5 июля 1904 года, 115 лет назад, умер Антон Павлович ЧЕХОВ
Я бы хотел заступиться за гениального русского писателя Антона Павловича Чехова как за христианина, как бы ни странно это звучало. Дерзну предположить, что глубина его ответственности в отношении к православной вере так и не была понята и оценена вполне как его современниками, так и нами – нынешними христианами. Хоть глубина эта и была во многом трагична в силу сложного отношения Чехова к Церкви.
Чехов не был воцерковлённым человеком в точном значении этого слова, и на то есть свои объективные причины. Ведь он в детстве своём столько «натерпелся» от строгой обрядности, что иным укорителям его и не снилось. Отец его, ригорист и начётчик в делах церковного благочестия, приучал детей с суровостью следовать всем уставным наказам и предписаниям. Они вставали в пять часов утра каждый день, чтобы петь в церковном хоре, прислуживать в алтаре и звонить в колокола. После этого шли в гимназию, а вечером опять участвовали в богослужении или в долгих изнурительных спевках. Во многом именно это «принудительное обрядоверие» навсегда оттолкнуло Чехова от традиционной религиозности. Сам он впоследствии писал об этом:
«Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио “Да исправится” или же “Архангельский глас”, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками».
Детство Чехова было исполнено многих трудов и горестей, но и юность оказалась не легче. Когда отец его неожиданно разорился, а семья, спасаясь от долгов, вынуждена была бежать в Москву – в Таганроге остался «отдуваться за всех» именно Антоша, который буквально из кожи вон лез, чтобы отбиться от кредиторов и, если возможно, послать копейку нищенствующему семейству.
Из детства и юности своей Чехов вынес главную, как я думаю, мысль своей жизни: нет более важного дела и призвания у человека и христианина, чем помогать тем, кому хуже всех. И если это принять как жизненное кредо писателя, то многое становится понятнее в поведении Чехова, в его словах и поступках. Например, его «странная» поездка на Сахалин, когда он, уже зная, что болен туберкулёзом, отправился на перекладных в самые отдалённые и гиблые места, к каторжникам. Думается, именно желание хоть как-то приобщиться этой «иной жизни» и чем возможно облегчить страдания самых несчастных и понудило Чехова к этой поездке. Больше того, став известным литератором и публичным человеком, именно эту мысль – о необходимости облегчения участи страждущих – Чехов старался донести до общественного сознания как главную, на которой могла бы и должна строиться жизнь в России. Он выражал эту мысль всеми доступными средствами – и как литератор, и как общественный деятель, и как частное лицо, делая добро не публично и не напоказ, а в «рабочем режиме» и на постоянно. Кто-то подсчитал и изумился: сколько реально значительных и полезных дел успел сделать Чехов за свою, в общем-то, недолгую жизнь, притом что и здоровьем был слаб, и должен был ещё немалое время отдавать литературной и общественной работе. Его мучило повсеместное равнодушие и безчувствие людей, относительно состоятельных, к окружающей их повседневной нищете и убожеству, тяготило бездействие людей, исполненных сил и энергии, но совершенно неспособных распорядиться этим своим состоянием и силами во благо себе и ближним.
Эта главная мысль, идея Чехова о страшном отрыве дворянства от жизни простых людей, о непомерности страданий, о необходимости милосердия объясняет и одну из известных «странностей» Чехова. А именно: почему он многие свои драмы называл комедиями. Да именно потому, что все эти «экзистенциальные томления» дворянства, все эти пустопорожние разговоры и маниловские прожекты, всю эту «высокую демагогию» при очевидной окружающей повальной нужде, нищете, невежестве, голоде и болезнях он считал просто смешными в самом горьком, гоголевском смысле. Так что «ломать комедию» в его понимании вполне соотносилось со всей той картонной «драматичностью», которую мы видим в большинстве его пьес.
Больше того, если бы Чехов был услышан и понят в своё время правильно (и здесь, как ни странно, его голос звучит согласно с «набатными» голосами наших святых Феофана Затворника, Игнатия (Брянчанинова), Иоанна Кронштадтского), возможно, и история России пошла бы по другому пути, и мы сумели бы обойтись без «кровавой бани» революции, которая во многом стала следствием пренебрежения к страданиям и нуждам массы простых людей.
Чехов сделал действительно всё, что мог, чтобы утвердить эту свою мысль о необходимости деятельного христианства, притом что его называют иногда атеистом. Нет, Чехов не был атеистом, несомненно. Но он не был и последовательно-религиозным человеком. Увы, это надо тоже признать. Можно сказать, что по убеждениям своим, по мировоззрению Чехов был тем, о ком Господь говорит: «Кто не против вас, тот за вас» (Мк. 9, 40). Человек, тоскующий по христианству. Может быть, даже христианин – в том смысле, что он во Христе видел идеал Человека. Но без веры во Христа как истинного Бога, конечно, подлинное христианство невозможно. Так что если и можно Чехова назвать христианином, то не духовным, а «душевным». В его рассказах «Архиерей», «Кошмар», «Студент», «Святой ночью», «Казак» наиболее ярко выражена «душевно-нравственная» идея христианского милосердия и сострадания, без которой, впрочем, не существует и действительного христианства…
Рассказ «Архиерей», как говорят, был написан Чеховым под влиянием знакомства с биографией нашего крымского архиерея – епископа Михаила (Грибановского), который так же, как Чехов, вынашивал мысль о преображении русской жизни. Вот типичный пример его размышлений на эту тему:
«России предстоит воспользоваться своим, уготованным Самим Богом положением в истории воинствующей Церкви на земле. Она должна создать у себя образование, воспитание и формы жизни в строго вселенском церковном духе, во всей высоте и широте христианских идеалов; она должна возделать из себя почву, где благодать Святого Духа нашла бы все удобства, чтобы произрастить роскошный цвет Христовой жизни, свободу святого вдохновения во Христе».
Разница между святителем и Чеховым, и разница разительная, состоит именно в том, что святитель Михаил, веря в возможность преображения русской жизни, главные надежды свои полагал на Бога, на Его помощь, которая, благословив и освятив человеческие труды, способна придать им должную полноту и смысл. Чехов же верил в чисто нравственное, воспитательное преобразование общества, хотя со временем, похоже, разочаровался в возможности такого преобразования.
К слову, относительно недавно мне довелось посмотреть старый советский фильм, снятый в 1966 году по рассказу А.П. Чехова «Ионыч». Роль Старцева исполнил замечательный актёр Анатолий Папанов. На протяжении всего фильма чеховский Ионыч ездит на пролётке к Туркиным и обратно мимо… нашего симферопольского Свято-Троицкого монастыря. Фильм называется «В городе С.», а город этот, стало быть, наш Симферополь. Забавно, но дело не в этом.
Первое, что меня тронуло, – это вид монастыря, каким он был во времена святителя Луки (он умер всего за пять лет до съёмок фильма). Сейчас уже всего этого нет – ни мостовой, ни акаций, ни абрикосовых деревьев во дворе, нет черепичных крыш и милых провинциальных ставенок на окнах – всё поглотил турецко-китайский монстр под названием «евроремонт». Но следующая мысль была вот какая: по странной иронии киношный деградирующий Ионыч со своими извечными жалобами на провинциально-захолустную жизнь ездит мимо ворот храма, в котором 15 лет подвизался… чеховский герой! Я не оговорился. Ведь если святитель Лука (Войно-Ясенецкий) – земский, «мужицкий» доктор, человек долга и чести, спасший не одну тысячу жизней и получивший «в награду» 11 лет тюрем и ссылок, человек, до конца оставшийся верным Богу и своему врачебному призванию, – если не он чеховский герой, то кто?! Ведь у Чехова этот герой нигде не осмыслен до конца. Он везде как-то туманно-идеалистичен, а в конечном итоге, – безпомощен и безсилен. Может быть, Антону Павловичу с его мечтой о переустройстве мира было трудно признать, что в этом мире всегда благородство и честь, трудолюбие и безкорыстность будут в гонении и притеснении? И добро только тогда ценно, когда оно сопряжено с благодатью? Не знаю… Но святитель Лука, несомненно, явил реальный образ чеховского героя в реальных исторических обстоятельствах, соединив в себе две главные заповеди Евангелия: о любви к Богу и о любви к человеку, – понимая, что без исполнения первой заповеди полное и верное исполнение второй невозможно.
Действительно, без веры – и именно веры церковной, – без сознательного труда приобщения Божественной жизни, при самых возвышенных и добрых порывах, в конце концов остаётся только горечь разочарования от осознания страшной инерции греха и зла в этом мире. И тогда остаётся только выпить бокал шампанского, отвернуться к стенке и умереть. Это, вероятно, и есть главная трагедия Чехова – трагедия веры в возможность переустройства человеческого общества без покаянного (в церковном понимании) преображения человека, без ясного осознания, что плоды добра, творимого здесь, на земле, могут быть явлены во всей полноте лишь в вечности. Да и то ещё при условии, что добро это творилось не иначе как во славу Божию!
Потому что любовь к человеку, одухотворённая свыше, не только заботится о его житейском и душевном благосостоянии, но и возводит его на высоту вечной и неотъемлемой радости пребывания с Богом. И эту радость не могут отменить никакие трудности и горести земной жизни, о чём и говорил апостол Павел, когда восклицал: «Я… преизобилую радостью при всей скорби нашей» (2 Кор. 7, 4).
Вот этой-то радости, как я думаю, не хватало Антону Павловичу, и этой-то радости или, иначе, блаженства во всей доступной полноте сподобился реальный герой всех чеховских устремлений, размышлений и чаяний – архиерей и хирург, святитель Лука.
Священник Димитрий ШИШКИН