Про тюрьмы и про ссыльных
Работали мы кто в артели какой (раньше артели были), кто на дом работу брал. Но мы, семь человек, так держали дружбу, что каждая из нас знала в такой-то день, куда мы должны идти и что делать.
Вечером, кто свободный, шли на вокзал. Узнавали расписание – с Северного вокзала, с Октябрьского, с Казанского.
Всё расписание мы изучали до точности и распределяли: ты, пожалуйста, иди с Ниной туда, ты с Олей туда, ты туда...
У нас Нина была младше всех, но она была командир и «благоразумный». Она сейчас же: «Вы не забывайте, ты должна туда, а ты должна туда-то».
Зачем мы шли? За час подают поезд, и если поезд с решёткой, значит, придёт «чёрный ворон». «Чёрный ворон» мы встречаем. А как встречаем?
У одной варежки, а у другой валенки – кому-то что-то передадим. Мы когонибудь да увидим из своих, ведь многих знали из монастырей. О. Серафима Голубцова провожали – ему валенки сумели передать. Помню о. Георгия Горева из общины Покрова. Я столько проповедей его слышала... Увидела – заплакала. Он увидел, что я плачу, и погрозил пальцем, показал на небо: значит, Бог так велел.
Даниловских провожали, помню, с Южного вокзала...
Помню одну картину тяжёлую. Очень жалко мне было узбеков. Это с Северного вокзала, целую машину одних узбеков в халатах. Они южные люди, а там морозы... Вот помню, один с искусственной ногой... Жалко так было...
Однажды приезжаем мы часов в десять вечера на Октябрьский вокзал.
Видим: есть вагон с решёткой. Уже состав полон, ждут только этих, с «чёрного ворона». А мы опоздали. Бегаем мимо вагона – может, в окно-то кого-нибудь увидим, они обязательно смотрят, им тоже хочется увидеть, нет ли тут своих.
Смотрим – батюшка выглядывает в окно.
Такой: чёрные волосы, молодой ещё, лет, может, под сорок. Какая-то с нами монахиня была (потом мы узнали, она была алтарницей в Тихвинском храме около Бутырской тюрьмы). Она говорит;
– Батюшка, батюшка! Ой!
Мы говорим:
– Матушка, здесь кто-нибудь есть знакомый?
– Так как же, вон батюшка. А ведь это отец Василий из Соломенной сторожки.
(Где-то под Москвой была Соломенная сторожка, церковь там была.) А матушка не знает. А ведь у них четверо деток.
– Скорее берите такси! (Тогда было очень легко такси взять.) Скорее, вот вам деньги на такси, скорее, скорее поезжайте, привозите матушку!
А поезд пойдёт где-то через час. Значит, она должна за час туда и сюда быстро вернуться. И она успела. Матушка была наготове, дома была.
Я хорошо помню – зима, мороз, батюшка выглядывает в окошко, а нас конвоиры-то гоняют эти, со штыками-то. Мы тоже так не очень навязываемся, а то прогонят и не подойдёшь больше. Поезд должен был скоро уже тронуться. И наконец видим – эта монахиня бежит с той матушкой. И батюшка увидел её, и она увидела своего батюшку. И просит конвоиров – попрощаться.
– Отойдите, сейчас же отойдите отсюда!
Я хорошо помню, мне её было очень жаль: мороз был, а она даже не успела перчаточки взять, – она хватается за ручку вагона, кольцо венчальное помню...
Жалко было, и холодно, и всё... И как ни умоляла – нет, всё, не дали попрощаться.
А потом позже я увидела эту матушку и говорю (уж не один год прошёл):
– А я вас, матушка, помню...
– Да, да, да. А ведь отец Василий-то умер... Только в окно попрощались.
Вот я рассказала... Конечно, это крохи, и очень маленькие крохи. Если всюто картину обрисовать... А скольких мы оплакали! Кого-нибудь обязательно видим.
Один батюшка, о. Павел, был очень маленького роста и очень смешной. У него церковь большая, амвон обширный такой, и нас, молоденьких, очень смешило: он от престола, когда «Мир всем», чуть не бегом бежит, а потом останавливается: «Мир всем» – вот так. И нас это очень смешило, мы «хи-хи, ха-ха»...
И что же вы думаете? Такой казался смешной батюшка, а тоже умер мученически за Христа в ссылке. И вот никаких мыслей не было даже, не знали в то время. А вот шли, прямо шли, шли на смерть, на страдания большие шли.
В тюрьму мы ходили... Надо было поехать к часу ночи, всю ночь просидеть... То есть как ночь? Часов до трёх просидеть на холодной лестнице, потом спуститься и занять очередь в Бутырскую тюрьму.
Мы чуть не первые занимали, потому что в три часа ещё транспорт не ходит.
Потом кому-нибудь уступали. Например, вы пришли, у вас нету ни очереди, ничего, а очередь большая, до вас не дойдёт, чтобы передать. И занимали, приходилось, просто неизвестно для кого и для чего. И нас благодарят: «Только благодаря вам мы передачу... Ведь они его высылают, а мы ему бельишко там, то и другое...» Страшные годы-то были.
Кощунники
Но самое страшное, я так по своему малому уму в то время даже думала, а после в особенности: значит, Москва имеет в недрах земли много рабов Божиих, иначе Москва провалилась бы. Что было в первые годы октябрьские, страшно!
Году в двадцать третьем – двадцать пятом, демонстрация в октябрьские дни, седьмого. Я думаю: пойду посмотрю. Выхожу на Суворовской улице, Преображенская площадь, там наш дом близко, – пойду посмотрю, что там делается.
И вот я прихожу на край этой Суворовской улицы – вся площадь в грузовых машинах. И все машины заняты людьми, кощунниками. Все одеты кто в монашеских мантиях, кто в архиерейских облачениях, митрах (в настоящих) – кто что, кто с крестом, кто с кадилом, все стоят и ждут сигнала по всем площадям, когда им отправляться. И они в это время зевак «благословляют». Машина стоит близко к тротуару, на ней эти кощунники стоят, да такие животы набьют себе... И кривляются...
Потом по сигналу они все трогаются. По улице Электрозаводской (раньше она называлась Генеральная), мимо Богоявленского собора – на Красную площадь. Это страшная картина.
А потом везде плакаты: «За монастырской стеной». «За монастырской стеной» – это спектакль безплатный. Там тоже всякое кощунство.
Так вот, я иногда вспоминаю всё это, картину эту, и думаю: воистину в недрах земли у нас праведников много, иначе бы Москва провалилась через такое кощунство. Ведь я только вам рассказала кусочек Москвы-то, Преображенская площадь. А там ведь рядом ещё площади. И Семёновская площадь, и другая, и другая, и все улицы такие... Страшно.
Отец Василий
Не мы одни ездили и по ссылкам, и по концлагерям, и других много было таких.
Был такой батюшка один, о. Василий; он, когда открылась семинария, в первый год туда поступил. А так работал бухгалтером. Он жил в Черкизове. Матушка его Екатерина была глубоко верующая, они бездетные. Мне рассказывали, какая была его матушка: когда она стояла в храме (может быть, где не так уж много было народу), то где она стояла, там её слёзы на полу были... Вот такая она была молитвенница. Матушка потом молодая умерла, она в Гребневе похоронена, это под Москвой за Черкизовом. Мы были на её похоронах. Так у батюшки на память матушки, на день кончины, вот так собирались человек иногда пятнадцать, иногда двадцать. И о. Василий рассказывал нам, как в самые морозные зимние дни (ещё не был священником) брал он месячный отпуск и ездил в дальнюю дорогу – в северные концлагеря.
Человек он грамотный и всё уже учёл, на какой ему станции сойти и потом как дальше, и уже подготовил людей таких вокруг себя, которые некоторое время могли с ним проехать. Доезжает до той станции, где ему надо уже сходить. Полудикая станция, полустанок такой, далеко на Севере. И, как он рассказывал, «мои мешки побросают, побросают, побросают на снег, и я так туда-сюда с грузом – и на руках отнесу часть, и за другим возвращаюсь». Вот так-то несколько километров о. Василий переносил эти свои тяжести – питание для ссыльных.
Квартира его была в Черкизове. Деревянный двухэтажный дом, на втором этаже две комнаты большие; одну соседи занимают, очень хорошие соседи, и у батюшки комната метров двадцать пять.
Из первой ссылки, когда отбывали (тогда больше на три года ссылали), то у о. Василия находили пристанище. Даже был в том числе митрополит Николай Крутицкий.
О. Василий рассказывал: «Ещё работая бухгалтером, когда в конце месяца надо сдавать баланс, я приходил с работы поздно, часов в одиннадцать, и мне пройти было негде. Иногда я с трудом мог пройти, чтобы где-то приютиться.
Это на первое время они так жили – потом-то все поустроятся, кто куда. У нас было так с питанием: иногда полна чаша, всего у нас вдоволь; а иногда один хлеб мы делили на несколько человек, кусочками».
Вот такой батюшка о. Василий. Помолитесь за него, раб Божий был. Вначале, как только семинария открылась после войны, он с первого года поступил в семинарию. Окончил семинарию, и ему дали приход в Гребневе. Вскоре у него умерла матушка, и он там похоронил её, недалеко от храма. Прослужил он там не очень долго, может быть, года полтора, а может быть, и год.
А в то время управляющим был митрополит Макарий. Он жил при храме Ризоположения на Донской, там было помещение для митрополита. Митрополит Макарий вдруг вызывает его и говорит: «Батюшка о. Василий, я считаю, что
вы одинокий человек, вам всё равно, что в этом приходе или дальше там на восемь-десять километров, а там батюшка, ему трудно на такие средства жить, я его сюда, а вас переведу туда». Он говорит: «Ну, ваша воля – воля Божия. Я перееду».
И митрополит Макарий переводит его из Гребнева дальше ещё километров на десять, в храм, вокруг которого почти не было прихожан.
О. Василий настолько был нестяжательный, что ничего у него не было. И даже, можно сказать, у него какое-то полуюродство было, потому что даже в жару он не снимал тяжёлое драповое пальто. Но зато он был очень книжный человек, книги у него были.
И переехал о. Василий, и все книги привёз. Московская квартира у него пустая была. Митрополит Макарий (а он, уже говорю, не просто от кого-то) вызывает о. Василия и говорит: «Отец Василий! Может быть, вам лучше остаться бы здесь? Вы вот и книги все свои привезли». А он говорит: «Владыко, я от вас принял волю Божию, благословите меня там и остаться, а туда уж я книг много перевёз...» Так он и остался там.
Я была и в том храме. И что ж вы думаете? Зашла такая гроза, молния ударила в купол, в центр, и так разгромила, что все перепугались.
Мы ездили к нему туда на службу.
Три человека, пять, не больше. Церковь хорошая, забыла, какого святого. Рядом сторожка. Весь доход, который бывает у батюшки о. Василия, – всё на столе. Что есть, можно купить там...
У моей знакомой был мальчик некрещёный, она была очень бедная. О. Василий говорит: «Приезжай, я покрещу его» – и покрестил этого Анатолия, стал тот моим крестником. Потом он нам говорит, что вместе с нами поедет домой в Москву, целую неделю уж не был. Это было летом. А никакого автобуса там не было, только попутная машина, грузовая. И мы ждём попутной машины. Стоит батюшка в своём тяжёлом осеннем пальто, мой крестник Толя, лет двенадцати...
И набралось народу много.
Какое чудо было. Едем – полна машина. Не сидеть, а стоять. Только так вот, цепляемся друг за друга. И вдруг на полпути где-то селение. С правой стороны стадо скотины, коров гнали и загородили путь. Наш шофёр вынужден был остановиться. Остановился и ужаснулся.
Говорит:
– Ну, кто-то из вас святой.
– А что такое?
– Так мы все смерти в глаза смотрели.
Колесо уже было на ниточке. На полном ходу бы оно отлетело... И все мы бы вот так вот...
Это уж батюшка, о. Василий...
О Даниловом монастыре
Мы с подружками впервые приехали в Данилов монастырь к вечерней службе на Пасху. Когда мы вошли в ограду, первое впечатление: увидели маленького монашенка – в подряснике, катал красные яички с мальчиком.
Монашенок – это будущий Иван Сергеевич, который поныне жив, он служил протодиаконом в храме Ризоположения на Донской, а теперь он архимандрит. В собор впервые вошли, было торжественно...
Правый хор был монашеский. Регентом правого хора был о. Алексий, бывший монах Саровской пустыни. За ящиком был о. Исаакий, иеромонах Оптиной пустыни. Был там послушник Коля, тоже Саровской пустыни, его так
и звали: Коля Саровский, он канонаршил. Ваня, Иван Сергеевич, тоже канонаршил. Он особенно сохранил память о тех днях, когда праздновался князь Даниил. И после уже он всегда старался хор свой наладить на пение так, как пели в Даниловом монастыре.
Был такой порядок: каждое воскресенье на вечерней службе у мощей князя Даниила был соборный молебен с акафистом. На этих службах пел хор девочек, человек, наверное, до сорока. Был там такой регент, помню, под скобочку подстриженный, не знаю, как его звали, и были особые напевы монастырские. Во время соборного акафиста как грянет этот хор девочек тропарь и кондак князю Даниилу! Пение было безподобное. Собор всегда полон был, в особенности в этот вечер. Это всё было, конечно, на высшем уровне такого духовного настроения.
Всё так было, что вспоминаешь и думаешь: будет ли теперь, в наше время что-нибудь похожее? Будет ли? Потому что слишком сохранился древний дух в Даниловом монастыре до закрытия.
Даже просто войдя в ограду, вы это чувствовали.
Помню я такое сильное впечатление. Вхожу я в боковые ворота. Гудел большой колокол. И по аллее, как бы прогуливаясь, шёл монах. Высокий брюнет лет пятидесяти, угрюмый. Потом я узнала, что это был иеромонах отец Даниил. Он казался именно таким угрюмым, строгим – я никогда не видела, чтобы он с кем-то разговаривал.
Это был сильно духовный человек. Его кончина была самая тяжёлая. И ещё что осталось в памяти об отце Данииле иеромонахе: в конце службы он на руках носил малюсенького карлика, монаха Игнатия.
Торжественность была необыкновенная в Даниловом монастыре. Дух там именно монашеский был. Годы такие были, что люди просто молились – чувствовали, что молитва нужна, тянулись все к крепкой молитве. Была очень, очень сильная духовная настроенность как монастырских насельников, так и мирян. Все приходили не случайно: мимо храма шли и зашли – все шли именно молиться, и молиться так, что не наблюдалось суеты в обширном
большом соборе, не было духа мирского – как будто там именно все, которые стояли, были монахи.
Очень-очень многих я хоть не знала
по именам, но лица были знакомы. И какое было влияние насельников на нас, мирян! Человек тридцать я насчитаю молоденьких девушек, которые ходили в то время в Данилов монастырь и которые не вышли замуж, монашеский путь избрали в миру. Многие из них теперь, конечно, умерли, многих я и сама лично знаю. Вот такой дух был.
И особенно создавалась эта обстановка, потому что уже начали терять дорогих незабываемых лиц, старцев, которые были в Даниловом монастыре.
Сначала исчезли главные лица, трое их было – архиепископ владыка Феодор, архимандрит отец Поликарп и отец Серафим.
Потом было затишье,
как бы всё было хорошо
И были старцы, великие старцы в Даниловом монастыре. Отец Георгий, бывший Оптинский старец. Старец отец Симеон на коляске. Когда он учился в Духовной академии в Казани, вместе с ним учился владыка Феодор, и кто-то злоумышленно стрелял во владыку, а попали отцу Симеону в позвоночник, в крестец. И он на всю жизнь был на коляске. Старец отец Кассиан стоял у мощей – строгий, молчаливый...
И другие батюшки – по возрасту они не были старцами, но дух царил старческий. Архимандрит отец Стефан, последний наместник, был человек особого духовного склада. Он был, можно сказать, полуюродивый: такое тонкое
юродство у него было; отец Павел, который поныне жив, ему сейчас девяносто лет. Но он давно-давно живёт почти в неизвестности, можно сказать, в затворе. Отец Тихон, в то время иеромонах.
Впоследствии в течение десяти лет он был затворником в городе Харькове.
Причём там было очень много образованных монахов, с высшим образованием. Были «академики», такие как отец Симеон, отец Поликарп, отец Серафим, отец Стефан, отец Игнатий, отец Павел, – они все были с академическим образованием. Маленький карлик отец Игнатий окончил Казанскую Духовную академию. А отец Тихон по светскому образованию был скульптором.
Потом слух прошёл, что собор закроют. Настроение было у всех – просто слёзно скорбели.
Когда было уже известно, что собор закроют, объявили, что три дня будем молиться, – приглашали всех нас молиться, чтобы нам не лишиться мощей святого князя Даниила. Я сама это помню: полный собор народа (а собор обширный, вмещал много). Как молились!
Как молились! Помню, я стояла с левой стороны мощей на коленочках и рядом со мной девочка лет четырнадцати так рыдала, так рыдала, что я уже сама-то плачу, другие все тоже, а уж эта девочка прямо вызывала плач – так было жаль расстаться...
Собор закрыли. А служить монахам позволили в Покровском храме на территории монастыря. Внизу – во имя Покрова Пресвятой Богородицы; также маленькая очень, малюсенькая церковочка Святой Елизаветы; наверху главный придел Семи Вселенских Соборов, направо – Бориса и Глеба, налево – Даниила Столпника. И вот разрешили монахам жить в монастыре в своих кельях, а собор закрыли. Но мощи всё же отдали. Поставили их на том месте, где они по истории стояли и раньше, как только было открытие мощей, – наверху, в Покровском соборе.
Из всех корпусов монашеским остался только один, в остальных уже жили миряне. В те годы не было торжественных, пышных служб, не было такого священного наряда, облачений – всё было скромно. Сами монахи всегда ходили в очень скромных одеждах, старых...
Воспоминание такое незабываемое.
В двадцать девятом году была введена карточная система. Монахам карточек не дали, и они остались без хлеба. Прошло дней десять, и в какой-то праздник после поздней литургии я уже вышла, спустилась вниз и вижу такую картину.
Тогда было всегда очень много нищих, в особенности в Даниловом монастыре. По тропарю – «нищих любитель», любил князь Даниил нищих.
Там был такой иеромонах, отец Димитриан. Он бывший Зосимовой пустыни.
Его послушание было – наводить среди них порядок. Столько нищих, и отец Димитриан всегда следил, чтобы они не шумели между собой, не спорили.
И вот я вышла с моими подружками, спустились мы вниз, на территорию монастыря – отец Димитриан несёт громадную корзину, большие порции хлеба, и раздаёт нищим. Это было, конечно, удивительно, потому что, кажется, откуда у них хлеб?
Прошло, наверное, с год – мы поблаженствовали в этом храме. Каждую пятницу был акафист Покрову Пресвятой Богородицы. Были два особых напева (у меня, правда, нет ни слуха, ни голоса, а в памяти у меня эти два напева остались). Но было так: если приходим вечером молиться – слава Богу! А что утром ждать, мы не знали.
И вот однажды я работаю вечером, ничего не знаю. Утром прихожу на литургию, поднимаюсь наверх, меня встречает одна знакомая, из наших же, и говорит:
– Ты знаешь, у нас горе большое.
– А что?
– Человек, наверное, восемь или больше взяли в сию ночь. В том числе отца Стефана – наместника, отца Симеона...
Словом, осталось совсем мало. Поймите, какое было состояние всех нас в то время! Так почувствовали себя осиротевшими! И те, которые остались, конечно, были особо дороги, и каждый старался за службой быть, потому что неизвестно было, сколько может так продолжаться.
Продолжалось немного, с полгода, может быть... Часть монахов уже жили на частных квартирах. Лишались они своих келий, и им предоставляли возможность у кого-нибудь снимать себе уголок и продолжать ходить молиться. Потом, через несколько месяцев, закрывают и этот последний храм и переводят в приходской храм Воскресения Словущего, недалеко, за стеной Данилова монастыря. Монахов осталось немного: отец Тихон, будущий затворник, отец Спиридон из учителей, отец Пимен и ещё несколько монахов. А мощи остались закрытыми в храме.
Опять молитвы, опять слёзы, опять прошения. И под праздник преподобного Сергия (осенний) во время всенощной вдруг открываются двери – и вносят мощи князя Даниила. Но здесь уже был упадок настроения, упадок всего... И с год только продержался этот храм с того момента, когда принесены были мощи. И тех монахов, которых и так осталось мало, их тоже не стало. И так всё пошло на рассеяние...
Там был один блаженный иеродиакон, отец Пимен. Мне пришлось однажды быть за ранней литургией – его служба, а он редко когда служил. Он был косноязычный, он так молился: «Милём Господу помолимся...» Ходил
он к Алексею Михайловичу, жившему на Большой Тульской совсем рядом с монастырём. У него была мастерская, и монахи к нему ходили – кому чайничек запаять, кому что, и для них этот дом был известный. Они были люди верующие, добродушные и любили принимать монашествующих. В доме у них жили монахи, снимали комнатки.
И вот приходил к ним отец Пимен.
Это Алексей Михайлович хорошо очень помнит. Говорят: «Отец Пимен, ну что ж... вот Данилова монастыря нет, звона нет, братии нет...» А он: «Господи, помилуй!
Утром проснусь – и колокола зазвонят».
Так потом, когда уже не стало службы и в храме Воскресения Словущего, то он заходил к ним. Ему говорят: «Ну, отец Пимен, ну где же колокола-то ваши? И не звонят...»
Настолько монахи любили князя Даниила, что с именем Даниила уже потом, вне стен монастыря, многие приняли схиму. Владыка Феодор стал схиархиепископ Даниил, отец Симеон – схиархимандрит Даниил, отец Серафим – схиархимандрит Даниил... И даже я знаю поныне таких, которые живут в миру под таким тайным постригом, тоже носят имя Даниил. Вот Иван Сергеевич – тоже архимандрит Даниил. Вот так каждый старался даже имя получить князя Даниила.
Записал
протоиерей Александр ШАРГУНОВ