Отец Иоанн приезжал в Пюхтицы за время моего там служения не один раз. Высокий, грузный, чернявый, но уже изрядно поседевший. На вид ему было около шестидесяти. Взгляд у него был строгий, и мне он казался человеком неприветливым и к общению не располагающим. Ещё одна деталь усугубляла впечатление неприветливости этого, как я слышал, достойного пастыря: шрамы в виде довольно глубоких впадин на обеих щеках.
Нередко отец Иоанн участвовал в монастырских службах, и тогда во время произнесения им богослужебных возгласов или чтения акафиста у него очень явно обнаруживался дефект речи: что-то вроде сильной картавости. Легко можно было предположить, что шрамы на щеках и дефект речи как-то между собою связаны, но как – это оставалось какое-то время для меня загадкой.
И вот однажды один священник, хорошо знавший отца Иоанна, рассказал, что тот воевал и имеет награды. Улучив момент, я спросил, не с войны ли у него шрамы на щеках, и этот священник, подтвердив, что шрамы эти отец Иоанн получил на войне, поведал поучительную историю о том, как это случилось.
Отец Иоанн попал на фронт в самом начале войны рядовым бойцом. Воевал, получил боевые награды. Был ранен… но не в героическом сражении, а по собственной оплошности. Его подвела страсть к курению. На фронте курили, как известно, чуть ли не все поголовно. Но когда бойцы шли в разведку или если немецкие снайперы начинали «пошаливать», то курение на открытом воздухе в ночное время строго запрещалось, поскольку огонёк папиросы или цигарки немедленно мог стать для снайпера удобной мишенью.
Так и случилось с будущим отцом Иоанном, и он стал лёгкой добычей для снайпера. Пуля пробила обе щеки навылет, слегка задев язык. Чудо спасло незадачливого курильщика от неминуемой смерти и заставило его переосмыслить всю свою жизнь. Пережив как бы второе рождение, отец Иоанн, хотя и прежде был верующим человеком, после этого случая твёрдо уверовал в Промысл Божий и после войны решил посвятить себя служению Богу и стать священником.
Когда я слушал эту историю, мне невольно вспомнились слова 117-го псалма: «Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя». Помню ещё, что был у меня порыв спросить у рассказчика, бросил ли боец курить после такого страшного урока, но не спросил, убедив себя, что по-другому и быть не могло, коль скоро эта страсть едва не стоила ему жизни.
Я не могу осуждать курящих людей, могу им только сочувствовать. По той простой причине, что сам когда-то был пристрастен к курению. Очень хорошо помню тот зимний морозный вечер, когда я впервые не то что закурил – курением это ещё нельзя было назвать, – а только попробовал вдохнуть в себя дым от папиросы, сделал первую затяжку. Мы со старшим моим братом Борей и его дружком Женей шли по заснеженной и почти безлюдной улице маленького сибирского городка. Мне было одиннадцать, брату и Женьке – по тринадцать лет. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никого из взрослых поблизости нет, Женька сунул руку в карман зимней куртки и достал тощую пачку «Беломорканала». Достав из пачки две, возможно, последние, беломорины и тёрку-чиркалку с несколькими спичками, Женька с братом остановились, чтобы добыть огонь и закурить.
Стоит упомянуть, что коробки со спичками многие знакомые мне малолетние курильщики в карманах не носили, поскольку в неполном коробке спички предательски издавали характерные звуки, по которым родители и учителя могли легко изобличить курильщика, а обходились тёркой и рассыпными спичками. Немало из этих курильщиков, которым отцы драли уши и устраивали порки и за меньшие провинности, чем курение, из страха перед родительским гневом предусмотрительно дырявили карманы курток и пальто, чтобы тёрка и спички проваливались за подкладку. Эта хитрость, как правило, срабатывала, так что если мать такого отпрыска бралась, например, пришить покрепче разболтавшуюся пуговицу на куртке или пальто своего сына-курильщика, то последнему можно было не опасаться, что из кармана посыплются злополучные спички.
Итак, чиркнув спичкой о тёрку, Женька тут же сложил ладони домиком, защищая пляшущий огонёк занявшейся спички от дуновения ветра, и дал сначала моему брату прикурить папиросу, затем закурил сам. Струйки тёплого дыма, выпущенные изо рта юными курильщиками, бойко устремлялись вверх и быстро растворялись в морозном воздухе. Заметив, как я пристально наблюдаю за этим процессом, Женька протянул мне свою горящую папиросу и дружески спросил: «Курнёшь?» – «Не-е, – протянул я и добавил: – Что-то не хочется». – «Значит, кишка тонка», – задиристо отрезал Женька и ловко натянул мне шапку на глаза.
Я замахал руками, пытаясь достать туловище длиннорукого Женьки, и, не дотянувшись до него, с обидой в голосе произнёс: «Не тонка, просто не хочется». – «Ну, если не тонка, тогда курни, покажи, что ты пацан», – не унимался Женька. «Да ладно, отстань от него, – вступился за меня Борька, – ещё накурится, успеет». Задетый Женькиной задиристостью, я, не пожелав воспользоваться Борькиным заступничеством, вызывающе сказал: «Ну давай, курну, подумаешь, велика важность!» Взяв папиросу из рук Женьки, я набрал в рот побольше дыма и тут же выпустил его перед носом приставучего Женьки. «Ну что это за затяжка! – разочарованно протянул Женька. – Ты в себя вдохни». Я взял папиросу и повторил то же самое, в ответ на что Женька неприлично выругался, а Борька добродушно рассмеялся.
Между тем, увлечённые своим разговором, мы незаметно для себя догнали одного пешехода – медленно идущего грузного пожилого мужчину с перекинутой через плечо парой крупного размера валенок. «Вот, смотри, как надо делать, – начал Женька свой урок. – Набери в рот дыма и, вдыхая дым в себя, скажи: “И-и-и, какие сапоги!”» Я тут же набрал в рот дыма и, сколько было сил, проговорил эти нелепые слова, вдохнув при этом дым как можно глубже: «И-и-и, какие сапоги!»
Очевидно, услышав это, идущий впереди мужчина, не поворачивая головы, внятно произнёс: «Не сапоги, а валенки». Женька с Борькой с хохотом упали прямо в снег рядом с тротуаром, куда и я только что свалился, задыхаясь от приступа кашля после злополучной затяжки. Последующие, более осторожные попытки курить взатяжку уже не доставляли мне таких неприятных ощущений, и вскоре я стал заправским малолетним курильщиком, с заначками папирос за радиатором в подъезде нашего дома и с тёрками-чиркалками с рассыпными спичками в подкладках своей одежды.
Надо сказать, что по временам у меня возникало искреннее желание справиться с этой вредной привычкой. Помню, как однажды, учась в седьмом классе, мы с моим другом Сашкой Ивко, торжественно выкурив по последней папиросе, дали клятвенное обещание больше не курить, но продержались только пару дней и опять закурили. Постепенно эта привычка стала неотъемлемой частью жизненного уклада: утро начиналось с сигареты, после завтрака – сигарета, перерыв в учёбе или работе – сигарета, повод к радости – сигарета, повод к неприятности – сигарета и так далее.
Ни занятия пением, ни служба в армии не заставили меня преодолеть эту нездоровую тягу к курению. И только когда пришёл к вере и стал воцерковляться, я осознал, что курение, по крайней мере для меня – неофита, стало несовместимо с христианской жизнью. Напрягая всю свою волю, я стал предпринимать попытки бросить курить, но мне это долго не удавалось. Я перепробовал несколько вариантов антиникотиновых таблеток, рекомендуемых заядлым курильщикам, но эта стойкая зависимость была сильнее.
Наконец однажды, идя по безлюдной дорожке в городском парке, я обратился ко Христу и, не подбирая слов, просто, с полным доверием поведал Ему о своих тщетных попытках бросить курить и, признав, что своими силами мне с этим не справиться, попросил: «Господи, помоги!»
Чудо произошло быстрее, чем я мог ожидать: в тот же день я вдруг почувствовал, что освободился от этой страсти. При этом я отметил, что отвращения к курению у меня не возникло, дым от сигарет мне был всё так же приятен, но вместе с тем у меня не было больше никакой тяги к курению. В какой-то момент ко мне пришёл помысел: теперь ты можешь курить или не курить – всё равно, ведь ты освобождён от этой зависимости. Отогнав этот лукавый помысел, я утвердился в мысли, что освобождение от курения мне дано при условии, что я никогда, ни при каких обстоятельствах не только не закурю, но даже не сделаю ни одной затяжки.
Прошло не меньше месяца, прежде чем я, наконец, свободно выдохнул и сказал себе: «Милостью Божией я бросил курить!» До этого я не смел и помыслить так, боясь, что привычка вновь вернётся ко мне. Первые месяцы и даже годы после того, как я бросил курить, мне приходилось себя контролировать, если я вдруг оказывался в компании курильщиков, особенно если было застолье с алкоголем. Постепенно позывы к курению совершенно ослабли и прекратились, но и сегодня я отношусь к этому дарованному мне освобождению от курения не только с благодарностью Богу, но и с необходимой осмотрительностью, памятуя биб-лейскую заповедь: «Не искусиши Господа Бога твоего». А разве можно по-другому?
Протоиерей
Олег Врона