...И я бежать пустился в тот же миг. Побег мой произвёл в семье моей тревогу; И дети и жена кричали мне с порогу, Чтоб воротился я скорее. Крики их На площадь привлекли приятелей моих; Один бранил меня, другой моей супруге Советы подавал, иной жалел о друге, Кто поносил меня, кто на смех подымал, Кто силой воротить соседям предлагал; Иные уж за мной гнались; но я тем боле Спешил перебежать городовое поле, Дабы скорей узреть - оставя те места, Спасенья верный путь и тесные врата. (26 июня, 1834г).
2009 год ~ 210-летие со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина
С наступлением поры полного расцвета сил в нём пробудилось и определилось религиозное сознание. Так называемое полуневерие ранних лет прошло вместе с другими легкомысленными увлечениями. То, что поэт сказал о Байроне, приложимо и к нему самому: «Вера внутренняя перевешивала в душе его скептицизм, высказанный им местами в своих творениях. Скептицизм сей был временным своенравием ума, идущего вопреки убеждению внутреннему, вере душевной». «Ни в одном из моих сочинений, — пишет о себе А. С. Пушкин, — не видно ни направления к безверию, ни кощунства над религией» (Письмо к графу Бенкендорфу).
При чтении других сочинений Пушкина видим, что он безповоротно отказывается от сочувствия всякому виду вольнодумства. Библия вдохновляет его; Евангелие становится его любимой книгой; он призывает Бога, верит в Его Промысл, восхищается псалмами, приводит слова Екклезиаста; в стихи перелагает молитвы, слова Священного Писания; молится Богу, ходит в Церковь, посещает монастыри, приступает к Таинствам; высказывает желание выстроить в своём селе церковь во имя Вознесения.
Оживают в его стихах «отцы-пустынники и жены непорочны» со своею умилительной молитвою. «У всякого своя есть совесть, она проснётся в чёрный день», — говорит поэт даже о разбойниках. О совести вспоминают у него и скупой рыцарь и Борис Годунов: «Совесть — когтистый зверь, скребущий сердце, незваный гость, докучный собеседник, от коей меркнет месяц, и могилы смущаются и мёртвых высылают; она одна среди мирских печалей успокоит, и, здравая, она восторжествует над злобою, над тёмной клеветою. Но если в ней единое пятно, единое случайно завелося, тогда беда! Как язвой моровою, душа сгорит, нальётся сердце ядом. Ужасно!.. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» В наставлениях детям, в словах Бориса Годунова и Гринёва-отца, поэт обнаруживает глубокое, согретое тёплым сочувствием и убеждённое понимание основ религиозно-нравственной жизни. В его произведениях герои-чести и долга («Капитанская дочка»), женские образы непорочной чистоты — Татьяна, что «молитвой услаждала тоску волнуемой души», и эта набожная дочь безстрашного и скромного в подвиге капитана крепости. В своих произведениях, проникая в глубь истории, поэт входит в духовное общение с жизнью народов и всего человечества. Прошлое не представляется ему «мёртвою скрижалью»: он ищет в нём смысл, внутреннюю связь, где прошедшее является основою для будущего.
Пишет и о религии: «Религия — создала искусство и литературу; всё, что было великого в самой глубокой древности, всё находится в зависимости от религиозного чувства; без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности». Значению духовенства и духовному образованию приписывает он высшую государственную важность, признаёт благодетельное значение для России Православия. Изучив глубже историю России, он уразумел великий подвиг царской власти в деле строения Русской земли, понял глубокий политический и философский смысл нашего единодержавия и осудил бунты и измены: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Самое рабство народа, крепостничество, которое поэт ненавидел всею душою, в его воображении рисовалось «падшим по манию Царя», а не путём насильственного переворота. По его словам, «те, которые замышляют у нас невозможные перевороты или молоды, или не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим и своя шейка-копейка, и чужая головушка-полушка» («Капитанская дочка»). Теперь и жизнь не кажется ему, как прежде, «даром напрасным и случайным».
Пушкин всегда производил на всех его знавших впечатление огромной умственной силы. Это был «ум здравый, живой, трезвый, уравновешенный, чуждый всяких болезненных уклонений» (Вл. Соловьёв).
Таким в годы молодости показался он Императору Николаю I, который после первого свидания с поэтом сказал: «Сегодня я беседовал с самым замечательным человеком в России». Таким он казался лучшим русским людям, современникам его: Гоголь, Вяземский, Плетнёв, Жуковский — это все его друзья и почитатели. Иностранцы утверждают то же. Французский посол Барант называет его «великим мыслителем»; Мицкевич говорит о нём: «Пушкин удивлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума... Речь его, в которой можно было заметить зародыши будущих его произведений, становилась более серьёзною. Он любит разбирать великие религиозные и общественные вопросы». Всем бросалось в глаза, что Пушкин в последние годы как-то особенно духовно вырос.
«В последнее время, — говорит о нём Гоголь, — набрался он так много русской жизни и говорил обо всём так метко и умно, что хоть записывай каждое слово: оно стоило лучших его стихов; но ещё замечательнее было то, что строилось внутри самой души его и готовилось осветить пред ним ещё больше жизнь». Другой великий писатель, В.А.Жуковский, после беседы с Пушкиным, оставшись в кругу друзей, заметил: «Как Пушкин созрел, и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я». «Я думаю, — говорит О.А.Смирнова, в записках которой мы находим приведённые отзывы, — что Пушкин серьёзно верующий, но он про это мало говорит. Глинка рассказал мне, что он застал его однажды с Евангелием в руках, причём Пушкин сказал ему: "Вот единственная книга в мире: в ней всё есть"».
Француз Барант сообщает Смирновой после одного философского разговора с Пушкиным: «Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышляет над Евангелием». По словам князя Вяземского, поэт наш находил неистощимое наслаждение в Евангелии и многие священные тексты заучивал наизусть; «имел сильное религиозное чувство, был проникнут красотою многих молитв (особенно любил покаянную великопостную, которую переложил стихами), знал их наизусть и часто твердил их». А вот благоговейный отзыв Пушкина о святых: «Воля создавала, разрушала, преобразовывала... Ничто не может быть интереснее истории святых, этих людей с чрезвычайно сильною волею... За этими людьми шли, их поддерживали, но первое слово всегда было сказано ими». В черновых рукописях поэта мы видим, что он в конце жизни тщательно изучал жития святых, Пролог, откуда делал выписки.
В 1835 году он принимает участие и советом и самым делом в составлении «Словаря исторического о святых, прославленных в Российской Церкви», а в следующем году даёт об этом словаре отчёт в своем журнале («Современник»); здесь он делает краткий обзор нашей литературы этого рода и высказывает «удивление по тому поводу, что есть люди, не имеющие никакого понятия о жизни святого, имя которого носят от купели до могилы».
Замечателен по глубине и разумению духа библейской религиозной морали отзыв Пушкина о пророке Моисее: «Это пророк, царящий над всей историей народа Израильского и возвышающийся над всеми людьми. Моисей велик в совершенно другом роде, чем греческий Прометей. Он не восстаёт против Вечного, он творит Его волю, он участвует в делах Божественного Промысла... Он видит Бога лицом к лицу. И умирает он один пред лицом Всевышнего».
Поэт уразумел и другую истину христианства — учение о глубокой повреждённости человеческой воли, о первородном грехе и о силе зла. Беседуя однажды о философском значении библейского образа духа тьмы, искусителя, Пушкин заметил: «Суть в нашей душе, в нашей совести и в обаянии зла. Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено иногда прекрасной и приятной внешностью». Об этой стороне зла поэт в одном из своих стихотворений говорит: «Сомнительный и лживый идеал — волшебный демон — лживый, но прекрасный».
Смерть поэта завершила его нравственное перерождение. Кто хочет знать об этом подробности, того отсылаем к бесподобному по глубине мысли и чувства рассказу Жуковского, друга Пушкина и свидетеля его трёхдневной предсмертной агонии. Нельзя читать без умиления, как терпеливо переносил поэт свои ужасные страдания, о чём говорил, как щадил покой домашних, благословлял детей, готовился к смертному исходу. Умирая, он выразил желание получить последнее христианское напутствие в исповеди и Причащении, от чего, мы знаем, не отказывался он и раньше. «За кем прикажете послать?» — спросили его. Он отвечал: «Возьмите первого ближайшего священника». Между тем начались его ужасные страдания. Больной испытывал ужасную муку, и здесь-то необыкновенная твёрдость его души раскрылась в полной мере. Он удерживался от крика, боясь обеспокоить близких...
Когда боли утихли, началась последняя исповедь и предсмертное Причащение. По словам князя Вяземского, священник — совершитель Таинства — «со слезами говорил ему о благочестии, с коим умирающий исполнил долг христианский». Трёхдневный смертельный недуг разрывал связь его с житейской злобою и суетою, но не лишал ясности и живости сознания. «Особенно замечательно то, — пишет Жуковский, — что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его душу, исчезла, не оставив на ней и следа; ни слова, ни воспоминания о случившемся». Но это не было потерею памяти, а внутренним повышением и очищением нравственного сознания. «Когда его товарищ и секундант (на дуэли), — рассказывает князь Вяземский, — пожелал узнать, в каких чувствах к Геккерну он умирает и не поручит ли отмстить убийце, то Пушкин отвечал: "Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином"».
Трёхдневным страданием, трёхдневным этим крестом совершилось до конца его нравственное созревание и перерождение, как некогда на Голгофе совершилось перерождение распятого с Иисусом после покаянной молитвы. Мы видим здесь окончательное торжество духа в нём и его примирение с Богом.
«Я уверяю, — говорит Жуковский, описывая первые минуты после смерти поэта, — что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, таилась в нём и прежде, будучи свойственна его высокой природе; но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда всё земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».
Наш Пушкин умер рано 10 февраля (29 января по старому стилю); умер не в ослаблении мысли и деятельности, не уставший от жизни, не изживший своего ума и энергии; умер, ещё будучи в состоянии совершить более того, что он сделал. «Пушкин выше своих произведений»; «наиболее совершенные его создания не дают полной меры его сил». Такова точка зрения литературной критики. Но мы, поминая поэта, поминаем в нём человека-христианина. С этой точки зрения жизнь человека ценится не количественно, а качественно, и момент смерти есть дело Божиего Провидения. «Пожив в мале исполнь лета долга... От Господа исправляются стопы мужу».
Ольга Александровна РЫЖОВА,
г. Хабаровск