Или как русской женщине в одиночку восстановить храм
В Перемышль паломники не ездят. Во всяком случае, нам так показалось. Впрочем, и мы заехали сюда почти случайно. Хотя, быть может, и не совсем. Как и большинство паломников, мы держали путь в блистательное Шамордино. Как и все, готовы были проехать дремавший над Окой посёлок мигом. Скажем так, транзитом, не снижая скорости на козельско-перемышльском разветвлении. Но что-то вдруг заставило повернуть руль машины влево, в сторону от основных паломнических рек, и попетлять по тихим перемышльским закоулкам. Мол, быстро оглядим городок и помчимся дальше. В памяти упорно всплывало некогда читанное в одной из исторических книг скупое назидание: «Перемышль, городок пустой, есть не что иное, как деревня». Если чем и знаменит, раздражённо предупреждал сердитый манускрипт, так разве что «превеликим стадом рогатого скота».
И точно: домики, как и в большинстве заштатных городков, все сплошь одноэтажные. Исключение (опять же по неискоренимой нашей моде) — дом районной администрации и фискальные чертоги. Эти на этаж выше рядовой архитектуры. Взобрался Перемышль на самый окский крутояр, что высунулся из земли примерно в 35 верстах от Калуги. И случилось это, по преданиям, ещё в XIV веке.
Рогатый скот попался нам действительно сразу. Хотя в единственном числе — в виде щипавшей траву возле старой облупившейся церквушки любознательной коровы. Вела она себя весьма по-хозяйски, т.е. явно совмещала свои молочные хлопоты с административными, вполглаза приглядывая за территорией при храме.
«Церковь Сошествия Святого Духа», — прочитали мы на прикреплённой у входа аккуратной вывеске. И некоторое время колебались: можно ли войти? Вокруг ни души, старенькая, иссечённая временем и, видимо, длительной разрухой церковь, тут же и сарай, и корова, и какие-то доски. Изрядно покосившаяся дверь. Замка нет.
— Открыто, открыто, проходите, — вышла из ближайшего сарайчика сухонькая седая женщина в белом платке и наскоро накинутом на маленькие плечи старом военного покроя дождевике. — Зайдите, посмотрите наш храм. Можете и свечку поставить, и записочку написать.
Женщина толкнула входную дверь и зашагала по усыпанному битым кирпичом и штукатуркой горбатому земляному полу. Ещё одна дверь — и мы под старинными кирпичными сводами, тщательно укрывающими от мiрских глаз чрезвычайную церковную нужду. Но, видимо, всё-таки — не нищенство. На наскоро сколоченных столах — иконы и куличики пасхальные. Последние наша новая знакомая пытается щедро передарить нам. Мол, радость-то какая, Христос воскрес. Ни батюшки, ни кого-либо из священнослужителей вокруг не видно.
— Был батюшка, да съехал, — вздыхает о своей давней боли пожилая женщина, — теперь мы вот с сыном моим Илюшкой тут одни. А то и Илюшка уходил — его батюшка обидел. У кого что болит, тот о том и говорит. А давайте лучше споём.
Потрескавшиеся своды церкви оглашает Пасхальный тропарь 6-го Гласа, с коим наша добрая спутница самозабвенно обходит бедно убранные образа святых угодников.
— Ой, а я так люблю петь. Я за 20 лет вся ушла в молитву. Мужу простила только после смерти его пьянство. Хотела иметь 12 детей. Первый у меня умер — Андрюша, а Илюшка, стало быть, несёт весь грех на себе.
Людмила Михайловна (так отрекомендовалась наша новая знакомая) подробно рассказала о том, как вот уже 15 лет она вдвоем со своим сыном тащит на себе этот крест — восстановление церкви Сошествия Святого Духа в Перемышле. Бывало, добрые люди помогали ей этот крест тащить, бывало — власть. Но чаще приходилось оставаться в одиночестве, надеясь лишь на себя, единственного сына, копеечную пенсию и маленький туесок, с которым в лихие 90-е Людмила Михайловна обошла не один десяток подмосковных электричек. Так постепенно наскребались суммы на кирпич, заделывать дыры в церковных стенах, на кровельное железо, восстанавливать провалившуюся крышу, и даже на большой обитый медью деревянный крест.
— Я, бывало, вхожу в храм и думаю: как же мы это всё осилили? Самой не верится. Тот же крест на самый верх затащили. А вот за два часа и поставили. Дубовый, стянутый медью. Конечно, не позолоченный, как раньше, но уж как Бог дал. Теперь наш район полностью прогорел, — продолжает грустную быль наша собеседница. — Банкротство крутом. Всё продано, частная лавочка. Пенсия моя — 4300 рублей. Это же — мизер. А лампадное масло нужно? Нужно. А книги нужны? Нужны. Я их просто людям приношу. Недавно в баню купила три книги и икону. А то телевизор день и ночь смотрят эти банщики, которые баню нашу районную топят. Принесла и сказала: ребята, хоть Богу помолитесь. С тех пор больше и не была. А вы в Калуге живёте и работаете? - Да, в городе.
— А вот отец Наум говорит, что нужно бросать город и находить свои корни в деревне и жить в деревне. Чтобы недалеко был храм, чтоб дом был деревянный с русской печкой, чтобы огород был. Это очень полезный образ жизни. Не думаете перебираться? У вас нет в деревне никого?
— Пока не думаем. Некуда.
— А вот тут рядом девочка из Москвы приехала. Она всё бросила. В Бога верует, молится и детей с мужем рожает. Это чудо — хорошенькая такая, молодая. Вот здесь недалеко, в Варваренках, и живёт. А я и не хочу в этот город. Не хочу! И Илюшка мой не хочет. А деревня. Слышите, какая основа? Деревня, дерево — жизнь. Надо обязательно жить в деревне.
«Пять алтарей у нас, — ведёт экскурсией по церкви Людмила Михайловна. — Удивительный храм. Это значит — пять Ангелов тут. Вот они и вымаливают. И вымолят, обязательно вымолят наш храм. И это хорошо, что вот так. А я иногда подойду и думаю: неужели я ничего не могу сделать? А я и, правда, ничего не могу. Вот сейчас мне нужно молоко нести. Через час — опять корову доить. Я её четыре раза в день дою. Потом молебен читать. И так без конца. У меня каждая минуточка занята. И, слава Богу».
Изнутри храм не оштукатурен. Со стен глядит намоленный за три столетия багровый глиняный кирпич. "А мне даже не хочется его штукатурить, — глядя под потолок, признаётся женщина. — Потому что так вся история видна. Древние храмы — они ведь никогда не штукатурились. А если сделать евроремонт снаружи и изнутри — он тут же пойдет сыпаться. А так церковь дышит".
Вновь выходим на улицу. Навстречу — старая знакомая. Людмила Михайловна ласково трогает мягкую коровью морду.
— Коровка у меня хорошая, её не надо пасти — она сама ходит. Я только молюсь — и она тут как тут. Правда, угоняли её раз. Три дня не было. Наверное, морду завязывали тряпкой, чтоб не мычала. Так она три дня потом не ела, не могла. Когда батюшка пришёл и сказал, что корова не нужна, святыня, мол, тут, а не скотный двор — то она перестала доиться. Так я взяла палку и со злости её побила. И она ещё целых десять дней не доилась. Вымя было, как кадушка. Молоко на землю бежит, а она упрямится. Обиделась. А вообще-то звали её Ночка. Сын, когда привёз, сказал: «Это — Ночка». Я думаю: «Ночка — темнота какая-то, она и так тёмная». Вот я её и прозвала Дочка. Когда доить сажусь, то так и зову её — Доня, Донюшка.
Говорит, что за 20 лет огонь, и воду, и медные трубы пройти пришлось. Настрадалась досыта. В прошлой жизни учителем была. Даже директорствовала какое-то время. Потом в Оптиной подвизалась. Где собственно и «родилась». Хорошо помнит тот давний Пасхальный день, когда нож антихриста прервал жизнь трёх оптинских насельников: иеромонаха Василия и иноков Трофима и Ферапонта. По этому убийству полтора десятка лет назад гудела вся православная Россия.
— Я в тот день тут же рядом и находилась, — вспоминает час трагедии Людмила Михайловна. — Подметала пол. Услышала крик. Мне сначала показалось, что девичий, а потом какое-то мыкание раздалось. Подумала: что они там делают? Мне бы выйти, а я и не вышла. Потом опять крик, тоже женский. Девчонки, оказывается, кричали. Они всё видели. Ужас! А потом третий крик «Монаха убили!» Я стрелой на улицу: «Где?» «На колокольне». А они в это время звонили — и звон оборвался. Я подбежала к ним, начала крестить. Бесполезно. А потом сказали: отца Василия убили. Я побежала дальше. «Где?» «У входа в скит». Я — туда, а он ещё живой. Крестила я, крестила отца Василия. По-моему, возили его ещё в больницу. А вскоре — три панихиды, одна за другой. И стою я бедная и рыдаю, и никак слез своих сдержать не могу. А отец Антоний подходит ко мне и говорит: «Не плачь. Воля Божья. Выстрадали». Ведь у отца Василия я была на исповеди перед его смертью, накануне, как раз под Пасху. Он был такой взволнованный. Начинаю говорить ему свои грехи, а он нетерпеливо: «Ну, дальше». А ведь хороший такой был, а тут прямо не узнать. Я опять исповедоваться. А он — свое «Ну, дальше». Видно, что очень волновался. Не знаю, может, чувствовал что.
Мы начинаем прощаться и благодарим Людмилу Михайловну за тёплый приём и вкусные пироги. Та норовит налить нам ещё и банку парного молока от своей Донюшки. Нам неудобно.
— Спасибо, не надо. Здоровья вам.
— А вам Святого Духа, — благословляет напоследок нас добровольная смотрительница Святодуховского храма. — Приезжайте ещё. Адрес теперь знаете.
Уже садясь в машину, прочитали на соседней стене вывеску — площадь Свободы. И точно — Свободы, бросая прощальный взгляд на одухотворённые глубокой верой перемышльские места, подумали мы разом.
Алексей МЕЛЬНИКОВ
г. Калуга