В конце 80-х — начале 90-х, когда над нашей великой страной — СССР уже витал дух тяжёлого неблагополучия, то е одной, то в другой республике Закавказья и Средней Азии начали полыхать пожары межнациональной вражды. В феврале 1988 года в азербайджанской столице Баку и промышленном городе Сумгаите произошла резня армян.
В мае 1989-го прокатилась волна погромов турок-месхетанцев в Ферганской и Ташкентской областях Узбекистана. А в середине следующего года бакинские улицы вновь обагрились кровью. Национальная рознь обернулась настоящей бедой: сотни погибших, тысячи раненых, сотни тысяч беженцев. Потом были Карабах, Молдавия, Чечня...
Год 1988-й. Баку. Февраль — лютый месяц. Я иду по мостовой между новостройками и вспоминаю далёкие семидесятые, когда все мои близкие ещё были живы, а город — родным и безопасным. Иду навстречу безпощадной толпе с зелёными флагами и металлическими прутьями. Ещё несколько шагов, и я войду в неё. Пройти сквозь толпу страшно, но бежать от неё безнадёжно».
Мне повезло. Меня опять не убили. Разве что украли Родину. Или то, что я считал Родиной. И любил. Бездумно, безоглядно, самозабвенно.
Я знаю, что не могу остаться в этом городе, который всё ещё часть меня, а я — часть его. Мне трудно представить, как мы будем жить друг без друга. Но я вижу, что он стал другим, и этот другой город — уже не мой. Звоню редактору «Молодёжки» (так называли в Баку республиканскую газету «Молодёжь Азербайджана», где я был начинающим журналистом), прошу помочь купить билеты. В любую сторону. Он вспоминает, что мы с ним не просто работали вместе/что мы друзья детства — выросли на одной улице. Говорит, что даже азербайджанцам оставаться в Баку небезопасно, а уж мне сам Бог велел бежать, пока не поздно. С билетами помог и даже машину дал до аэропорта.
Так мы стали беженцами: я, моя пожилая мать, молодая жена, маленькая дочь.
Год 1989-й. Я уже несколько месяцев работаю корреспондентом газеты «Голос Армении» в северных регионах республики. Местное население не то что русским письменным, но и устным не владеет. Наш шестиметровый вагончик на колёсах не имеет ни малейших признаков офиса и пригоден разве что для ночлега—в спальном мешке. Транспорта и телефонной связи нет. Так что приходится накапливать материал и раз в неделю привозить в редакцию, проехав три сотни километров на автобусе до Еревана. В принципе грех жаловаться — зарплата приличная, да и редактор ценит. Мужик он неординарный. Работал в «Известиях». А в 1938 году партия его временно направила в Ереван «помочь армянским товарищам организовать партийную прессу на русском языке». Так по сей день и помогает. То ли время командировки ещё не вышло, то ли партия потеряла из виду командированного. Зовут моего шефа Борис Михайлович. Никто точно не знает, сколько лет этому коренастому, явно не по годам энергичному деду с будёновскими усами. Но то, что он из поколения времён Гражданской войны, это факт.
Год 1991-й. Лечу в Харьков, хотя собирался в Москву. Поддался уговорам жены изменить маршрут и попробовать бросить якорь в Харькове. Жену понять можно: Москва для неё чужая, а Харьков — родной... Лечу, стоя в набитом до отказа самолёте. Армянские летчики — фаталисты или в прошлой жизни вагоновожатые. Но пассажиров-безбилетников подбирают охотно за полцены.
Харьков встретил проливным весенним дождём. Родители жены решили, что это знак удачи. Я не спорил, хотя мысленно уже был в Москве. Твёрдо решил через день-другой отправиться по своему задуманному маршруту. Но для очистки совести всё же должен был зайти в одну из местных газет, предложить свои услуги и... получить, что называется, от ворот поворот. Я был уверен, что так и будет — незваных гостей редко кто встречает радушно. Но вышло всё не так..
Год 1992-й. Первая командировка от харьковской «Вечёрки». На войну. В Приднестровье. Семье сказал, что еду в Одессу. Не соврал. Просто сказал не всю правду. В Одессе мы действительно были. Только проездом. А потом — в приграничный посёлок Красные Окна. И уже оттуда в сопровождении двух автоматчиков на «копейке» — в Дубоссары. Время было такое: одни играли в бандитов, другие — в героев. Наверное, для нас это бьио тоже чем-то вроде азартной игры. Мы не очень задумывались о том, что всерьёз рисковали. Нас вела какая-то сила, действие опережало мысль. Я оказался в военном вертолёте раньше, чем осознал всю опасность этого полёта. Потом какой-то старик молдаванин провёл меня по своим винным погребам и устроил мне нечто вроде дегустации, рассказывая о ночных похищениях местных жителей, налётах бандитов, убийствах, изнасилованиях... Он говорил об этом так, словно всё происходило не рядом с его домом почти каждую ночь, а в каком-то фильме с лихо закрученным сюжетом. Будто убили не его брата и изнасиловали не его дочь. Старик был не только искусным виноделом, но и немного философом: «К войне тоже привыкаешь. А когда привык, уже ничего не страшно. Вот только детей жалко», — сказал он мне на прощание и проводил взглядом до выхода из погреба, не сдвинувшись с места.
Самое страшное на войне — это мудрые дети. Они рассуждают, как старики. Они не шалят. Они смотрят так, точно читают твои мысли. Я видел таких стремительно повзрослевших детей в Баку, в Карабахе, в Армении. Я видел их в Дубоссарах, но я не знал тогда, что через полтора десятка лет доберусь до Москвы и увижу таких же ребятишек в российской столице, переживших войну в Чечне.
Год 1995-й. Я уже знаю, что вернусь из первой загранкомандировки редактором муниципальной газеты. Пресс-секретарь Харьковского горсовета сообщила мне эту новость на прощальном банкете в Лейпцигском университете. Я слушаю университетский студенческий хор и почему-то вспоминаю лица русских уличных музыкантов под стенами Лейпцигской альма-матер. Счастливыми их трудно было назвать, хоть и пели они задорную казацкую песню «По Дону гуляет казак молодой...».
Немцы равнодушно проходили мимо. И только наши, из бывшего Союза, останавливались и даже подпевали. Музыканты были из белорусской глубинки. Реку Дон никогда не видели. В российских казацких краях не бывали. В Лейпциге — нелегалы. У них уже были неприятности с полицией. Если в течение месяца не легализуются, депортация неизбежна. Легализоваться же почти невозможно. Но они на что-то надеются. Как всегда, на русское «авось». Кто-то из них сказал: «А я в свою фортуну верю. Авось повезёт, и я женюсь на местной». Русские нелегалы беднее и безправнее немецких бомжей. Я видел бездомных немцев: в новеньких джинсах и фирменных рубашках, будто в специальной униформе, они валялись на пуховых одеялах, орали какие-то бравые немецкие марши и сосали из баночек баварское пиво. Тогда поймал себя на мысли, что нищета в своей стране меньше унижает, чем положение безправного мигранта...
Год 2001-й. Я стал знаменитым в отдельно взятом городе. Не каждый бывший бакинец становится «харьковчанином года». Казалось бы, чего ещё! Иногда новая дорога сама выбирает путника, и нет сил остановиться. Еду в Москву! Знаю, что не навсегда. Харьков стал моим городом. А в Москву перебираться поздно, хлопотно, дорого, да и семья не позволяет. Спасибо, что отпустили поработать в центральных СМИ, как с юности хотел...
Год 2005-й. Возвращаюсь в Харьков. Как обещал семье. В Москве остались и журналистская работа, за которую не стыдно, и амбициозные творческие планы, и друзья, и...
Год 2009-й. Журналистика в Харькове уже давно перестала быть профессией: газеты, журналы, телевидение, радио — всё стало собственностью нескольких местных олигархов. И этим :всё сказано! Я предпочитаю не иметь никаких отношений с владельцами «крепостных театров», не сотрудничать и даже не общаться с харьковскими медиагруппами. Говорят, на полпути сделаешь шаг в сторону — скоро окажешься на чужой дороге. Мне не нужна чужая дорога, мне дорога моя колея...
Григорий Эдуардович ДОЛУХАНОВ