Больше года назад многие разделили с известным композитором Эдуардом Артемьевым горечь расставания с женой и другом, Изольдой Алексеевной. Сегодня наш разговор о женщине, чья утончённая скромность и незаметность во многом лежат в основе выдающихся трудов композитора.
– Эдуард Николаевич, учёба в консерватории была для вас «утром на птичьем дворе», где в вас отказывались увидеть большое будущее, и на этом фоне вдруг в жизнь вошла абсолютная вам противоположность, на год моложе, взвешенная, прекрасная во всех отношениях пианистка Изольда Мирошникова, которой, в отличие от вас, учёба легко давалась. Чем Изольда Алексеевна сама объяснила проявленный интерес к вам, тогда не яркому юноше?
– Вопрос остаётся без ответа, но сама жизнь показала, что мы были на правильном пути. С Изольдой мы познакомились во время учёбы в консерватории, но романа не вспыхивало. Потом уже, когда я на год раньше неё закончил учёбу, между нами как-то вдруг пробежала искра, и роман действительно вспыхнул. Наверное, это был Божий Промысл. Остальное доделали наши чувства – мы приняли решение соединить наши судьбы, и оно оказалось безповоротным.
– Вы не могли не стать музыкантом, в семь лет попав на воспитание в семью профессора консерватории – получили пропуск в мир музыки и им воспользовались. А какая история была у Изольды, как она попала на музыку?
– Дед моей супруги при советской власти исполнял обязанности музыканта – он играл в католическом костёле на фисгармонии. Генетически дедушка её обеспечил, передав ей свой музыкальный дар. Но и её отец был неплохой математик, тоже играл на скрипке, и в Белгороде Днестровском, где он стал директором школы, рядом оказалась и музыкальная школа, в которую её записали, потом консерватория. Это и был путь в музыку девочки с врождёнными данными, моей будущей жены.
– Маэстро, расскажите немного о вашем ангеле-хранителе того времени, музыкальном руководителе Юрии Александровиче Шапорине, который, увидев юную пианистку, отнёсся к ней с особой благожелательностью.
– Да, это так. В классе Шапорина у Изольды была определённая роль, она обыгрывала свежие сочинения студентов. Он ей даже подарил ноты своего знаменитого произведения. Нам было уже по двадцать, а Юрию Александровичу восемьдесят, но он народный артист, трижды лауреат Сталинской премии, вся грудь в орденах, талантлив ужасно…
– Эдуард Николаевич, Изольда стала первым исполнителем вашей «Пасторальной сонатины», которая была исполнена в стенах филармонии, с записью на радио.
– Тогда на радио была специальная программа «Молодые музыканты». Изольду пригласили туда, и она сыграла две части из моей сюиты. И, помню, опоздала на запись. Но всё равно было очень приятно – это был её первый подарок мне.
– Год 1962-й – вы уже на всю жизнь вместе.
– Пока учились, мне кажется, никто из нас и не думал семью заводить, а потом это как-то само собой произошло: однажды решили, что надо жить вместе – хватит! Изольда, окончив консерваторию, уехала к себе в Кишинёв, но продолжала появляться в Москве. Здесь она хотела поступать в аспирантуру и приезжала на консультации – мы опять стали встречаться. А дальше, когда уже соединились, Изольда РАДИ МЕНЯ пожертвовала своей карьерой…
– Вы ещё неизвестны, пишете не то, что хорошо продаётся. Когда вы не приносили в дом ни копейки, ваша молодая жена устроилась работать на радио за небольшую зарплату – расскажите об этом времени...
– После консерватории меня как композитора просто никто не воспринимал совершенно… У меня, как я полагал, живущего с высоко поднятой головой, были свои радужные надежды, был целый ряд сочинений, но куда бы я с ними ни обращался – в Радиокомитет, Минкульт, филармонию – меня вежливо прослушивали и отвергали. Везде фиаско. Короче, я приуныл сильно, наверное, понимая, что они были правы. По статусу я уже должен был содержать семью, но, видя моё отчаяние, Изольда пошла работать на радио редактором, лишь бы я занимался только сочинительством.
Словом, я оставил стыд и перешёл на её содержание, как Гайдн – к князю Эстерхази. Ну какое при сложившемся положении вещей могло с моей стороны быть лидерство... Все звёзды с начала нашего брака были расположены так, чтобы у руля стояла жена, а я занимался музыкой. Она и по натуре лидер. Но тут и судьба, конечно. Бороться с судьбой у Изольды всегда лучше моего получалось, а для меня было лучше ей не сопротивляться, говорю это вполне откровенно. Я пару раз попробовал пойти ей наперекор, но каждый раз мне от этого становилось здорово хуже.
– И как этот замкнутый круг всё же оказался разорван?
– Это был опять подарок Изольды. В Доме радио на Шаболовке, где она работала музыкальным редактором, случилась радиопостановка «Срок истекает на рассвете». Радиопостановки в то время были в большой моде, в них принимали участие блистательные актёры, и такой формат очень развивал воображение у людей.
Режиссёр-постановщик спектакля Анатолий Липовецкий лишается приглашённого в спектакль композитора. На студии загоревали, стали искать, кого б ещё пригласить, а сроки подпирают – это не шутки! Изольда подошла к Липовецкому: «Толя, прекрати валять дурака, есть же композитор». – «Какой?» – «Артемьев». – «Не слышал о таком, твой однофамилец?» – «Хуже, мой муж…»
Я очень удачно вошёл со своей музыкой в тот радиоспектакль, причём я писал только то, что мне нравилось, у меня была полная свобода выражения музыкального мнения. Исполнялось это оркестром самого Юрия Силантьева, он после записи спросил у Липовецкого обо мне: «Анатолий, как ты нашёл этого человека? Весьма интересно пишет, обрати внимание...»
Я был окрылён! До этого только по голове получал и вдруг… Но чудеса только начались: тут же в связи с тем, что я уже пару лет экспериментировал с электроникой, вдруг получаю приглашение от Вано Ильича Мурадели стать соавтором космической картины на одесской студии «Мечте навстречу».
В СССР на тот момент был пик космической тематики в искусстве, навеянный полётом Гагарина. Мне исполнилось 22 года, и как композитор я никому не был известен. Музыкой в этой картине заведовал настоящий мастер – Вано Мурадели, у которого блестяще получалась классика, но с электронной музыкой он не был знаком. И тогда кто-то порекомендовал ему Артемьева. Так я попал в кино, удивительно, но моя фамилия даже оказалась в титрах.
Мне заплатили огромные по тем временам деньги, две с половиной тысячи рублей. На эти деньги я мог бы купить даже машину, но деньги ушли на оплату квартиры, которую мы снимали.
– Когда ваш творческий потенциал начал реализовываться, талант Изольды зазвучал в ведении дома, заботе о вас и сыне, но я не поверю, чтобы музыкант по призванию мог так же легко уйти из музыки, как выйти из комнаты. Вы допускали участие Изольды в работе над сочинениями, когда у вас возникали сомнения?
– Скажу однозначно – нет. Пока я над чем-то работаю, даже если мне плохо, я не допущу в студию врача скорой, пока не закончу. А вот показать что-то и обсудить, если оно готово, то да, здесь Изольда могла сказать всё, что она думает. Услышать от Изольды похвалу было крайне сложно, почти невероятно. Это были единичные случаи.
– Ваша семейная лодка уверенно продержалась на волнах пятьдесят семь лет… Интересно узнать, открыла ли вам Изольда Алексеевна свой женский взгляд, без которого трудно попасть в гармонию?
– Нет… я такого не знаю. У нас просто отсутствовала потребность в такого рода анализе – мы жили, во всём полагаясь один на другого, на знание друг друга, а это уже ближе к вере, чем к математике. Изольда была человек на редкость самостоятельный, и если её избранник окажется не тем, кем она его рисовала в своих мечтах, картина её мира может распасться, и она без всякого сожаления порвёт с ним. Лично я всегда это понимал – ей нужны достижения, и если она пожертвовала своими ради моих, то она не будет упрощать отношений. Но, если говорить о ней до конца, представьте, что человек она была абсолютно религиозный, истинно верующий, в присутствии которого невозможно было подвергнуть сомнению ни одного кирпичика в выстроенной ею системе мира, чтобы не нанести ей обиду.
– Это было в ней с молодости, ещё до встречи с вами?
– Вы удивитесь, нет – на моих глазах, постепенно. На Руси так или спиваются, или уходят в веру, прочно и не оглядываясь.
– А у неё был свой любимый храм?
– Тот, в котором мы её отпевали, – храм Воскресения Словущего в Брюсовом переулке. В нём потрясающее убранство и атмосфера исповеди. Храм очень намолен и, если так можно сказать, музеен. Таких церквей не так много, и в них есть и своя открытость, и своё таинство…
– А жена вас не пыталась по временам, например, приучать к режиму, правильному питанию и чтобы за здоровьем следили?
– Попытки, конечно, были, но Изольда была у меня по-женски умна, чтобы не работать впустую, зная, что я никакому перевоспитанию не поддаюсь. Это для меня очень личное, но одно могу сказать: мне кажется, жёны, воспитанные в прежнее время, были лучше, чем сейчас, они о любви своей не рассказывали на каждом шагу, они по ней жили, не считая заботу о муже чем-то наподобие благотворительности. Так же и с храмами: их было мало при социализме, но они были населены всем настоящим – потемневшими от времени ликами, старой бронзой, в них были душевность и искренность без похожих на шоу служб. И, знаете, мне иногда кажется, что с годами я не становлюсь старше, а всё больше возвращаюсь в то время, вспоминаю детство, умерших родственников... С Изольдой всё не расстанусь, да это и невозможно – они мой мир. Не удивляйтесь, если я скажу, что и сейчас живу в том мире, в этом меня уже мало что интересует. Их надо поминать, и как можно чаще, ведь то, что нас связывает, это любовь, а они ждут этой любви частички – как это здорово… Мне там хорошо, оно передо мной восстаёт не прошлым, а настоящим, в котором мы ещё вместе, и светлее этого света, наверное, только Свет Божий…
Я хорошо помню первую свою Пасху, она была поздняя, мне было лет пять, заканчивалась весна, шла война, и мы тогда жили под Архангельском, в Котласе. И храм на горе, он стоял какой-то одинокий совершенно. Внутри полумрак, и в нём лишь мерцали несколько свечей, народу было немного. Не помню, как я отстоял службу, она же долгая… Вышли из церкви, и мы остались одни с настоятелем, с батюшкой, которого я запомнил навсегда.
Он был, это точно, дворянин и, может быть, из военных. Его осанка скорей была выправкой. Прямая спина, подтянутый, очень высокий, седая голова и гордый прекрасный профиль только добавляли ему достоинства. Он был сошедший с библейского полотна святой, который, сразу увидев нас с мамой, молча подошёл, наложил на меня руку, от которой стало тепло, улыбнулся и что-то доброе сказал мне и матушке. И чем дальше жизнь, тем чаще я почему-то вспоминаю его. Может, он увидел во мне звезду, которою я не стал, но он сам стал для меня какой-то звездой.
– В вашем доме висят иконы... А какую церковь вы посещали? В неё вы ходили вместе?
– Изольда ходила, как и принято на Руси, один-два раза в неделю, в субботу или в воскресенье, туда же, к «Нечаянной радости», но иногда на «Сокол» – это к нам поближе, там тоже старинная московская церковь, построенная ещё до пожара Москвы. А когда летом переезжали на дачу, у нас там церковь вообще в ста метрах от дома.
– Когда звонят, слышно?
– Это настоящий концерт, который даже не мешает работать. Старинная церковь, девятнадцатого века, ни разу не была закрыта, которая во времена оны была старообрядческая.
– Там, наверное, другая и атмосфера, дух не такой… Раз она не закрывалась, там всё должно быть сохранено и намолено – какая это, должно быть, жемчужина!
– Так оно и есть. Там батюшка, отец Леонид, ушёл на покой, чудо какое-то: морской офицер, причём медицинской службы. Отслужил весь срок и ушёл в церковь. Как он вёл службу, как на море командовал: «Господу помолимся!» Это было как «Свистать на борт!» или «За борт!», но мало кто его команды ослушивался. Душевный невероятно, доброты необычайной – сейчас он доживает свой век и уже не служит… Я у него получал благословение. Сегодня там отец Илья – замечательный, молодой, ему 43 года, он нам очень понравился.
– Позвольте вас спросить, маэстро, повлияла ли ваша воцерковлённость на создание вершины вашего творчества – «Реквиема», ведь само название о многом говорит – «Девять шагов к Преображению»? – Впервые идея реквиема ко мне пришла в 1958-м, нет, всё-таки в 1959-м. Я учился на четвёртом курсе, как вдруг в деканате мне дают спецквиток на прослушивание в Доме композиторов нового сочинения Стравинского – «Симфония псалмов» в записи – речь шла о закрытом мероприятии. Как известно, у Стравинского, который не бежал из страны победившего пролетариата только потому, что жил за границей, были поместья на Украине, он был латифундист, или, как сейчас сказали бы, олигарх. Но, потеряв всё, лишившийся доходов в России, он вынужден был много работать, что его и спасло творчески. Просто удивительная история, вот как Господь по-философски распорядился его судьбой…
«Псалмы», исполненные в тот незабываемый вечер, меня поразили какой-то своей мрачной красотой, ощущением мощи, глыбы растаявшего прямо надо мной католического собора, особенно финал. И, как христианин, должен принести, наверное, покаяние – меня поразила фонетика латыни его реквиема. Я слышал её и в «Реквиеме» Моцарта, и в «Реквиеме» Верди, но нигде это не было так понятно для меня, как в сочетании с музыкой Игоря Фёдоровича Стравинского.
Мессы пишутся на канонический текст, как правило, латынь или греческий, поэтому симфоническая музыка может только досказывать то, что в нём изложено о чаяниях мятущегося человечества в современном вздыбленном мире, о неотвратимости Судного дня.
Этот жанр обращает публику к сосредоточенному углублению в себя перед встречей с Богом. У Стравинского в «Симфонии псалмов» тема гнева и скорби, тьмы и света, добра и зла билась живым нервом, это было сильно, как голос Бога, признавшего наше время со всеми его эксцессами. Именно тогда я начал потихоньку заниматься этой темой, сперва без всяких слов, без латинского языка, просто делая для себя какие-то зарисовки. И эти эскизы Изольда для меня сохранила – светлая ей память.
– Она понимала, что это будет?
– Ну, она же музыкант, чувствовала… Однако к тому моменту, когда я неожиданно получил заказ, четыре его первые части уже были готовы, и я испытал огромную благодарность жене и Господу за то, что у меня было время пройти этот путь не спеша…
– Путь – что вы имеете в виду?
– Безспорно, поток моего музыкального сознания основан на вере, на моей глубокой убеждённости в том, что человек может восстать из всего, и даже из того, что он оставил эту землю, и того, что он оставил на этой земле. Для меня чёрное и белое, любовь и ненависть, преданность и предательство всегда становились основанием для мира или войны внутри меня самого. Чтобы ясно выразить себя в музыке, мне обязательно надо через что-то пройти, какой-то путь внутри меня самого…
Три первые части мессы были готовы уже в середине восьмидесятых, и я их просто отложил в долгий ящик, которым заведовала Изольда, и, как оказалось, на тридцать лет. В течение следующих лет меня хватило ещё на одну. Некоторые цитаты, которые я изначально положил в реквием, потом, из-за недостатка идей, я использовал в фильмах, не буквально, конечно…
Но это мне помогло во многом – кино раскрепостило меня: я абсолютно отошёл от манеры классической, где всё делается по канонам, для меня были важны чувство и вера, а посыл может быть любой, если он правильный. Без некоторых инструментов я уже не могу представить себе музыку. Бас-гитара должна быть обязательно, синтезатор.
И мне симфонического оркестра мало. Мне нужен «саунд», который придумали рок-музыканты, – сияющий, могучий! Нужны мощь и экспрессия, которых недостаёт оркестру. В своём «Реквиеме» я не пытался переосмыслить звучание классической мессы, не нарушал каноны, но подошёл к произведению максимально творчески, не ограничивая себя в выразительных средствах.
– Это было чудо – другого слова не подберу, что всё это прекрасное и трудное время вы с Изольдой Алексеевной просто держались за руки. Она могла своей критикой повлиять на что-то?
– Последним, перед её смертью, я записал «Реквием», она его прослушала и сказала: «КАК ТЫ НАПИСАЛ!..» Это была её высшая оценка за всю нашу жизнь… Потом она была на концерте, хотя совсем себя плохо чувствовала, но она так готовилась к нему… И часа за тричетыре мне говорит: «Я идти не могу»…
– Сердце?
– Это было и раньше, но в тот раз я испугался за неё всерьёз. Говорю ей: «Тогда я тоже не пойду». Звоню в зал Чайковского: «Мы не можем, мы больны». – «Как так… мы уже за вами машину выслали!»
И всё-таки она была в зале. Слава Богу, ей стало легче… Это было 13 ноября 2018-го. И потом мы ещё много раз слушали его у меня в кабинете, она там на диванчик садилась.
– «Реквием» и «Преступление и наказание» – это вершины вашего творчества?
– Если вам понравился «Реквием», то «Преступление и наказание» вам никогда не понравится. Хотя… и там есть страдание. «Реквием» – да, по духу, по его мощи можно назвать одной из моих удач.
А «Преступление и наказание» – это бытовая история, которую я вам не советую смотреть. Для меня рок – инороден. Эстраду я признаю и даже кое-что писал для неё, например, «Дельтаплан», написанный с поэтом Николаем Зиновьевым. В общем, я отвернулся от лёгкого жанра, не хотел писать рассказы и повести, мой уровень – это музыкальный роман, и Изольда это поняла.
Мы с ней жили в гармонии, как одно существо. Изольда никогда не требовала ничего… Я забывал принести цветы, а она могла бы сказать, но никогда не говорила мне – принеси их, пожалуйста… Мне было хорошо с ней, но и ей, надеюсь, тоже. Никита Михалков это называет «смотреть в одну сторону»…
– Вы, разумеется, понимали, что вы необычный человек…
– Нет, не понимал никогда и до сих пор не понимаю… Я всегда считал себя заурядным человеком и до сих пор считаю, а ваши слова – это только мнение обо мне. Я всегда говорил Изольде, когда нас встречали с подчёркнутым уважением: «Нас не за того принимают!» А смог ли бы я без Изольды, без её поддержки моих первых профессиональных шагов не только прожить, но и что-то написать? Не смог бы. У нас с нею, кроме друг друга, не было никого. Мы вместе не замечали трудностей. Может, это и было счастье?
– В вашем кабинете висит постер удивительной картины Виктора Грабовского «Между музыкой и тишиной». Картина не даёт ответа, что между ними… А как считаете вы?
– Тишину тоже можно слушать, как музыку. Лишённая тишины, музыка может и не родиться – между музыкой и тишиной лежит вдохновение…
– Тот, кто остаётся, всегда теряет, как теряют нить разговора.
Память хранит образ, но не принимает вопросов, а о чём вы не успели поговорить, забыли её спросить?
– Наверное, мы обо всём переговорили, жизнь-то большая была, ну а если что-то и вспомню из непонятного, спрошу у неё потом…
– Эдуард Николаевич, не знаю, замечали вы или нет, Изольда в вашей музыке есть и в «Рабе любви», и в «Сибириаде», и в «Сибирском цирюльнике»...
– «Раба любви» написана про неё. Это же история вообще поразительная: у меня была утренняя запись на «Мосфильме», часа в четыре я возвращаюсь домой, и мне консьерж говорит: «Ваша жена попала в автомобильную катастрофу! И её, и сына увезли в больницу». Вот это было связано живой нитью – жизнью на грани смерти, чудом выжили оба.
– А кто за рулём сидел?
– Нет, нет, их сбила машина на остановке троллейбуса, какой-то сумасшедший сидел за рулём.
– Они получили тяжёлые травмы?
– Очень! Сотрясения, переломы. Я тогда чуть с ума не сошёл. Артёму было всего 7 лет. Днём я бегал по больницам, а ночью писал. Может быть, оттого музыка получилась такой эмоциональной, изломанной и вполне соответствующей главной героине с изломанной судьбой.
– А музыка у вас получилась, как сама любовь, как что-то, до чего боишься дотронуться, чтобы, не дай Бог, не пропало…
– Я как глава семейства посчитал этот случай уроком жизни и с той страшной поры стал больше времени проводить с родными.
...Моя Изольда не была ни выдающейся женщиной, ни матерью-героиней, но она была моя женщина. Мой колокольчик, который звал и к обеду, и к семейному счастью, которое мы никогда так не называли, а если он умолкает, начинаешь слышать и понимать неприятный звук колокола. Это, хоть и не страшно, но отвлекает, а времени и так мало. Если вы знаете, в чём счастье, то опоздали мне рассказать, я теперь и сам знаю. Я хорошо держусь, это замечают, хоть мне не говорят, а я, если честно, иногда чувствую себя в пустом зале…
Беседовал Игорь Владимирович
КИСЕЛЁВ