Читатели жестоки. Если им чем-то понравится новый писатель, то они уже только продолжения такого же ждут от него. Гоголь, появившись в печати, очень и очень потешил своих читателей: свежесть тем, юмор, вкрапление в русскую речь украинизмов были встречены «на ура».
И молодой Гоголь сам с восторгом рассказывал, как наборщики смеялись, работая над «Вечерами на хуторе близ Диканьки», рассказами «пасечника». Но и «Ночь на Рождество», и «Майская ночь, или утопленница», и «Страшная месть», даже «Вий» — всё это были подступы к настоящему, созревающему душой Гоголю.
Любители, так сказать, его «южного цикла» не воспринимали петербургских повестей писателя, поклонники петербургских ругали итальянские работы Гоголя. Вырастая в своём творчестве, он почему-то разочаровывал читателей. Имя его было у всех на устах, но для того только, чтобы ругать писателя, как не оправдавшего ожиданий публики. Он и сам давал повод к такому отношению, постоянно говорил о малости своей, о том, что ещё только собирается сказать своё слово.
Но ведь уже были к тому времени написаны им и потрясающая своим обличением бездуховности «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», и поэма о супружеской любви «Старосветские помещики», но в первой почти все увидели лишь бытовую картинку, во второй — забавную зарисовку о старичках.
«Ревизор». Ну, что «Ревизор»? Сценически гениально, по мысли публицистично. Посмотрите нынешние развратные постановки «Ревизора», Гоголь ли это писал? О переживаниях его после постановки пьесы известно. И доселе «Ревизор» ставится как позорящее Россию действо на потеху той публике, к которой относятся слова Городничего: «Над кем смеётесь? Над собой смеётесь».
Второй том «Мёртвых душ» не по указанию отца Матфея Констангиновского был превращён в пепел, это было сознательное решение иастера, который не хотел, чтобы Россию видели в тех типах, которые представлены им в первом томе. Но изобразительная сила великого таланта была такова, что даже Плюшкин, Ноздрёв и Собакевич, к говоря уже о Коробочке, оказались такими живописными, что их великодушная русская душа приняла за своих.
Мы всё «топчемся у камина», в котором сгорели рукописи Гоголя, ;а гадаем на пепле от них. И сгорели, и что? И хорошо, что рукописи горят. Писателям вообще надо раз в пятилетку устраивать сожжение накопленного на столе мусора. Сжёг сознательно, значит, так надо. Державин, — пишет Николай Васильевич, — сильно «повредил :себе тем, что не сжёг, по крайней мере, целой половины од своих».
А Тютчев? Собираясь в Россию, он по ошибке спалил нужные рукописи. Утром стал переживать, но «воспоминание о пожаре Александрийской библиотеки меня утешило», — писал он. И без библиотеки Иоанна Грозного мы как-то не вымерли. Однажды меня вразумила лень интеллигентная, много перестрадавшая, старушка. Я ей привозил книги и изумлялся, что она, при широте её ума, к ним не прикасается: "Миленький, зачем? Есть же Священное Писание", — говорила она.
Гоголь всегда давал возможность всяким интерпретаторам: тогдашним, большевистским, демократическим показывать Русь заполненной нечистой силой, торгующей мёртвыми душами, пьющей, ворующей... Скажут: но было же, но и есть же такое. И взятки .не только юрзыми щенками берут, и женятся на Агафьях по расчёту, но спросим: зачем тогда русская литература? Показать нам самих нас, как в зеркале? Хорошо. Обличить недостатки? Еще лучше. И что дальше
Русская литература от «Слова о Законе и Благодати» была православной. А примерно со времени царствования Алексея Михайловича начала уклоняться в обслуживание не души, а тела. Мысль о спасении души глохла в водевилях. Ещё держалась немецкая литература: Гёте, Шиллер, Гердер. Русская: Ломоносов, Державин, Карамзин, Крылов, Пушкин, но массовая мода поворачивала нас к Франции. И русским дамам и кавалерам веселее было читать о Солохе да о галушках, да щекотать нервы Вием и утопленницами, нежели думать о том, что за всё свершённое на земле придётся дать ответ.
Мощь православной мысли во всю силу развернулась в «Тарасе Бульбе». Запорожцы явили мiру исполнение евангельских слов о высочайшей в мiре любви, о смерти «за друга своя». Когда приходит известие о нападении татар на Сечь, казаки, осадившие Дубно, не могут все вместе кинуться спасать пленённых татарами. Ведь и в Дубно находятся полонённые. И неважно, что сами они виновны в пленении, они — братья во Христе. Войско делится на две части, и казаки понимают, что прощаются навсегда. Но, и это никогда не понять нелюбящим и непонимающим Россию, мысль о неминуемой смерти не угнетает их, а вдохновляет. Спасти братьев — это долг.
«Долг, — пишет Гоголь — это святыня». Эту истину сын Тараса Андрий заменил страстью к полячке, а некий Янкель — страстью к деньгам, и неизвестно, кто из этой парочки губительнее для России.
В главном труде жизни, в «Выбранных местах из переписки с друзьями», который опять же был освистан современниками, много говорится о высшем назначении писателя — быть проповедником. И, прежде всего, православным: «Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку».
А ключевое слово для Гоголя — любовь. Он объясняет это на примере поэта такого огромного таланта, как Языков. Тогдашняя Россия знала наизусть его стихи: «Созови от стран далёких ты своих богатырей. Со степей, с равнин широких, с рек великих, с гор высоких, от осьми твоих морей». А дальше такую высокую ноту Языков не вытянул. Почему? «Не силы оставили, не бедность таланта и мыслей, не болезни... другое его осилило: свет любви погаснул в душе его — вот почему примеркнул и свет поэзии», — писал Гоголь.
Будем помнить его завет: «Если кто помыслит, чтобы сделаться лучше, то непременно встретится со Христом, увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмёт в руки Евангелие».
Написано это для нас в 1847 году, из «прекрасного далека», из Италии, и читается как главное завещание, наряду с завещанием похоронить его, если не в церкви, то в церковной ограде. При всех трудностях нам перезахоронение всё-таки легче осуществить, чем бросить светские книги и взять в руки Евангелие. Но от того и нужны светские книги, чтобы привести нас к Евангелию. Другого назначения у них, особенно написанных на русском языке, быть не должно.
Не то сейчас время, чтобы искать в литературе отдохновения, забвения, развлечения, щекотания нервов, сведения счётов... Юбилей Гоголя явился к нам очень вовремя. С одной стороны, мы видим, что даже и такой пророк, как Гоголь, ошибся в предсказании о русском человеке, сказавши, что он будет как Пушкин лет через двести. Двести лет со дня предсказания скоро пройдёт, Пушкиным стать пока ни у кого не получилось.
Будем жить дальше.
Владимир Николаевич КРУ ПИН