Полёты во сне и наяву

Ах ты, время, время, время,
Как ты прокатилося?
Ни одной минуточки
Назад не воротилося.
Вятская частушка

Это никакая не мистика

 Ну, как начать? Да просто скажу: я прожил мгновение вечности. Я бы не швырялся такими большими словами, если бы не испытал это состояние. Кто не верит, может и не читать. Я православный человек и пишу для тех, кто верит в Бога. Остальные как хотят.
Это было в полночь. При обозначении двенадцати часов в полночь (и в полдень) стрелки часов поднимаются кверху, совмещаются и короткое время напоминают перо, которым многие века писали на Святой Руси. А вдобавок
очень значительно и то, что полуночное время называется ноль часов. Каково?
А вдруг бы оно взяло да и замерло на нуле, а? Ещё и то надо добавить, что температура за окном была ноль градусов.
Ноль часов, ноль градусов – мистика. Да что я о мистике, просто совпадение. Но ничего случайного не бывает, говорили умные люди.
Случай вышел необычный. Как описать? Мне поможет школьный мой учитель физики. Он рассказал о скорости сновидений. О том, как один человек, сидя за столом, задремал, склонил голову, и в его сознании пронеслась вся его жизнь. Заканчивающаяся тем, что его приговорили к смертной казни, возвели на эшафот, и палач уже взметнул топор. Тут человек этот проснулся. Оказывается, от того, что сосед положил ему на затылок ребро ладони.
В своей жизни о таких снах я слышал.
И сам много снов видел. И даже их записывал. Исписал ими толстую тетрадь.
Которая, к счастью, сгорела в пожаре квартиры. Почему к счастью? Да кто я такой, чтобы видеть вещие сны. Снам нельзя верить, говорят святые отцы, всякие сонники только то и делают, что плодят веру в суеверия, оттягивают от молитвы. По Бехтереву сны – это нереальные отображения реального мира.
А у Достоевского даже и не сон, а видение, которое пронеслось в его голове в минуты ожидания смерти, когда перед расстрелом на него и на его товарищей-петрашевцев надели мешки и был зачитан приговор.
Вот такое предисловие к моему полуночному случаю. Обычно в полночь я стараюсь слушать по православному радио «Радонеж» Евангельские чтения, которые начинаются именно в ноль часов.
И вот уже и вечернее правило прочёл, уже и в постели лежу, уже до полуночи осталось чуть-чуть. А до этого был тяжёлый день: ездил за город, на дорогах пробки, столпотворение людей в метро, толкотня в центре Москвы.
На стене передо мной круглый крупный циферблат очень точных часов. И совсем-совсем скоро по радио пойдут привычные позывные, звучащие в начале Евангельского часа. И я ещё подумал, что не надо пока читать последние слова вечерней молитвы «В руце Твои, Господи Боже мой, предаю дух мой. Ты же меня благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми», что прочту их уже прямо перед сном. Но, видимо, усталость прожитого дня сморила меня, и я заснул в самом прямом смысле.

Река течёт вниз

Все мои предыдущие сны были иногда очень интересными. Они были разные, но одно в них было общее: движение. В них я постоянно куда-то ехал, шёл, летел, плыл, постоянно окружали меня люди, живые и уже ушедшие. Местами действия были: река, село детства, дороги, лифты, поезда, города, заграница, деревни, казармы, общежития… Просыпаясь, я старался сразу забыть сон, и это получалось. Вспомним Псалтирь: «Яко соние возстающего», то есть быстро исчезающее из головы просыпающегося.
А вот именно это видение не исчезло. Я сейчас не смогу его подробно описать: это невозможно. Почему? Потому что оно было всеохватным: я видел события протекшей жизни ясно-преясно, отчётливо слышал разговоры с людьми и в детстве, и в школе, и в армии, и в институте, и в поездках. Да не просто видел, а присутствовал при всех событиях. Вот при свете керосиновой лампы принимают в пионеры, а галстука мне не хватает. Тогда его снимают с отличницы Риты, и на краткое время повязывают мне. Дальше крутится идущая вперёд жизнь, вплоть до присутствия на выступлениях писателей в Доме литераторов. Слышу, о чём говорят, и сам выступаю, с кем-то не соглашаясь. Иду со старшим братом, а он вдруг сворачивает и пропадает из виду. Зову его. Не откликается.
Увидел протоиерея Димитрия Смирнова, который, говоря проповедь, спросил прихожан церкви Благовещения в Петровском парке: «По реке жизни плывёте? – Да. – А куда река течёт, знаете? Она не вверх течёт, а вниз, понимаете? Куда течёт? В забвение, в болото, в преисподнюю. Вот вы и течёте по течению. Со всеми, с толпой. Устраивает это вас? Погибнуть хотите? Поворачивайте против течения. Вспомните, как Иордан повернулся вспять, когда вошёл в него Спаситель». И проповедь эта была мною слышана во всей её протяжённости. Она же, несомненно, не менее пяти-десяти минут занимает. И всю её слышал, ей внимал.
 То есть моё сонное зрелище было изумительным, вместило, показало, прокрутило столько времени жизненного, прожитого мною, и не скорострельно показало, в подробностях. А моё вроде нормальное владение памятью уже ничего почти не помнило и многое упустило.
А по сути, с точки зрения вечности, моя жизнь, она и есть мгновение. Это только Господь вечен и безконечен, у него нет времени, а у нас оно есть. До грехопадения его не было и у людей, а с грехопадения – всё, отмерено каждому. А у Господа всё враз: любое наше прожитое и наше предстоящее. Как это так? А так, не дано нам это знать, значит, не надо. О, людская самонадеянность, что нашему уму всё подвластно. Чего ж
он такой непрерывно глупый? Дерзать создать безсмертие, это как? Только Господь даёт и отнимает душу. А её в какой пробирке, в каком коллайдере выращивают?
Сказано: в Господе постижимо только то, что Он непостижим. И хватит с нас. Утешимся: на будущее своё мы можем повлиять, а прошлое уже не переделать, оно было только таким. За него надо будет расплачиваться. Вот к расплате и готовься. На что потратили великий дар жизни?
Какое твоё будущее? Это и Господь не подскажет. Почему? Потому, что Он дал нам свободу воли, свободу самим принимать решения, как самому поступать в том или ином случае. И только надо успеть извиниться за свои проступки, вот и всё о прошлом. А в будущем? О, в будущем многое зависит от нас самих. Покаяние никто не отменял.

Память – это то, что мы есть

Сейчас, когда яркость сна тускнеет, я пытаюсь анализировать своё видение.
Осознаю, что видел в этом сне именно те встречи и случаи, в которых был виновен: огорчал людей, совершал непотребные поступки. Или просто был зрителем страданий. Кто-то же мне напомнил, как в армейском госпитале сидел я в процедурном кабинете, а из-за ширмы вырвался вдруг с диким криком солдат, которому поставили на спину банки и о котором забыли. Страшные коричневые волдыри под стеклом. Он подскочил к оштукатуренной стене и стал яростно тереться об неё. Банки лопались, сыпалось стекло, лилась кровь… Или видение переключалось: мы рыли проходы в огромных сугробах, прямо катакомбы, я полз по ним, а была уже ранняя весна,
снег оседал и просел передо мной. Я еле развернулся и пополз обратно. Но и там уже не было выхода…
Виделось и караульное помещение, в которое пришла смена и садилась пить чай. А Рудька Фоминых держал в руках карабин и философствовал: «Ну как это, не пойму, можно убить человека, как? – Чего как? Наставь на цель, да нажми курок», – советует Серёга Кощеев. Рудька наставляет карабин на меня, и я… по неведомому совершенно наитию поддаю рукой под ствол карабина.
Выстрел. Все ошарашенно глядят на дырку в потолке, потом на Рудьку, который падает на пол с табуретки. Гремит падающий туда же карабин. Который Рудька, вопреки Уставу караульной службы, не разрядил после смены…
И другие десятки и сотни таких пограничных случаев возникали со всею ясностью во всех подробностях. Вот я тону, плавать не умел ещё, шёл по пояс в воде, вдруг оступился в промоину и стал тонуть. И почему-то боялся закричать, позвать на помощь.
И ещё, и ещё шли виды-сообщения из моего прошлого, из тех дней и ночей, когда кого-то огорчал, обижал, оговаривал, когда подличал, завидовал, жадничал, воровал и яблоки, и чужие мысли, врал девушкам, обижал жену, тщеславился, гордился…
О-о, какие там подсмотрушки-подслушки энкавэдэшные-кагэбэшные-фээсбэшные-цэрэушные слежки за нами, какие? Смешно! Ничего они о нас не знают, и бояться их нечего, и жучков их ни в квартире, ни на работе не искать: всё нами прожитое, сказанное записано и сохраняется, и в каждую секунду нашей жизни жизнь наша наматывается на катушки всесветной памяти. Даже бесам, дьяволу самому не дано знать наши мысли, только Богу. Чего бояться? Господь уравнивает нас с ангелами, вот как.
Наше дело – благодарить за данную жизнь, за возможность видеть рассветы и закаты, весеннее цветение и осенние пожары горящей листвы, сияние зимних снегов, этого мало? Мало? Тогда вы не достойны жизни.
Боже мой, сколько же нам дано. Во сне ли или сейчас, наяву, кошка прыгнула за голубем, который сел на перила балкона. Ударилась о стекло, отскочила, зацепила горшок с цветком. Цветок в ужасе полетел с подоконника на пол, треснул, со стоном надломился, посыпалась тёмная земля. «Вот спасибо, красавица, – сказал я четвероногой бандитке. – Беги теперь за веником и совком! Не побежишь ведь. А горшок свалила». – «На себя посмотри, – отвечала она. – Мыши одной не поймал, а туда же. Совок тебе! На листок со своими писульками землю загреби».
Ну не крыша же у меня поехала, я же ясно слышал её ответ. То есть ещё и это открылось – понимание языка растений и животных. Животные же понимают нас. В бухгалтерии издательства жил рыжий кот, названный Чубайсом. Его научили говорить слово «ваучер». И он говорил. Без особой радости, но надо же заработать пропитание.
Несомненно, что знание о всех нас, знание о каждом и о каждой минуте его жизни – это подготовка к Страшному суду. Именно так. Но если бы только это.
Ведь ещё записывается вся наша жизнь в памяти врага нашего спасения. А он и его прислужники по-своему запоминают, выбирают только плохое, стыдное, ещё и присочиняют. Покажут на Суде кадры о нас, которые достойны преисподней.
Разве не страшно? Хватит там отснятого о нас на все двадцать мытарств, которые каждый будет проходить.

Это же со мной было

И как понять, как кто-то следит за нами, да так следит, что всё-всё о нас знает и всё-всё копит? Вот наугад: в подробностях вспоминается, как мы с писателем Владимиром Чивилихиным говорим о древнерусском племени вятичей, говорим, сидя в последних рядах на партсобрании в Доме писателей. Всё освещено памятью: разговор, как мы собираемся пойти на раскопы поселений вятичей. Как раз там, где Поклонная гора. Тут же подробная история возрождения Триумфальной арки, труды Владимира Солоухина. А вот и он, опоздал на собрание, отказывается выступать, а вот и его село Олепино, разговоры с ним, поездки, вот его отпевание в Храме Христа Спасителя, вот и его могила. Или вдруг баня на берегу озера и прыжки в вырубленную для этого прорубь. И ощущение ожога, и радость обновления. Тут же выстраиваются в ряд и проходят чередой бани Вятки, Урала, Сибири, Монголии. Отдельно крещенские купели. Далеко за минус двадцать. Слёзы, замерзающие на щеках. Помогаю батюшке служить водосвятный молебен на Богоявление. Десятки раз поём: «Во Иордане крещаюся Тебе, Боже, Троическое явися поклонение…». Весь околел. Трясусь от страха при одной мысли, что надо погружаться в ледяную иордань, надеюсь, что батюшка не благословит. Как же, не благословит, вот уже крестит, чувствительно пристукивает крестом по голове: «Благословляю. Непременно!» И раздеваюсь, еле расстёгивая окоченевшими пальцами оледеневшие пуговицы, иду к проруби, умираю от страха, крещусь и погружаюсь троекратно. Выхожу, будто не в мороз, а в жару. Счастье воскрешения к жизни.
А Святоземельские купели: Силоамская, Вифезда, весь Иордан, море с тремя названиями – Тивериадское, Генисаретское, Галилейское, источник в Иерихоне, гора царя Ирода, заросли терновника, из которого сделали терновый венец измученному Иисусу Христу.
Служба Лазаревой субботы, Вход Господень в Иерусалим, пальмовые ветви, люди, люди, давка, торопливость, радость. Это же я иду вместе со всеми, теми, кто видел Христа. И я вижу, и мне это дано. А скоро страшная Страстная Пятница, день Распятия. Солнце померкло, церковная завеса разодралась надвое, камни расселись, земля подвигнулась. Сошествие во ад, выведение на свет Божий праведников, страшная суббота. Богооставленность. «Да умолчит ныне всякая плоть».
Любое событие в обычной жизни занимает время, и часто немалое. Это же сколько времени в жизни занимают разнообразные такие события. Да, не час, не два. Убедился в видении, что даже и то обо мне записано в этих
видениях кем-то (кем?), о чём я думал, подходя ко Кресту. Стоя в очереди на исповедь. Как чётко видел, как мы с Солоухиным были на похоронах Фёдора Абрамова на его Архангелогородчине.
А вот и тело Солоухина вносят в нижний храм Храма Христа Спасителя. А вскоре там же прощаемся с Валентином Распутиным. Вот и Георгия Васильевича Свиридова на Новодевичье провожаем, вот в Кафедральном вологодском
храме у гроба Василия Белова стоим. И как гремят колокола храма Большого Вознесения, в котором венчался Пушкин и его Наталия, на отпевании Юрия Кузнецова.
 Может, от того и живу, чтобы о них рассказать. Как милостив ко мне Господь, что я был дружен с такими людьми!

Жизнь прокручивается

Во сне как будто без передышки открывались двери в события, окна в происшествия. Вспыхнули стихи, посланные девушкой мне в армию: «Сегодня май, почти как наш совсем: светлеет небо в непросохшей раме. И на реки печальной полосе, как будто веет Балтики ветрами. Мне май суровый душу распахнул, я так хочу поговорить с тобою: я помню нашу первую весну, и первой встречи платье голубое…». И до конца вспомнилось. А я же лет шестьдесят его не вспоминал, забывал. Значит, его ктото для меня или ещё для чего-то хранил.
Потом шла Москва. Огромное ликование в наших сердцах и в остриженных головах. Крики восторга в товарных вагонах-«телятниках», в которых нас везли, когда мы узнали, что будем служить в Москве. Первые увольнения, в которых жадно поглощал Москву. И вскоре знал её лучше москвичей. Мне, начитанному парнишке из вятских лесов, всё было так интересно, что жалел тратить время на пустяки. Какая там развлекуха! Слава Богу, телевизор я впервые увидел в 20 лет в армии, в казарме, да и то разрешали смотреть только новости. Но музеи, в которые, в любые, пускали солдат безплатно, но библиотеки, в которые, поступив в институт, я был записан сразу в три, были желанны, доступны, приходи и садись за стол. И приходил, и садился.
О, Историческая в Старосадском переулке Китай-города. Телевидение, редакция литературно-драматических программ. Многие десятки сценариев для документальных и художественных передач. Зарабатывал на кооператив, но
ведь и познавал же. Три года сидения в библиотеках, это же что-то. Сценарии о древнерусской живописи («Белое, красное, золотое – цвета русские»), о Федотове, Гогене, Ван Гоге, Родене, Пластове, Баженове… Радиопередачи о приезде Матисса в Москву в 1911 году, его потрясение при виде русской иконы: «Зачем русские художники едут учиться в Италию? Это итальянцы и французы должны ездить учиться в Россию».
И неутомимое хождение по улицам и переулкам (тогда ещё 60-го и далее годов века уже прошлого), по сохранившимся осколкам столицы недавней России. Всё озарялось волшебным фонарём из детства. И доселе страдание за разрушение истории Отечества. Потом было и Байкальское движение, и борьба с поворотом русских рек на юг, много всего было. Слава Богу, не забыто. Не мною, кем-то. «Тут Троцкий жил, тут Берию расстреляли, тут Фурцева застрелилась», – не этими знаниями жили, но и они добавляли своей краски в пестроту московской мозаики.

«Наша жизнь словно вскрик…

…словно птицы полёт, и быстрее стрелы улетает вперёд. И не думает ни о чём человек, что он скоро умрёт и что мал его век». Это от дедушки слышал. Так и вышло. Вчера был ребёнком, сегодня в девятое десятилетие заехал. Мне друг на мои пятьдесят пять написал: «Мой друг, напрасны отговорки, не лгут листки календаря: ты заработал две пятёрки уже в начале сентября. Мы испытали всё на свете, нам на судьбу нельзя пенять. Но как бы нам пятёрки эти на пару троек обменять». А сегодня пятьдесят пять дочери. Уж не говорю, сколько внукам. Только всех вспоминаю малышами, трогательными, умненькими и разумненькими. Внуку пытался объяснить, что такое Бог. «Его никто никогда не видел, Он Всемогущий, Всеведущий, то есть всё обо всех знает, он везде». – «Да, – радостно и очень точно заметил внук. – Он везде, Он как воздух. Мы воздух не видим, а он есть». А у внучки запомнил её наблюдение: «Когда девочки идут гулять, то они просто идут гулять, а когда мальчики идут, у них есть цель».
– «Ещё бы, – добавил я, – девочки любопытны, а мальчики любознательны». Всё-таки понять, что со мною было ближе к полуночи, мне не дано. Ангел мой хранитель, от Бога приставленный, решил меня немного просветить, чтобы я особо не заносился, думая, что «райские двери нам отверзающие» обязательно их распахнут. Вот и показал, сколько всего плохого сотворил в жизни, какими грехами утяжелил душу, как с ними взлететь в селения праведные.
Туда же ничего нечистого не войдёт. Да одной ссоры с женой хватит, чтобы двери захлопнулись.
А враньё девушкам, а размолвки с друзьями, что говорить… Дьяволу чувства дружбы и любви особо ненавистны. До чего дошло: готовится к публикации мой рассказ, в нём фраза: «Есть великая тайна в любви между мужчиной и женщиной, но не менее великая тайна в мужской дружбе». Редактор просит снять эту фразу: как бы кто бы чего бы не подумал. Вот до чего доходит испорченность нравов.

И заграница, и детство – всё враз

Заграничные кадры в полуночном сновидении были как-то ярко калейдоскопичны. Будто поворачивалась по часовой стрелке труба, и появлялись в ней то Финляндия, то Япония, то Ближний Восток, то Италия с её Венецией,
Сицилией, напротив которой оживала в подробностях поездка в Тунис, наши корабли, храм в Бизерте, Карфаген и возглас в Римском сенате сенатора Катона: «Карфаген должен быть разрушен!» Да, Бизерта, храм на пожертвования русских моряков, лишённых навсегда Родины, церковная завеса – Андреевский флаг с корабля. Оркестр на палубе. Девочка двенадцати лет, которую приглашает на танец адмирал барон Врангель.
И пронзительное ощущение вины перед ними, нами преданными.
И детство моё Вятское, как на картинках Васнецова, неслось в радостных сценах, озвученных разговорами на Вятском диалекте. Оказывается, тот (или те?), кто следили постоянно мою жизнь, прекрасно понимали наш говор, недоступный, например, москвичам. То, что они понимали выражения: «Конь не валялся», «Не пришей кобыле хвост», неудивительно, это было повсеместным, сейчас забывается. Но собственно вятские слова и обороты сложны и для вятских, особенно усечение гласных.
Говорят бабы: «А где это Максимовнато? – Дак она же балет. – Балет? Какой ей балет, помирать пора. Какие ей балеты?
– Дак не танцы, а балет! – Опять балет? – Ну, не балет, а хворат».
И всё время сцены о детях, о главном в нашей жизни. Вот осуждение такого воспитания: «Она его то нашлёпает, то всю заднюшку исцелует. То натряхивает в зыбке, то взбубетенивает. Он и растёт вяньгушей». То есть хныкалом.
 Потом возникала тема потерь, постоянная в нашей жизни, особенно в моей. Друг обо мне (шутка): «Ты всё теряешь и теряешь, ну вот, и совесть потерял». Его мать: «Не ищите потерянное, оно само найдётся». Моя мама, которая одушевляла все вещи мира, окружающие её: растения, животных, даже и безгласных.
 «Что, ножик, нашёлся, не хочешь ржаветь, стосковался по работе? А вы, ножницы, куда это вы всё время убегаете?» Потери вещей, любых вещей: пожары были троекратные (сгорели две городские квартиры и родительский
дом на родине). Да и рукописи жарко горели – всё это потери пустяковые. И обворовывали, даже и часто. Тоже пережил. Строчки крали. Ну и что. Страшнее то, что ничего не меняется. В 81-м году ещё, в повести «40-й день», писал об Останкинской башне, что она похожа на шприц, который вливает в небеса разврат, пошлость и насилие. Сорок лет прошло, ничего не меняется, только всё хуже. «Ничего не меняется!» – возопил я в пространстве видений полуночного откровения, будто в огромном ангаре, в котором эхо повторяло крики: «Ничего, ничего, ничего!» Крики безполезные.
Но или справа, или слева заметили: «Может, и хорошо, что ничего не меняется: жива же Россия».
Не буду более утомлять пересказом сна. Или это не сон, что-то другое. Что же я пытаюсь осмыслить? Таинственная вспышка всеобъемлющей памяти?
Скажу, что очнулся от своего забытья, когда зазвучали позывные передачи Евангельского часа.
Открыл глаза. Передо мною были часы со стрелками, стоящими строго вертикально. Эту вертикаль насмешливо перепрыгнула секундная стрелка. И до меня тут дошло: то, что только что видел, – разговоры, события, разные возрасты моей жизни в разных местах, знакомых людей, огорчения мною им принесённые, – это всё было реальное документальное кино о моей жизни. Вот с чем идти на Божий суд. И не увильнёшь.
В этом же видении были высокие, светлые, прямо новогодние ворота, в которые вливался ручеёк людей, прошедших досмотр, очень это было похоже, как проходят «хомуты» в аэропортах. А рядом были широкие железные, распахнутые двери, в которые вливался не ручеёк, а река людей.
Конечно, что тут мудрить: чётко показана сортировка людей (или уже их после смертных душ). Я пока не прошёл ни в те, ни в другие ворота. Что называется, пока не пригласили.

Владимир Николаевич КРУПИН