Однажды, когда я ещё служил в городе, появилась у нас в храме молодая женщина. Самая распростецкая и обыкновенная. Работала она на рынке, от церковной жизни была далека, но вот – пришла в храм, спасаясь от безпомощности и тоски. Её мучили, тревожили странные состояния, пугающие изменения в душевной жизни. И действительно, общаясь с ней, я замечал, что дело тут явно неладно. Я поначалу думал, что это какая-то разновидность прелести… там явно присутствовали какие-то бредовые мысли, навязчивые состояния… Но не всё в психической жизни человека можно списать на прелесть, то есть состояние духовного самообмана: существуют и душевные заболевания, природа которых сложна и до конца не выяснена даже специалистами.
Инна – так звали эту женщину – стала время от времени приходить на исповедь и причащаться. Видно было, как она потянулась к храму, церковной жизни с безыскусной простотой и доверчивостью, в то время как её психическое заболевание, увы, всё более развивалось. Раз за разом бред её становился всё более очевидным и несовместимым с повседневной, нормальной жизнью. Но за бредом этим проступала сознательная духовная жизнь, стремление к Богу. Инну было жалко ужасно, но помочь я ей ничем не мог, кроме как посоветовать обратиться к хорошему психиатру. И это можно было организовать, но сама Инна этого не хотела категорически, а я не хотел быть слишком навязчивым в этом деликатном вопросе. Как священник я делал, что мог, чтобы както поддержать её, радовался тому, что она полюбила церковную жизнь, но вот помочь в преодолении недуга, конечно, не мог.
Потом меня перевели служить в другой храм, в том же городе. И вот какое-то время спустя Инна стала появляться в этом храме. Но в каком же она была состоянии! Внешне выглядела совсем опустившимся, невменяемым человеком, с явными признаками тяжёлого психического расстройства. Потерявшая безнадёжно и жильё, и работу, замызганная, грязная, она не всегда имела и кусок хлеба, если только ктонибудь не вспоминал о ней с состраданием. Она не буйствовала, просто приходила в храм, становилась скромно у двери и проводила здесь многие часы, «Немудрая» Инна стоя неподвижно в оцепенении и точно глубоко о чём-то задумавшись. Многие пытались её как-то поддержать, но во всеобщем отношении к ней царила какая-то растерянность, никто не понимал, что делать дальше, чем ей помочь. Так бывает: пока не произойдёт в жизни человека какой-то окончательный перелом, мы надеемся, что всё ещё как-нибудь устроится само собой, помогаем по силам, но никаких решительных мер не предпринимаем. И так у нас бывает во многих вопросах и почти повсеместно. Со стороны, конечно, всё просто и ясно: отвези в психбольницу, определи и заботься, ухаживай. Но давайте честно признаемся: сколько среди нас таких – готовых бросить всё или по крайней мере многое из того, чем наполнена повседневная жизнь, и отдать себя безпомощному человеку не на день или два, а, может быть, на всю оставшуюся жизнь? Словом, каждый помогал Инне в меру своей немощи духовной и телесной, но «радикальных» действий никто не предпринимал. Наконец Инну определили в психиатрическую лечебницу, и пожилая прихожанка нашего храма Алла с материнской заботой взяла над ней опекунство. Она не имела абсолютно никакой выгоды из этих добровольно взятых на себя обязанностей. Напротив, жертвовала и своим временем, и силами, и более чем скромными средствами. Алла просто пошла дальше других по пути самоотверженной и деятельной любви. Собирала продукты и вещи, тряслась в старом разбитом автобусе за город, в посёлок Строгановка, где расположен комплекс зданий психиатрической больницы. Там она Инну подкармливала, общалась с ней, одевала в то, что смогла для неё собрать, – словом, проявляла простую человеческую христианскую заботу.
Несколько раз она приглашала меня исповедовать, особоровать и причастить свою подопечную. Я приезжал. Мы общались с Инной, и всегда меня поражала её кротость. Не клиническая подавленность и забитость, а именно христианская кротость. Она – тяжело психически больной человек – во время общения со священником преображалась. Не то чтобы становилась совершенно адекватной, нет, но вменяемой, то есть ответственной за своё поведение и слова, – это точно.
На вопросы она отвечала после паузы, которая, чувствовалось, была наполнена напряжённой работой души, осмыслением, и ответы её всегда поражали меня своей глубиной, выстраданностью, если угодно.
Она признавалась, что её обижают другие больные, но зла не держала ни на кого и прощала своих обидчиков. Было понятно и то, что у неё отнимают еду, но и с этим она готова была смириться. Все эти её рассказы, сам вид – немытая голова с колтуном нечёсаных свалявшихся волос, руки в коросте «цыпок», измождённая худоба и неопрятность – всё свидетельствовало о том, что и сама больница находится на грани выживания. Но Инна никогда не роптала и не жаловалась, несмотря на своё действительно ужасающее положение.
А времена тогда на Украине в самом деле наступили тяжёлые. После относительного подъёма начала 2000-х произошёл откат к всеобщей растерянности, нищете и депрессии. Но все мы жили с терпеливой надеждой на лучшее, както приспосабливались, привыкали, и только вот в таких «бюджетных» учреждениях, как психбольница, в общении с её пациентами особенно отчётливо бросалась в глаза эта всеобщая неустроенность и нищета.
Особенно трогательно было видеть, как Инна относилась к Алле, называя её «моя мамочка» и представляя каждый раз санитаркам, которые, впрочем, и так хорошо её знали. Когда Алла после свидания должна была уходить домой, Инна вцеплялась в её рукав, не желая отпускать, с безмолвной мольбой в глазах… Конечно, заканчивалось всё взаимными слезами, объятиями и обещанием приехать снова как можно скорее.
В последний совместный визит в больницу нас с Аллой пригласила к себе начальник отделения и рассказала, пряча глаза, что Инна, увы, больна неизлечимо и её надо определять куда-то дальше – в интернат, например, где на постоянной основе содержатся неизлечимые больные. Врач уверяла, что в интернате Инне будет лучше, что и содержание там побогаче, а больница едва выживает, да и по правилам держать здесь Инну больше не имеют права. Очевидно, всё это было правдой.
Понятно было, что в судьбе Инны надо что-то менять, куда-то её устраивать, но куда – неясно. Никаких соответствующих «знакомств» у меня не было. Единственное, что я сделал, – это узнал у сведущего человека, расспросил о нашем крымском интернате для душевнобольных. Мне сказали, что лучше об этом и не думать: состояние жизни его пациентов – даже по сравнению с больницей – удручающее из-за отсутствия хотя бы минимального финансирования.
В это время меня перевели служить на приход в село, и я почти утратил связь с городскими прихожанами. Правда, я ещё виделся иногда с Аллой и узнавал с её слов, что ничего в жизни Инны существенно не поменялось, что она всё так же находится в больнице…
Между тем начались известные события на Украине, вызванные главным образом стремлением «прогрессивной» части народа оторваться окончательно от России и интегрироваться в западную систему ценностей. Здесь несколько слов надо сказать и о роли Униатской церкви в этом процессе.
Униатская, или Греко-католическая, церковь Украины изначально, со своего основания в конце XVI века, была, что называется, Ватиканским проектом, нацеленным на окатоличивание «схизматиков», то есть православных людей, проживающих на территории нынешней Украины. После развала СССР агрессивно настроенные униаты практически разгромили православные приходы в западных областях Украины, переподчинили их Грекокатолической церкви. И всё это совершалось зачастую с безсмысленной ненавистью и насильственными методами.
С первых же дней безпорядков в Киеве Униатская церковь неофициально, но широко поддержала протестные настроения, благословляя боевиков Майдана даже на кровопролитие и убийства ради «святого дела» освобождения Украины от «схизматиков». Между прочим, в самый разгар майдановских безпорядков, что называется, «тихой сапой», с благословения Папы Римского в Крыму был учреждён экзархат Украинской греко-католической церкви. Так что не стоит говорить, что все известные события на Украине носили лишь политический характер. Можно сказать, что духовная составляющая была здесь определяющей.
Так вышло, что в самое горячее время украинской смуты я по случаю оказался в храме, где служил два года назад. Здесь встретил старых знакомых, разговорились с ними, и вот что я узнал об Инне. Оказалось, что её в самом начале известных событий на Майдане определили в относительно хороший интернат во Львовской области. Инну спешно собрали и отправили в соответствующем сопровождении, а когда узнали, что больную благополучно доставили и устроили на новом месте, позвонили главврачу и попросили, чтобы к Инне как православной верующей пригласили священника и он её исповедовал и причастил. «Да, да, – согласилась врач, – у нас как раз есть свой батюшка, и мы обязательно всё устроим…»
А через какое-то время врач позвонила и расстроенно сообщила, что священник приехал, как и положено, но Инна исповедоваться и причащаться категорически отказалась. Никакие уговоры и увещевания не помогли, так что священник в конце концов должен был уйти, как говорится, ни с чем. Всё это было странно и обескураживающе. Знакомые крымчане недоумевали: что же такое произошло с Инной, в чём дело?
И тут кому-то пришло в голову: «в Львовской области…» Там же большей частью униатские храмы, так, может, и батюшка этот был униатом? Дозвонились до больницы, и оказалось, что именно так всё и есть: священник, при ходивший к Инне, действительно был униатским священником. Тогда попросили врача отыскать православного батюшку. Хоть с трудом, но нашли такого.
Он приехал и благополучно исповедовал и причастил рабу Божию Инну…
Я вспоминаю о ней с какой-то особенной нежностью, может быть, ещё и потому, что видел её в самом начале болезни. Видел, как она теряла рассудок, как страдала, мучилась от безпомощности своей, от холода и голода, от насмешек и злобы людей… Видел её кротость и какой-то особенный огонёк, всегда теплившийся в её уставшей душе.
И вот именно этот огонёк, я думаю, – дар Пресвятого Духа, хранимый в чистоте исповедания веры, – и есть то главное, что делает человека действительно Божиим, даже если он непригляден, не мыт и не причёсан, и жизнь его не устроена так убедительно, комфортно и презентабельно, как это принято по «современным» стандартам – увы, всё более далёким от идеалов христианства.
Священник
Димитрий ШИШКИН