...Голодные ребятишки лазили по задворкам и ели всё, что им казалось съедобным: траву, листья, ягоды, корешки – всё, что найдут. Но съедобным было далеко не всё, поэтому случалось, что дети травились и даже умирали.
Отец
Весной 1942 года на Кубани шло формирование народного ополчения. Оказался в нём и мой дед – Александр, на тот момент парень восемнадцати лет. Его не мобилизовали раньше потому, что в большой семье он оказался единственным кормильцем (все остальные ушли на фронт). Но однажды, когда Сашки не было дома, в хату угодила фашистская бомба, и в одночасье не стало у пацана ни семьи, ни родного угла. Вот тогда Сашка и ушёл в ополчение.
В нескольких километрах от станицы Алексеевской было большое бензохранилище. И вот Сашку вместе с другими новобранцами из ополчения поставили с трёхлинейками охранять этот объект. Налетели немецкие самолёты и разбомбили бензохранилище в пух и прах. Единственный оставшийся в живых – дядя Коля – рассказывал потом, как кричали, сгорая живьём, мальчишки: «Мамочка!». Был среди них и Сашка – отец моей, тогда ещё даже и не родившейся мамы. Отец, который умер, не успев стать ни отцом, ни мужем законным.
А дядя Коля прошёл военными дорогами до Берлина и уже в мае 45-го прислал домой телеграмму: «Возвращаюсь, ждите!» Однако минул июнь, июль, пролетело лето, а дядя Коля как в воду канул, так что родные решили уже, что он погиб.
Потом выяснилось, что по дороге домой он подорвался с товарищами на мине, и его отправили в госпиталь. Пока он поправлялся, наступила осень.
«И вот, – вспоминает мама, – утро, схваченная серебристым инеем трава, и всё село: бабы, старики, дети – с криком и причитаниями бегут куда-то за околицу, бегут и плачут. А я с обритой наголо головой сижу взаперти и, прижавшись лбом к холодному стеклу, глядя на бегущих односельчан, плачу неизвестно почему, плачу потому, что плачут они…»
Дядя Коля вернулся!
На следующий день мама моя – тогда ещё девчонка трёх с половиной лет – играла в саду, под вишней, с сынишкой этого самого дяди Коли. И вот фронтовик вышел умываться к колодцу. Набрал ведро воды, поставил его на венец сруба, потом взял одной рукой другую свою руку и вдруг... отстегнув, повесил её на дерево! Мама моя, увидев это, так испугалась, что закричала...
Посиделки
Из самого раннего своего детства мама вспоминает деревенские послевоенные посиделки:
– Собирались бабоньки-вдовы... да что им было тогда – по 25-27 лет. Соберутся в хате, сначала песни поют, помню, вот: «Каким ты-ы был, таким ты и оста-а-ался...», а потом плачут все, пла-а-ачут!
Помню из их рассказов о войне, что, когда самолёт летит, нужно не от него, а к нему бежать. И мне долго потом снилось, что самолёт на меня летит, а я никак не могу себя заставить бежать ему навстречу. Просыпалась всегда с криком, а маме не могла объяснить, что мне снилось, и говорила: «Мне волк приснился!»
В хате на Кубани в 42-м стояли румыны, но офицер над ними был немец. И вот (это уже баба Тоня рассказывала) румын подарил шоколадку, баба Тоня разделила её между детьми, а немец-офицер подошёл – бах по руке – и выбил у Толика шоколад. А потом матери объясняет: «Он, Толик, мол, вырастет и – пух, пух! – стрелять нас будет». То бишь сладостей ему не положено. Стратегическое мышление, что тут скажешь.
Но и оно не помогло...
Голод
В голодовку 47-го года баба Тоня запирала мою пятилетнюю маму в хате на целый день. Голодные ребятишки лазили по задворкам и ели всё, что им казалось съедобным: траву, листья, ягоды, корешки – всё, что найдут. Но съедобным было далеко не всё, поэтому случалось, что дети травились и даже умирали. Вот и сидела мама под домашним арестом, а баба Тоня сама с утра нарывала пучок травы, бросала через форточку и уходила на целый день на работу.
Эта трава, название которой мама не помнит, выделяла сладкий сок, если её потереть между ладонями. В таких случаях приговаривали: «Чай, чай – молочай, наворачивай, качай...»
– Один раз в жизни, – рассказывала мама, – пожаловалась я, и то невольно, на своего старшего брата, и с тех пор как отрезало.
– Это было на Кубани в голодный 47-й год. Мама наша доставала иногда на рынке горстку соевой муки и, делая из неё болтанку на воде, кормила нас с братом один раз в день. Таким образом муки хватало на неделю, а то и больше.
И вот однажды Толик заметил, куда мама спрятала банку с мукой, которую только что принесла. Когда мама ушла, Толик предложил достать банку и съесть по одной только ложечке сладкой и вкусной муки. По одной ложечке – это ведь будет совсем незаметно.
Банку достали, но пока она не опустела – оторваться от неё не смогли. Испугавшись, пустую банку спрятали на место.
Пришла мама с работы радостная, оживлённая, достала банку, чтобы приготовить поесть и... разрыдалась.
Как она плакала! Упала головой на руки и взахлёб, до истерики... Я, желая её успокоить, глажу и говорю: «Мамочка, не плачь. Это Толик достал и мы съели...». При слове «Толик» мама вскочила, схватила брата и стала бить его чем попало под руку до кровавых рубцов...
Не помню случая, чтобы я после этого ещё хоть раз на кого-нибудь жаловалась.
В другой раз бабе Тоне подарили «под ноги» телячью шкуру. Когда бабы Тони дома не было, Толик с мамой порезали шкуру на куски, налили в казан воды и поставили на печку вариться.
– Помню только шерсть в зубах, – вспоминает мама.
В голодовку 47-го года баба Тоня жила на Кубани с одиннадцатилетним Толиком и моей пятилетней мамой. После сбора урожая Толик с бабой Тоней ходили ночами на поле собирать с земли пшеничные колоски. Однажды их поймал объездчик. Толика отпустил, а бабу Тоню посадили в каталажку на 2 дня. И всё это время мама с Толиком сидели голодные и ждали, что их придут арестовывать.
Бабу Тоню отпустили только на третий день.
Школа
В Крым баба Тоня с мамой и Толиком приехали весной 50-го года. Маме было уже семь лет, она умела читать по слогам и худо-бедно писать печатными буквами, но в школу её решили до осени не отдавать. Тем более что обувки не было. Но по дворам переселенцев ходили учителя, отбирая детей школьного возраста. Очередь дошла и до мамы.
– Читать, писать умеет? Почему не в школе?
Был апрель, но земля прогрелась, и Толик повёл маму на занятия босиком.
Первый в жизни урок. Класс забит до отказа, свободное место только на «камчатке», но за спинами рослых ребят маме ничего не видно. Её соседка по парте, дочь председателя Рая, говорит шёпотом:
– Что, не видно? А ты сделай вот так...
И она, тихонечко подняв крышку парты, приподнялась, поджала под себя ноги и сделалась «выше». Но тут неожиданно крышка захлопнулась с громким стуком и учительница, не разобравшись, набросилась на маму:
– Ах ты, дрянная девчонка! Первый день в школе, а уже так себя ведёшь! Ты смотри, какая мерзавка наглая...
Мама моя опешила: «Чтобы на меня вот так кричала чужая тётка! Да я... да мне...». И мама выскочила из класса.
Стоит в коридоре, рыдает, но и домой не идёт (не помнит дорогу). Четыре урока ждала, пока закончатся занятия у Толика, и на четырёх переменах он к ней подходил, чтобы вернуть в класс. Но мама так и не вошла в него до осени.
Когда поход в школу откладывать было уже нельзя, оказалось, что идти-то как раз и не в чем. То есть совсем. Тогда баба Тоня подобрала где-то на обочине калошу (почти новую), в другой раз туфельку, и так – в калоше и туфельке на босу ногу – мама пришла в школу. Была уже поздняя осень. Сидит мама на уроке и вдруг видит – идёт снег. Валит и валит не переставая. Занятия закончились, все разошлись по домам, а мама сидит и плачет... И вот через снежную круговерть и слёзы видит: бежит по школьному двору баба Тоня с одеялом. Закутала маму и унесла на руках домой.
Книги
Когда на Кубань упадали снега, вольная жизнь для мамы (дошкольницы) заканчивалась по банальной причине – не было обуви. До весны жизнь становилась комнатной. Одна была радость: когда приходил из школы брат Толик, – обуться в его «кирзаки» и побегать по заснеженному саду, задыхаясь от щенячьего восторга. Побегать с минутку и обратно.
Однажды в одну из таких зим в сумерках сидела мама на печи одна. И тут в хату вошла баба Варя. Вид у неё, когда зажгли лампу, оказался радостно-заговорщицкий.
– А кто бы знал, что я принесла! – и с этими словами баба Варя положила на стол кипу старых, затрёпанных до последней степени книг, перевязанных бечёвой.
Мама затаила дыхание от предчувствия неведомого чуда. Вечером ей впервые в жизни читали сказки. Это был «Конёк-Горбунок» и «Сказка о царе Салтане». И не хватило суровости даже у бабы Тони, чтобы остановить это чтение и уложить, наконец, дочку спать.
Может быть, именно в тот вечер зародилось в маминой душе то благоговейное отношение к ветхим книгам и стихам, которое она хранит всю свою жизнь.
Баба Варя работала сельским биб-лиотекарем и принесла домой списанные книги, которые должны были сжечь.
«Девчонкой я безумно любила читать, – вспоминает мама. – Но когда ещё в деревне читать? – только ночью. А это свет – электричество – деньги. Конечно, баба Тоня запрещала, ругалась. И вот ложимся мы спать. Я в темноте кромешной жду, пока баба Тоня захрапит.
Захрапела – ага, можно включать свет! Включу лампу и читаю. Только баба Тоня замолчит, я – хлоп! – свет выключу, притаюсь, как мышка, и жду... Ага – снова захрапела; снова включаю лампу, и так иногда до утра. А утром в школу за три километра пешком, через пахоту и сады».
Юная мама приехала из города на выходные домой – в Лечебное. Баба Тоня, конечно, стала растапливать печь. Сидит, выдирает из какой-то книги листы, скручивает фитильки и пытается зажечь дрова. У мамы, как она книгу увидела, сердце зашлось. Посмотрела название, а это любимая книжка «Дети капитана Гранта»! Побежала в комнату свою, где хранилась целая библиотека, – пусто.
– Мама, где книги?!
– Так я же их, доченька, собрала все и в курятник вынесла. Тебя ведь нету, так чего же, думаю, им стоять?..
В курятнике книги покоились перевязанной стопкой прямёхонько под насестом, так что аж покрылись белой коркой помёта.
Мама плакала.
А баба Тоня под старость неожиданно сама пристрастилась читать и книги уже не рвала, но читала так: начало прочтёт – интересно ли? – и тут же конец. Если конец «хороший» – то будет читать всю книгу, а если «плохой» – не станет, чтобы не расстраиваться. «Мало я, что ли, в жизни наплакалась?!»
Священник
Димитрий ШИШКИН