Предлагаем Вашему вниманию несколько рассказов Николая Коняева
ЛЕСЕНКИ
Ещё до войны взорвали у нас в посёлке храм Вознесения Господня...
Обломками, с которых и при взрыве не осыпались фрески, замостили топкие места на дорогах, но память о храме так и не сумели уничтожить...
Я родился уже после войны, но запомнил, как пекли на сороковой день после Пасхи, на Вознесение Господне, «лесенки».
Это были сухие, как печенье, выпечки, изображающие лесенку с семью ступенями.
Были они необыкновенно хрупки и иногда разваливались, когда их снимали с противня.
«Лесенки» не просто ели: надо было взобраться на печь и сбросить «лесенку» на пол. Если «лесенка» останется цела, значит, всё хорошо.
Если поломается «лесенка», надо посмотреть, на какой ступеньке это произошло... Ну, а коли вдребезги разлетится она — беда: всерьёз надо задуматься о грехах, слишком много их накопилось.
Только хрупкими были «лесенки». Не припомню я, чтобы хоть одна уцелела после падения.
— Дак это с печи так падают... — говорила бабушка. — А когда храм
стоял, с колокольни бросали. С этакой вышины.
— И что, бабушка? — спрашивали мы. — Наверное, совсем на мелкие кусочки разлетались? И не собрать было?
— По всякому бывало... — отвечала бабушка. — У некоторых робят
и целыми иногда оставались.
— Так, наверно, и пекли тогда иначе... — заступалась за нас мать. —
Мука-то была не теперешняя...
— Всё тогда не теперешнее было... — отвечала бабушка. — Хоть
и в огород выйдешь, а обязательно на храм посмотришь да и перекрестишься...
Неясны, туманны были её слова о «нетеперешней» жизни...
А сейчас и сами «лесенки» вспоминаются туманно.
Помню только, как собирали мы с крашеного пола кусочки наших разбившихся «лесенок» — бабушка говорила, что надобно обязательно съесть их! — и как-то не по-детски печально было на душе.
ЛЕНТРОЗИНА
Взрослых у нас, в посёлке, дети редко называли по имени и отчеству.
Чаще говорили просто: дядя Юра, тётя Лиза...
И имена у всех были простые — Саши, Пети, Миши, Нины, Веры, Маши...
А вот у Кольки Родькина мать звали иначе — Октябрина. Приставку «тётя» уже не приделать было к этому имени.
Не получалось выговорить: «тётя Октябрина», и так и оставалась она «Колькиной мамой»...
— А Колькина мама сказала нам... — рассказывали мы. — Колькина
мама угостила нас вареньем...
А ещё у нас в посёлке учительница была — Лентрозина Григорьевна... Преподавала она вместе с тётушкой в школе на нашем берегу, и тётушка постоянно стращала нас:
— Погодите... Вот попадёте к Лентрозине Григорьевне, она вам
объяснит, что к чему...
Как Лентрозина Григорьевна будет объяснять, что к чему, тётушка не говорила, но и так было понятно, что нам тогда не поздоровится.
Нам и в голову тогда не приходило, что имя Лентрозины Григорьевны составлено из сокращённых кличек вождей революции — Ленина, Троцкого и Зиновьева.
Тогда ни про Троцкого, ни про Зиновьева вспоминать не полагалось, и мы совершенно искренне считали, что Лентрозина является маркой какой-нибудь особенно ужасной железнодорожной дрезины.
Почему дрезину сделали школьной учительницей, мы не задумывались.
Чего было думать об этом, если и так было понятно, что попадёшь к Лентрозине Григорьевне и сам всё узнаешь...
НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК
— А помнишь... — сказала мне сестра. — Ты ведь уже в школу ходил, а всё равно — самый маленький в семье был, вот и приходилось
тебе старые вещи донашивать. Некому больше было... И однажды
взбунтовался ты. «Не буду, — говоришь, — старое носить, и всё!» Так
тётка-то Маруся тогда к бабке, Анне Тимофеевне, унесла Шуркино
пальто перешивать. А когда готово было, пришила на него ярлык
с отцовского пальто и принесла домой.
— Колька, — говорит, — я тебе к Новому году в магазине пальто наглядела. Вроде как твоего размера... Я померить взяла, ты прикинь-ка...
— В каком магазине? — спросил ты.
— Да в раймаге ведь... Вон ярлык-то целый... Ты прикинь пальто
на себя, если не подойдёт, дак назад отнести надо. Ну, ты ярлык проверил, потом надел пальто.
— Дак что? — тетка Маруся спрашивает. — Будешь носить или в магазин отнести?
— Оставь... — сказал ты.
Двоюродная сестра вспомнила историю, которую помнил и я. Очень хорошо помнил...
Действительно, в детстве мне приходилось донашивать вещи, которые носили брат и сестра, и меня это возмущало. И брату и сестре время от времени покупали в магазине новое, а мне нет. И ничто не могло поколебать ощущения несправедливости...
Так что случай, про который вспомнила двоюродная сестра, на самом деле был. Только сестра и сама не знала некоторых подробностей.
Я донимал мать, чтобы она купила мне пальто в магазине, а не перешивала то, из которого выросла сестра Саша. Но покупать не на что было... Вот мать и придумала этот фокус с ярлыками.
Сестра не знала только, что ярлыки не обманули меня...
Я сразу узнал пальто, которое носила Саша, никакой ярлык не мог помешать этому узнаванию. Просто, когда я понял, чьё пальто «купили» мне, я увидел глаза матери — о, как она смотрела на меня тогда! — и слова возмущения застряли комком в горле.
— Оставь! — только и сумел я буркнуть тогда.
Мать облегчённо вздохнула, а я потом целый год ходил в этом пальто, и старательно не замечал улыбок, которыми обменивались взрослые, когда мать снова и снова рассказывала при мне, как она «покупала» пальто в раймаге.
Как новое, и носил я это пальто.
Однажды даже подрался с приятелем Сашей Горбуновым, усомнившимся, что моё пальто — покупное...
Впрочем, с Сашей Горбуновым мы в тот же вечер и помирились.
Как-то всё равно нам было, в каких пальто дружить...
КОСМОНАВТЫ И ЖВАЧКА
В тот вечер мы сидели на мостках и разговаривали о космическом корабле, про запуск которого утром объявили по радио.
А потом Додик, приехавший в посёлок на каникулы паренёк с красными, как у рыбы, глазами, показал обёртку жевательной резинки, которую тётка привезла ему из-за границы, и Сашка Горбунов, позабыв про космонавтов, начал разглядывать цветастую бумажку.
Я жевательную резинку никогда в руках не держал, и мне стало досадно.
— Чего смотреть-то? — сказал я, демонстративно отводя протянутую мне Додиком обёртку. — Эка невидаль, фантик...
— Ну, у нас же таких нет... — сказал Сашка. — Интересно посмотреть...
— Ничего интересного... — упёрся я.
— Ага... — обиженно сказал Додик. — Это ты из зависти говоришь...
— Из зависти?! — я возмутился, потому что отчасти этот парень с красными, как у рыбы, глазами, был прав, наверное, можно было и так назвать чувство, которое овладело мною. — Чему завидовать? Пустой обёртке?!
— Ты завидуешь тому, что у тебя никогда не будет жевательной резинки...
— А ты... — сказал я и замолчал.
Хотя я и любил похвастать, но мне и в голову не приходило, у кого из моих родственников можно попросить жевательную резинку.
— Ну и что? — почувствовав мою нерешительность, попёр Додик. — Что, я неправду говорю?
— Да плевать я хотел на эту жевательную резинку! — сказал я.
— А чего не плевать, если у тебя нет её! — презрительно проговорил Додик и повернулся к Сашке, как бы призывая его подтвердить это и продолжить любование обёрткой от жвачки.
Но Сашка — меня всегда восхищало в нём это умение постоять за своих! — уже принял решение.
— Так и у тебя ведь жвачки тоже нет... — сказал он. — Обёртка только... Чего спорить?
Спорить было нечего, это понимал и Додик, и мы снова начали говорить о космическом корабле, про запуск которого объявили сегодня по радио.
ТАМ, ГДЕ ВСЕ ДЕТИ ЛЕТАЮТ
Нет, мне так и не довелось в детстве побывать в церкви... А вот мой приятель Саша Горбунов бывал. Его крестили, а потом он ещё раз был в церкви и причащался.
— Правда?!
— Правда...
— Ну и что? Как там...
—Как-как... — сказал Саша. — Интересно, конечно. Когда дверь открывают, в которую только священникам можно, как будто в Новый год...
— Почему Новый год?
— Ну, я не знаю... Просто похоже очень... А ещё... Ещё я летал там...
Вот...
— Летал?!
— Летал... Там все дети летают... На стенах много детей с крыльями
нарисовано... А я подошёл к одной картине, она на такой высокой
подставке лежала, хотел посмотреть, а она высоко... Я на цыпочки
встал, а всё равно не видно. Я ещё потянулся немного и тут и взлетел... Поцеловал картинку и назад опустился ...
Мы не поверили Саше...
С какой стати верить...
Мы уже не маленькие были... Сестре шесть лет исполнилось, мне — четыре.
Но Саша не стал спорить с нами. Сказал, что никто ему не верит... Ну и пускай...
Он-то ведь знает, как там, в церкви, было.
Снова мне вспомнился тот давний разговор совсем недавно.
Мы стояли в церкви, когда туда вошла женщина с мальчиком лет четырёх. Малыш сразу принялся по-хозяйски осматривать храм...
—Ой, мама! — услышал я его голос. — Там Новый год, да?
Вытаращившись, карапуз смотрел в распахнувшиеся Царские врата.
Весь алтарь был залит золотистым светом и празднично, как
на новогодней ёлке, переливались на семисвечнике разноцветные лампадки.
— Иди, иди сюда... — торопливо позвала мальчугана мать. — Приложись к Празднику...
Малыш привстал перед аналоем на цыпочки, но до иконы не смог дотянуться. И тут мать подхватила его сзади руками под пузечко и подняла. Расправив руки малыш подплыл к иконе и, снизившись, поцеловал её. Потом опустился на пол и, не оглянувшись на мать, заспешил к солее, чтобы ещё посмотреть на «новогодний праздник», мерцающий в алтаре.
Николай Михайлович КОНЯЕВ