенции», культивирующей ненависть к нашей истории, презрение к русскому народу, нужно было иметь этому выходцу из крестьянских глубин, чтобы угадать, куда забредёт она на историческом переломе, что сделает со своей страной.
Поразительно, насколько созвучно сегодняшним проблемам России творчество Фёдора Абрамова, как актуальны сейчас его мысли о духовности, которую нельзя отрывать от социально-экономических идей, о совести, которая одна только и может компенсировать недостаточно развитое правосознание. Эти мысли писателя особенно важны ныне, когда в условиях кризиса с абсолютной очевидностью проявилась вся убогость либерального мировоззрения, выродившегося в предательство интересов своей страны, безстыдное разворовывание великой державы.
«Закон и совесть должны править в мiре», — говорил Фёдор Абрамов, словно убеждая нас, что без восстановления нравственных законов невозможно преодолеть нынешний кризис не только в России, но и во всём мiре.
Фёдор Александрович Абрамов прошёл не очень долгий, но насыщенный трудами и свершениями путь. В его жизни было столько безмерной тяжести, которую XX век обрушил на плечи русского человека, что чудом было уже то, что он сумел удержаться на ногах и эта неподъёмная тяжесть не раздавила его.
Его образование должно было прерваться в четвёртом классе... «В тридцать втором году я окончил начальную школу первым учеником, — вспоминал он, — и, казалось бы, кто, как не я, должен первым войти в двери только что открывшейся в соседней деревне пятилетки? А меня не приняли. Не приняли, потому что я был сын середняка, а в пятилетку в первую очередь, за малостью мест, принимали детей бедняков и красных партизан».
Однако, хотя и были страшные месяцы, когда в кромешную осеннюю темень брёл десятилетний мальчик к староверке тётушке Иринье, чтобы там сполна выплакать своё неутешное детское горе, тем не менее Фёдор Абрамов сумел закончить не только школу, но и Ленинградский государственный университет.
Его дважды могли убить на фронте, он с простреленными ногами замерзал в засыпанном трупами противотанковом рву, но, как говорил сам, ему «хватило крови доползти до своих»... Он мог умереть в декабре 1941 года в холодном, погружённом во тьму госпитале блокадного Ленинграда, но сумел пройти и через это испытание...
После войны Фёдор Абрамов закончил аспирантуру, защитил диссертацию, стал заведующим кафедрой советской литературы ЛГУ, но оставил эту весьма успешную карьеру ради писательского труда.
В те времена, вбирающие в себя горечь отчаяния и безвыходность русской судьбы, не раз сворачивало Фёдора Абрамова с предназначенного пути. И порою казалось, что новая дорога, которую мостят ему «друзья», станет настоящей. Но каждый раз писатель находил силы вернуться на свою, зарастающую травой, теряющуюся из глаз тропинку и идти по ней, вопреки ругательствам врагов и уговорам друзей, идти, потому что эта тропинка и была его дорогой.
Фёдор Абрамов в своём роде рекордсмен среди советских писателей — дважды по его произведениям принимались Постановления ЦК КПСС. Первый раз это произошло ещё в пятидесятые годы, когда он напечатал в «Новом мире» статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», а второй — после публикации документальной повести «Вокруг да около» в журнале «Нева» в шестидесятые годы. Дважды имя Абрамова предавалось «анафеме», но он, не сгибаясь, прошёл через испытания.
Более всего он известен читателю своей тетралогией «Пряслины». Это,
безусловно, выдающееся произведение. Великолепны его повести «Мамониха», «Безотцовщина», «Пелагея», «Деревянные кони», «Алька», книга миниатюр «Трава мурава»... Но только после кончины писателя была опубликована его самая жёсткая и пронзительная повесть «Поездка в прошлое».
Лишь благодаря трудам вдовы писателя Людмилы Владимировны Крутиковой-Абрамовой, узнали мы, что многие годы работал писатель над романом «Чистая книга», да так и не успел завершить его...
Только сейчас стало известно, что до сих пор не опубликованы «Дневники» Фёдора Абрамова, охватывающие тридцатилетний период жизни писателя. Необыкновенно ярко и безстрашно правдиво описал Фёдор Александрович то, что происходило с нашей интеллигенцией от кончины И. Сталина до начала перестройки. Трудно припомнить другое столь же масштабное и глубокое произведение о судьбах послевоенной интеллигенции.
Вот какой великолепный портрет новомирнинского коммуниста-либерала Александра Григорьевича Дементьева рисует в своих «Дневниках» Абрамов.
— Процесс евреев-врачей —позор двадцатого века! — возмущался Александр Григорьевич Дементьев. — А шестнадцатилетних девочек не принимают в вузы, двери закрыли? Это что? Это антисемитизм!
— Чёрт подери, вы переживаете за врачей, — ответил Абрамов. — Да, это плохо. А подумали вы о том, что миллионы погибли!? Это вас не волнует? Вы во всём видите ущемление евреев? А то, что мужики, которых мы с вами оба сосали, живут плохо, вас не беспокоит? О девочках-еврейках печалитесь, не приняли в вуз. Ужасная трагедия. А то, что крестьянским детям жрать нечего, это вас не печалит? А почему не возмущает вас то, что мужики прикреплены к земле? Вам известно, что паспорт крестьянина под замком в сундуке в правлении хранится? Трагедию нашли — еврейские девочки...
Перепалка эта длилась долго, пока Абрамов не заявил, что он «никогда не согласится, чтобы духовными вождями русского народа были евреи, немцы или всё равно ещё кто-нибудь».
— Во-во, — взвизгнул Дементьев, — народность Пуришкевича... До чего дошло. В Союзе писателей идёт собрание, а в соседней комнате Фёдор Панфёров и Сурков пьяные рассуждают: есть ли разница между нашим отношением к евреям и отношением Пуришкевича?
Финал разговора неожиданный.
«Прощаясь, я сказал:
— Приезжайте почаще, хоть раз в месяц, да так, чтобы бывать на заседаниях кафедры.
Я думал, Дементьев начнёт отказываться от работы. Нет, он сделал вид, что не понимает меня. А чтобы не отказаться, не уйти? Есть у человека совесть? 1600 рублей получает в месяц, и за что? За то, что пролистает в год пять дипломных работ. Дорого же он ценит свои труды! А тоже — коммунист, к принципиальности взывает».
Читая «Дневники» Фёдора Абрамова, лишний раз убеждаешься, что жизнь большого писателя не менее интересное и нравственно-поучительное произведение, чем его литературные труды. Сам он за высокооплачиваемую должность заведующего кафедрой советской литературы в ЛГУ не держался.
Весной 1959 года Абрамов уезжает на Север для сбора материалов ко второму роману. Только была это не вторая часть тетралогии «Пряслины», а «Чистая книга» — роман, который он так и не успеет дописать...
Фёдор Абрамов хотел, чтобы роман этот, рассказывающий о предреволюционной жизни Пинежья, о революции и Гражданской войне, объяснил, что же всё-таки произошло тогда в России.
Истончаются в эти годы «Дневники» Фёдора Абрамова, их заменяют записные книжки, в которых рождается новый роман. Вот блок записей, озаглавленных «Весна на Пинеге». Фёдор Абрамов как бы перебирая слова, детали, подробности описывает пинежскую весну: «Весна на Пинеге — это не таяние снега, не половодье, не первая зелень. Весна на Пинеге — это первые пароходы, с которыми на Пинегу приходят продукты, хлеб, сахар — словом, человеческая жизнь. Вот почему на Пинеге вся деревня сбегается на берег к первому пароходу».
«В этом году весна голодная. Сахару завезли мало, муки белой тоже мало. В магазинах ничего нет — ни масла, ни сахару, ни рыбы, — кроме мелкой ржавой трещёнки, которая солонее — горче самой соли».
И так страница за страницей, пока не рождается фраза, которая и может стать началом новой большой прозы: «Володины зажали в этом году весну».
Но фраза требует пояснения, и через несколько страниц Абрамов расшифровывает её: «Архангельск долго зажимал весну, ибо весна на севере — это не таяние снегов, а первые пароходы».
К первым пароходам, должно быть, собирался писатель привязать сцену «Встреча лета»: «14 мая (1 мая по-старому) зажигают костры — смолёные бочки хворосту. Чтобы лето было тёплое, чтобы тепло накликать. По всей Пинеге, по деревням — зажигаются костры — вечером, в сумерках. И как ни борются с этим, костры зажигают. Поэзия. По словам Павла Дмитриевича, костры идут от маёвок, которые устраивали до революции в Пинеге политические ссыльные».
Ссыльные революционеры жгут костры и смотрят на пароход, на котором поплывёт по Пинеге — «седая борода, из себя тихомирненький»! — святой Иоанн Кронштадтский... Плывёт и смотрит на Пинегу, реку своего детства, великий молитвенник, всероссийский батюшка.
«Извилистая, вся в коленах и поворотах, в зелёных берегах и песчаных косах, островках, отмелях. Всё время меняется, живёт река. Игривая река. Не по-северному живая. С южным — не северным — темпераментом. Горизонты в дымке, в дыму»...
«На мысах чёрным ярусом леса (ель) и в них, светлыми пятнами, лиственные деревья. Песчаная полоса за рекой. Красный железняк щельи — то тёмный, то кровавый, то трепетно-красный — окрашенный солнцем. Только и света от песчаной косы. Солнце уже зашло, но щелья всё ещё играла красками. Два журавля над деревней — низко»...
Записи пинежских пейзажей разделены годами, а между ними — воспоминания земляков о дореволюционной жизни, об Артемие-Веркольском монастыре, о св. Иоанне Кронштадтском, о большевиках, устанавливавших на Пинеге советскую власть.
Читая записи Фёдора Абрамова, буквально видишь, как борются на страницах его записных книжек православный свет и большевистская тьма, добро и зло. Образ святых Артемия Веркольского и Иоанна Кронштадтского противостоят тут воспоминаниям о революционерах.
«Для народа Иоанн Кронштадтский был хороший. Если пала лошадь, крестьянин шёл к племяннику Кронштадтского, если тот удостоверял, Иоанн Кронштадтский высылал деньги»...
«Яшка Тарамжин. Сын крестьянина с Марьиной горы, женат на дочери Титова, священника, заядлого монархиста. Работал в упродкоме. Женился летом 1918 г. Жена — учительница».
«Кронштадтский просвещал Суру. Церковь построил, училище».
«Монастырь во время мятежа. От гостиницы были нацелены пулемёты на выходные ворота монастыря (не выпускать членов уисполкома)».
«Иоанн Кронштадтский дал племяннику Евдокиму несколько тысяч: приведи в порядок кладбище. Тот привёл».
Больше всего рассказов о св. Иоанне Кронштадтском Фёдор Абрамов записал по воспоминаниям Анны Ивановны Абрамовой.
— А почему у него маленькое звание было? — расспрашивал Фёдор Абрамов. — Протоиерей, и всё.
— К Богу ближе так, — отвечала Анна Ивановна.
И как бы сам собою зарождался духовный сюжет романа. Политическим преступникам — ссыльным — посвящено множество страниц записных книжек Абрамова! По просьбе св. Иоанна Кронштадтского перевели их на жительство в Пинегу.
Естественно связывается эта подробность с записью о том, что пройдут годы, и обычай политических ссыльных жечь костры на берегу Пинеги станет народным, а великий молитвенник и праведник св. Иоанн Кронштадтский «отодвинется» в зыбкое пространство легенд и преданий.
— А матросы-то ненавидели Иоанна Кронштадтского, — рассказывала Анна Ивановна Абрамова. — Когда совершилась революция, матросы ворвались в склеп на Карповке, но в склепе было пусто. Мощи отца Иоанна сюда увезли. Видели тогда на Пинеге тройку. Колокольчик слышали, а потом вьюга налетела, и пропала тройка в снегу.
Закрываешь глаза и видишь эту летящую по льду Пинеги тройку, видишь летящую навстречу русской тройке революционную метель, в страшной замяти которой исчезнут и святые мощи св. праведного Иоанна Кронштадтского, и тройка, и сама русская жизнь...
Страшный и такой прекрасный финал романа...
«Должен сказать, что поездка уже много дала мне, — пишет он жене 20 июля 1960 года. — Ах, какое чудо я видел на Севере — родине Иоанна Кронштадтского. Ты поднимаешься в гору и вот на вершине горы видишь часовню — церковь с обителью. Она, как свеча, теплится в этом лесу, и, когда ты идёшь к ней, тебе кажется, что ты идёшь на небо. И церковка с обителью, как приют, остановка на пути к небесам. В общем, это изумительно. Красота неизреченная! Были у меня и другие чудеса»...
Почему Фёдор Абрамов отложил тогда «Чистую книгу», понять нетрудно. Наверное, он ещё не готов был к тому, чтобы раскрыть неисчерпаемый в своей глубине образ святого праведного Иоанна Кронштадтского. (В «Чистой книге», над которой Абрамов будет работать в последние годы жизни, центральным персонажем станет сказительница Махонька).
Но работа над книгой о св. Иоанне Кронштадтском не пропала даром. Затеплившаяся в его душе сурская свеча не погасла. Всё дальнейшее творчество писателя можно считать той «чистой книгой», которую и предназначено было написать ему.
Николай Михайлович КОНЯЕВ