Андрей Платонов стоит в русской литературе особняком. Это видно уже по своеобразию и неповторимости его языка: он то и дело соединяет в одном предложении такое подлежащее и такое сказуемое, которые никогда никем не соединялись
1 сентября 1899 года, 110 лет назад родился Андрей Платонович Платонов
Вот типичный пример, взятый наугад: «Жена Пашкина умела думать от скуки, и она выдумала мысль во время семейного молчания». Одних читателей такое совмещение несовместимых слов приводит в восторг, других раздражает, ибо они видят в этом оригинальничанье. Последние глубоко неправы: языковые выкрутасы Платонова совершенно для него органичны — они являются адекватным средством изображения его героев. Необычность их языка вторична, первичной же является необычность их самих.
То, что некоторым читателям не нравится, как говорят и ведут себя персонажи Платонова, — это недоразумение. Обманувшись тем, что он выводит на страницы своих произведений самых простых людей из российской глубинки, они принимают его за бытописателя и предъявляют к нему требование фотографически точного описания этих людей. На самом же деле, Платонов бесконечно далёк от натуралистического изображения жизни народа, ибо он показывает нам такой народ, которого никогда не было, нет и не будет, хотя сам Платонов, скорее всего, думал, что в результате революции подобный народ появляется.
Апостол Павел назвал первых христиан «новой тварью» и был совершенно прав, так как благодать Святого Духа делала принимавших Заповеди Христа носителями небывалых до этого качеств, внутренне преображала их. Платонов верил, что такое же преображение человека осуществит социализм, и зачатки этой ожидаемой или угадываемой им «новой твари» вкладывал в своих героев.
Что же, выходит он был соцреалистом: изображал мiр не таким, какой он есть, а таким, каким он должен быть? О нет, его фигура по своим габаритам не втискивается ни в какую классификационную ячейку. Соцреализм, хотя и «социалистический», но всё-таки реализм, а Платонов ни в какой степени не реалист: если уж навешивать на него привычные ярлыки, то надо назвать его идеалистом. Правда, этот термин часто употребляется потому, что Платонов — не то философствующий писатель, не то писательствующий философ. В общем, почти Платон, который, обладая незаурядным литературным талантом, тоже использовал его в качестве инструмента в своих метафизических размышлениях. Может быть, и не случайно, будучи Климентовым, он взял себе фамилию «Платонов». И понять сущность того значительного явления русской культуры, каким является Андрей Платонов, нельзя без анализа его самобытной философии. Это труднее, чем обсуждать чисто литературный аспект его творчества, но иначе Платонов останется для нас неразгаданным, потому у нас нет иного выхода, как погрузиться в метафизику.
Здесь нам поможет Аристотель. Он учил, что всякое единичное бытие («вещь») есть неразрывное соединение двух начал: формы и материи. Форма наделяет материю определённостью и тем самым даёт ей предметное существование, а материал наполняет собой форму, которая без этого оставалась бы пустой абстракцией. Скажем, в медном шаре формой является шарообразность, а материей — медь. То, что делает Платонов-философ, есть, в сущности, применение этой схемы к такой «вещи», как народ. «Материей» для народа служит население, а формой — тип коллективного жизнеустроения: не само жизнеустроение как эмпирическая данность, а именно его тип, т.е. его идея.
Сама по себе эта идея небытийна, она также текуча, эфемерна и ненадёжна, как всякая отвлечённая мысль: сейчас одна, а через минуту может стать другой. Население же обладает материальностью, но эта людская масса без организующей её мысли представляет собой хаос, неопределённость, а следовательно, её реальность подлинная, не входящая в космическое бытие. Аристотель сказал бы, что эти две небытийности соединяются и дают народное бытие. Но дотошному уму Платонова недостаточно такого утверждения: ему необходимо было понять, как происходит такое соединение. Он хотел знать, каким образом преодолевается различие «между веществом жизни и веществом мысли» — в таких странных терминах сформулировал этот философ-самоучка глубочайшую метафизическую проблему, которую профессионал назвал бы проблемой выявления механизма слияния формы и материи.
И Платонов нашёл для себя решение. Подобно философам-экзистенциалистам, о которых он, конечно, ничего не знал, Платонов просто отождествил жизнь с мыслью, только другим способом: экзистенциалисты сделали свою философию слепком с жизни, а он сделал выдуманную им жизнь слепком с философии. Не управляемой философии, как хотел Платон, а именно слепком ожившей философии. Понимание этой разницы — ключ к пониманию Платонова-писателя.
У других советских прозаиков — Николая Островского, Алексея Толстого, Михаила Шолохова, Максима Горького — простые люди через ошибки, разочарования и мучительные раздумья обретают истину о жизни и принимают марксистское учение как единственную истину; у Платонова простой человек родится с этой истиной, она заложена в самой его натуре, и роль революции заключается не в том, что та учит его этой истине, а лишь в том, что она высвобождает её, создаёт условия для выхода наружу.
Маркс объявил, что пролетарии по своему социальному положению умнее всех и нравственнее всех, поэтому они должны быть естественными и законными «гегемонами». Простонародные персонажи Платонова именно такие — им открыта вся правда людского бытия, и это наполняет их чувством собственной правоты даже тогда, когда они убивают других людей, непролетариев («Чевенгур»). Марксистскую философию разные авторы излагали по-разному — и популярно, и образно, и строго научно, — но один только Платонов воплотил её в непосредственный поток жизни и поток народного сознания и подсознания. А поскольку в реальности эти потоки управляются метафизикой, ничего общего не имеющей с марксизмом, изображаемые Платоновым типажи совершенно не похожи на реальных людей. Но в этом-то и заключается общественная ценность его мысленных экспериментов, в которой писатель сомневался: он показывает нам, каким выглядел бы шр людей, если бы марксизм был истиной, интуитивно ощущаемой трудящимися.
Мир этот получается у Платонова не только эстетически безобразным, но нежизнеспособным. Проваливается попытка установить с помощью диктатуры пролетариата коммунизм в одной отдельно взятой волости в «Чевенгуре», не достраивается вавилонская башня рабочего класса в «Котловане». И в том, что результат воображаемого эксперимента оказывается у Платонова отрицательным, нужно видеть победу художника над соседствующим в его душе философом-утопистом, так и не ужившимся в нём. Насиловать своё искусство, подчиняя его рассудочной схеме, Платонов так и не смог, и этим он в лучшую сторону отличается от другого гения словесности, «контуженного марксизмом» Маяковского, который смог освободиться от пленения ложью «исторического материализма» лишь самым страшным способом — пустив в себя пулю.
Но нельзя осуждать ни того, ни другого, ни кого бы то ни было ещё из поверивших в утопию коммунизма. Евангелие за две тысячи лет предупредило нас, что должны прийти лжехристы, чтобы соблазнить многих (Мф. 24). Маркс был как раз одним из таких лжехристов, притом самым хитрым из них и для русского человека особенно опасным, поскольку он играл на присущей нашему народу мечте о Царстве Божиием. Антиутопии Платонова помогают преодолеть искушение лжехристианством и вернуться к подлинному христианству. В этом их непреходящее значение.
Виктор Николаевич ТРОСТНИКОВ