У нас в Сибири ещё остались памятливые люди, которые помнят и знают другую жизнь. Коренную, насквозь русскую, когда даже без Бога большинство людей жило по-Божьи. Антонина Михайловна Боровская из Тюмени – одна из них.
– Родилась я, милые, в 1928 году в Армизонском районе, в деревне Чирково. В четыре годика приключилась со мной беда – обезножела, слегла. Дело было так: хотела я погладить лошадь, а она возьми да поверни голову в мою сторону. Лошадка-то всего лишь оскалилась, верхнюю губу задрала, а мне, ребёнку, на ум пало: «Она съесть меня хочет!» Тут же я куда-то в сторону отскочила, на забор вскарабкалась и – свалилась кулем. Вот от страха меня и парализовало. Лечили долго, но к школе я была уже прежней крепенькой, шустрой девочкой.
Помню, как после первого класса мама говорит: «Беги, дочка, в контору, что-то тебя председатель колхоза вызывает, Сергей Андронович». Прибежала к правлению, ножонки босые об травку обшоркала, платочек на голове перевязала. Зашла, поклонилась, поздоровалась под порогом первой – всё правильно сделала, как отец с мамой научили.
– О, Михайловна пришла!
Сергей Андронович вышел из-за стола, посадил меня на стул, сам напротив сел.
– Вот у нас в колхозе, дела, понимаешь, такие. Доярки мне тут заявили: «Пойдёт в ясли дочка Михайлы Павловича нянечкой работать, и мы пойдём силос косить. А не пойдёт – мы тоже ни за что силос косить не пойдём». Так как делу-то быть, скажи?
Я запереживала. На ферме скота много, а чем же их тогда зимой кормить, если летом силос не заготовить?
– Я пойду, пойду в ясли-то, Сергей Андронович. Только мне ведь надо будет в сентябре во второй класс идти.
– Ну, это не проблема, у тебя котелок работает, успеешь и там, и там.
– Тогда пусть доярки с собой тазики с водой принесут.
– А это зачем? – опешил председатель.
– А я воду согрею, всех ребятишек перемою, тётенькам вечером их мыть не надо будет.
На том и договорились. Назавтра, раным-рано доярки со всех концов деревни потянулись к яслям. На руках у каждой «титешник», да ещё не по одному косолапят, за юбку ухватившись. И таз под мышкой! Кто кашу в чугунке захватил, кто кисель, суют мне: «Тонюшка, покорми потом ребятишек-то». Я их всех в тёплой водичке перемою, они у меня чистенькие, весёленькие, улыбаются, гулят. В рядок посажу, по очереди каждому ложку с кашей засуну. Совсем хорошо! Четыре года я так и жила: ясли-школа. К урокам готовиться мне не надо было, я всё в классе запоминала, поэтому после занятий домой даже не приворачивала.
Работы в садике было невпроворот. Дров на зиму напилить, печи топить, стирать, еду готовить – везде моя помощь требовалась. Постарше стала, даже лёд для ледника на озере долбила. Помню, маме наши деревенские женщины не раз говорили: «Пелагея, девка-то у тебя – как не от мира сего. И в школе отличница, и рукодельница, и поёт, и пляшет. В яслях ею не нахвалятся. Ну что только она у тебя не умеет!»
Летом, когда в лесу грибы-ягоды поспевать начнут, я свою малышню спать уложу и настрого прикажу: «Я сейчас уйду ненадолго, а вы закрывайте глаза! Если только кто откроет или встанет – никаких гостинцев не получите!» Они зажмурятся, я тут же в лес, он сразу за деревней. Ягодок костяники им нащиплю, а то грибов наломаю пестерюху (это так мы раньше корзины называли), копышков накопаю. Сейчас про это наше лакомство уже никто не знает. А вот если выдернуть камыш с корнем, на них такие белые комочки, как картошинки. Мой да ешь. Теперь мои воспитанники уже сами дедушки, бабушки, но меня не забывают. Звонят, заходят попроведать.
Как-то разговорились с Александром Сидоровичем. Его мать отдала к нам в ясли трёхнедельным. Когда сама забежит, грудь даст, когда в бутылочку сцедит, а чаще коровка выручала. И вот ему уже года два с половиной было. Хватились как-то – нет мальчонки. Воспитательницы насмерть перепугались, сразу кинулись к озеру. А я со всех ног понеслась к ним домой. Издалека вижу, что не зря лечу. Видно, надумал человек домой наведаться, а до задвижки дотянуться не может, не дорос ещё. У нас же раньше в сибирских деревнях ворота были под стать домам – трёхстворчатые. Собачонки, которые бегали по деревне не на привязи, под ними прорывали себе лаз. Наш-то молодец в него и сунулся.
Голова в ограде, а задом застрял, до войны мы в основном все упитанные были. Ногами по траве молотит, верещит. Я ноги его поймала, тихонько потянула – вытащила! Уревелся Христовый, соплями вымазался, помётом куриным, весь в собачьей шерсти. Подолом своего платья мордашку ему вытерла, отряхнула и говорю: «Если ещё раз убежишь, я тебя любить не стану!» Александр Сидорович мне этот случай сам напомнил: «Я поражаюсь, как в два с половиной года я мог всё это запомнить! Особенно то, как я перепугался, что меня Тоня-няня больше любить не будет». Он на самом деле после моей угрозы ор свой позабыл. Коленки мои обхватил, головёнку задрал: «Не убегу! Не убегу, няня, босе!»
А вот уж когда война началась, в 12-13 лет детство наше кончилось, никаких поблажек. Меня из ясель перевели в патронажные сёстры. Раз в месяц надо было обходить шесть деревень и выдавать талоны на дополнительное питание грудным детям и инвалидам-фронтовикам. Им, хорошо помню, в военкомате иногда выписывали ещё несколько метров мануфактуры. Вот где я страху натерпелась! Ходила одна, а в лесу полным-полно волков, в войну они развелись, потому что отстреливать их некому было. С 15 лет нас, школьников, стали посылать на лесозаготовки. Считалось, что косточки у нас уже установились, и теперь мы можем работать наравне со взрослыми. Председателя матери всегда спрашивали: «А кто поедет? Если Тоня Михайлы Павловича поедет, то я свою тоже отпущу».
Со мной надёжно было. Я такая уродилась, что с детства самое трудное всегда брала на себя.
Где-то осенью 41-го года к нам в Чирково привезли ссыльных немцев из Поволжья. И ничего-то у них с собой не было, кроме кучи детей. Перепуганные все, молчаливые. Потом только мы разобрались, в чём дело. Оказалось, многие из них русского языка не знали, старики особенно. Тут же наши деревенские потянулись, кто в миске им еду несёт, кто в котелке, кто в фартуке. На стареньком самосвале развезли каждой семье по 10 центнеров зерна. Оно старое, с мусором. До войны не знали, что с ним делать, а как беда пришла, оно сразу стало считаться за богатство. Объяснили приезжим, дескать, провевайте на ветерке, мелите да пеките хлеб, картошки дали и на еду, и на семена. Не знаю, где как ссыльных встретили, они повсеместно в Сибири были, но у нас вот так. Мужчин у них быстренько всех забрали в трудармию, мы даже не успели их толком запомнить ни по именам, ни в лицо. Так что в колхозе, где работали наши матери, старики да мы, подростки, ещё таких же прибавилось.
Какие это были трудолюбивые, грамотные люди – немцы! Наши чирковские старожилы до сих пор только добром вспоминают старичка Богдана Богдановича Шуба. Сил не хватало урожай вовремя собрать, зерно даже из-под снега убирали. Оно сырое, в буртах горело, срочно нужна была сушилка. Вот дед Богдан её нам и сделал, спас всю деревню.
Сейчас, на склоне жизни, я хочу сказать, что так дружно, как в войну, мы больше никогда не жили! Только у нас что-нибудь съестное появится, мама обязательно меня к соседям пошлёт: «Отнеси им, дочка. У них совсем ничего нет». Конечно, ребятишки дразнились, обзывали ссыльных одноклассников. А они, бедолаги, только голову низко склонят и ни слова в ответ. Взрослые и объясняли, и ругали, особо языкастым ремнём по одному месту прохаживались. Но он ребёнок, а если у него отец на фронте воюет или даже убит, разве докажешь, что дед Богдан – «наш» немец? Он тебя от голодной смерти спас, а отец воюет совсем с другими немцами. Те – фрицы, гитлеровцы. Все в округе поражались, что ребятишки сильно обижали ссыльных, а у нас в Чирково обзывалась только одна девочка! Сейчас любого старика спроси, и он её фамилию обязательно назовет. Потому что она одна такая злая среди нас была.
Когда Германия поманила длинным рублём в начале 90-х, многие из нашей деревни ринулись на историческую родину. Но прижились там не все, они ведь уже русские немцы. Их там диво берёт: пригласят, например, в гости и скажут: «На кофе приходите». И что вы думаете – на голом столе одна-одинёшенька чашка и стоит! А наши чирковские немцы к этому уже не привыкли. По-нашему в гости – так чтобы на столе посудины от еды ломились! Вот они теперь звонят оттуда и плачут, вспоминая нашу ранешную жизнь. Говорят, что в Сибири люди – одна доброта. Мы, те, кто войну вместе пережили, мы же друг другу роднее родного.
…И дрожь в голосе, и слезинки по морщинистому лицу. И никакой сентиментальности или патетики. Одна правда жизни.
С 1997 года сибиряки боровские с нетерпением ждут очередной свежий номер журнала «Русский Дом».
– «Мотор» уже не тянет спускаться-подниматься на четвёртый этаж. А «Русский Дом» как получим, так сразу и забываем своё затворничество. Ровно молодеем годами вместе с дедом, пока читаем журнал. Радуемся вместе со всеми, переживаем, – с грустной улыбкой объясняет Антонина Михайловна.
Татьяна Нифоновна ТЕПЫШЕВА
г. Тюмень