Сильный дождь, не обещанный прогнозом и заставший нас врасплох без зонтов, вынудил спешно распрощаться с красотами Версальского парка и опрометью бежать к поезду на Париж. Нырнув в тёплое лоно вагона, мы заняли «отсек», раскинули пошире свои рюкзаки в надежде, что к нам никто не подсядет.
Но дождь прогнал из Версаля не только нас: в поезд толпами заходили промокшие туристы разных национальностей, вагон наполнился разноязычным многоголосием, в котором явственно превалировал английский и американский английский. «Мы можем здесь сесть?» — обратилась к нам волевая, спокойная женщина, и в нашем «отсеке» появилось трое попутчиков: женщина средних лет, ещё одна женщина, пожилая, — видимо, её мать — и мальчик лет восьми.
Входя, женщина указала мальчику место у окошка, наискосок от меня, и сказала: «Садись, Джеймс». Мы щебетали по-русски, не обращая особого внимания на наших соседей. — Откуда вы? — неожиданно обратилась к нам женщина.
— Из России.
— Я так и думала. Джеймс тоже из России. Он родился в Челябинске. Я усыновила его, когда ему было 14 месяцев. 1998 год был очень трудный для России, родители отказались от него в роддоме. Мы живём в Сан-Франциско.
— В Сан-Франциско хорошо, — вступает в разговор мой муж, — там тепло и море.
— Да уж получше, чем в Челябинске, — улыбается женщина
Я смотрю на мальчика: большой рот, добрая и искренняя «неамериканская» улыбка, волосы торчком, а на близоруких русских глазах — маленькие американские очёчки.
— Он очень похож на русского мальчика, — говорю я.
Женщина улыбается, мальчик тоже. Улыбка его очаровательна.
— Как его звали в России?
— Кирилл.
Разговор переходит на другие темы, и так, коротая время, мы подъезжаем к Парижу.
Прощаясь, я ласково треплю Джеймса по ежику на макушке. Он расплывается в редкозубой улыбке, и я чувствую, что его макушка, как магнитик, цепляется за мою руку и не желает отпускать её. Выходим на одной станции. Я вижу, как он пытается замедлить шаг, чтобы мы могли поравняться с ними, но, увлекаемый своими спутницами, он исчезает из зоны видимости.
Пересев с электрички на метро, мы снова сталкиваемся с нашими попутчиками из Сан-Франциско. Я чувствую, что Джеймсу очень хочется, чтобы мы подошли, мне тоже хочется побыть ещё немного рядом с ним, поговорить, приласкать. Я подхожу к их компании и продолжаю беседу. Спрашиваю, где они остановились, были ли в Диснейленде? Нет, здесь, в Париже, не были, но ведь у них в Америке есть Диснейленд ещё лучше, и Джеймс там, конечно же, был. Я расспрашиваю, как они летели в самолёте, не устал ли Джеймс? Бабушка говорит, что Джеймс перенёс полёт лучше, чем обе женщины, и что он очень любит путешествовать. Я обращаюсь к Джеймсу и прошу рассказать, как он летел и был ли в самолёте экран, где можно смотреть фильмы и мультики? Джеймс радостно, хотя и немного смущаясь, начинает рассказывать, как он летел, и я чувствую, как сильно мальчик не хочет расставаться с нами, как расстроен тем, что поезд подъезжает. Разговор наш сейчас закончится, и мы расстанемся навсегда…
Вместе входим в вагон. Мы с дочкой садимся на откидные стульчики у дверей, Джеймс садится напротив нас, тоже на откидной стульчик. Мама и бабушка проходят дальше, в глубь вагона, на более удобные места. Зовут Джеймса, он растерянно смотрит на маму, на нас, встаёт со стульчика и … не может уйти от нас. Он решительно садится снова на стульчик напротив и не уходит, невзирая на настойчивые призывы матери. Бабушка, добрая душа, видимо, догадавшись о душевном состоянии Джеймса, покидает своё более удобное место и садится рядом с ним на откидной стульчик. Наша станция раньше. Прощаясь, опять глажу Джеймса по его пушистой голове, и опять это ощущение «магнитика». И мне хочется схватить его, обнять, поцеловать в макушку, забрать с собой и не отдавать в Сан-Франциско. И знаю я, что Джеймсу хочется того же. Но выхожу из вагона, он улыбается мне на прощание своими широко расставленными близорукими глазами в американских очёчках… Дочка машет ему рукой, своим детским чутьём «понимая всё». «Мама, а у меня ведь мои настоящие мама и папа», — констатирует она вопросительно. В её голосе я слышу тревогу, а вдруг — нет?! Я заверяю её, что настоящие, и она облегченно вздыхает.
Вечером мы говорим с мужем о Джеймсе. «Надо было ему дать наш адрес, — говорит он. — Переписывались бы с Машей».
Все мы слышали ужасные истории о несчастных детях, увозимых в Америку и там избиваемых своими приёмными родителями. Это единичные случаи, успокаиваем мы себя. А вообще приёмные родители добры к детям. Сменить Челябинск на Сан-Франциско — не такая уж плохая судьба. И уехать от родителей, которые отказались от малыша в роддоме, к заботливым американским маме и бабушке. Но почему же так больно? Кому-то и за что-то хочется «дать по морде», заступиться за Джеймса и отомстить за него. Кому? Уж, конечно, не родителям. Спасибо, что родили, дали шанс жить. Бросили в роддоме? От хорошей жизни детей в роддоме не оставляют.
Может, всем тем, кто считает, что это правильно, так и должно быть, и что это — хорошо: Джеймс, рождённый в Челябинске, был брошен своими «плохими» родителями и обрёл своё «счастье» с «хорошими» американскими? Всем тем, кто ныне в России ест, пьёт, чадит «Мерседесами» или «Жигулями», хвалится растущей демократией или ругает усиливающийся авторитаризм? Порой даже занимается «административно-управленческой деятельностью». Имеет своих родных русских папу и маму: плохого папу, пьющего «горькую», или хорошего — непьющего, маму — неважно, нервную и крикливую или ласковую? Всем тем, кто живёт и пользуется своим правом жить в России, изгнав маленького Джеймса, как бездомного щенка, с Родины, лишив его родной семьи, языка, даже возможности того, чтобы русская женщина могла положить свою руку на его голову и сказать: «Кирюша, солнышко, мы тебя так любим!»
Наталия Александровна ЧИСТЯКОВА
г.Париж, лето 2008г.