Меньшиковские
чтения
Оглавление
СУЕВЕРИЯ И ПРАВДА ЛЮБВИ
Часть I Часть II Часть III
Х
Совершенно неверен также и второй тезис Шопенгауэра - будто при половой любви является органическое дополнение влюбленных, нейтрализация их, как кислоты и щелочи. В действительной жизни совсем этого не видно. Случается, конечно, что малорослый мужчина влюбляется в высокую девушку, тонкий - в толстую, белокурый - в черноволосую и т.д., но это именно случай, а не явление, не закон. Переберите все известные вам примеры типической влюбленности и вы увидите, что тут нет и признака такого закона. Как у каждого гастронома - свой вкус и у всех их есть общие черты, так и у каждого влюбленного - свой вкус к любимой особе, иногда чудовищный, часто зависящий от моды. Гастрономы европейские любят червивый сыр, подгнившую дичь; китайские - гнилые яйца и кошачьи глаза; африканские едят живых глистов и т.п. И если нельзя сказать, что гастрономами руководит в этом какой-нибудь особенный метафизический принцип, то не следует приписывать его и "половой любви". И здесь, как известно, одни предпочитают молодых, другие - несовершеннолетних, третьи - дам бальзаковского возраста, а Федор Карамазов восхищался и "вьельками". В одно десятилетие влюбляются преимущественно в рыжих - такова мода; в следующее - идеалом красоты считаются черные глаза и черные волосы, затем их сменяет мода на блондинок и т.д. Влюбляются и в безобразных, которые никак не могут совершенствовать породу, влюбляются, наконец, в лиц своего же пола, доходят, как гастрономы, до полного извращения вкуса.
Если допустить, что любовь есть выбор наилучшей личности для восполнения типа, то чем объяснить столь частое отсутствие взаимности при любви? Ведь если Марья есть дополнение Ивана, то должно же быть и наоборот, т.е. и Иван для нее должен быть органическим дополнением, а между тем она любит Петра. Но и Петр, в свою очередь, может любить Агафью и т.д. Никакого восполнения нет, а любовь с одной стороны - несомненна. По теории Шопенгауэра, этот случай необъясним: это все равно, что влечение кислоты к щелочи, которая знать не хочет этой кислоты. А половая страсть чаще всего бывает только с одной стороны.
Затем, как вы свяжете с гипотезой Шопенгауэра охлаждение иногда самой пылкой любви? Ведь если сегодня Иван дополняет Марью, то это должно бы статься и через год, и через десять лет, а как часто видишь равнодушие и даже отвращение между недавно еще влюбленными лицами. Далее, - чем вы объясните влюбленность между лицами разных рас?
Если любовь есть выбор дополнения своего типа, то как объяснить, что человек в течение жизни влюбляется иногда не раз, и в особ совершенно не схожих? Которая же из них была настоящим дополнением влюбленного? В любви Дездемоны к Отелло сомневаться нельзя, но неужели в Венеции не было кавалера более восполняющего тип Дездемоны, чем этот пожилой мавр? Неужели нужна была примесь негритянской крови, чтобы "сохранить в чистоте тип расы"? А влюбленность такая - не редкость; сколько людей влюбляются у нас, например, в евреек, цыганок, армянок, - хотя нет недостатка в женщинах своего племени. Как связать это с теорией Шопенгауэра?
Весьма часто случается, что в каком-нибудь городе есть красавица, в которую одновременно влюблены несколько кавалеров (как княжна Нина в "Первой любви" Тургенева), или один мужчина, за которым охотится целая стая дам. И заметьте важную черту: пока обо "льве" или "львице" не говорят, они не имеют поклонников, но стоит им найти одно поклонение, как скоро присоединяется другое и затем третье, четвертое. Развивается настоящая эпидемия, а если городок небольшой, то и пандемия любви (доказательство, что половая любовь - психоз: как все психозы, она заразительна). Неужели же все мужчины нашли в модной красавице общее "дополнение своего типа" или все дамы городка оказались такими дополнениями для героя?!
Хоть и очень редко, но любовь бывает одновременно и к двум, а может быть, и более особам, в разной или даже одинаковой степени. Если хоть сколько-нибудь верить "поэтам любви", вроде сладострастного Фета, то придется заключить, что эти поэты одновременно "любили" по нескольку особ. Там, где в обычае полигамия и полиандрия, подобные случаи бывают чаще. Menages en trois (любовные треугольники) во Франции не всегда устраиваются из материальных видов. В феодальные времена был обычай, что каждая благородная дама с ведома мужа имела еще и "друга сердца", а в наше время в известных кругах, кроме жены, принято еще иметь любовь на стороне. И тут не всегда подделка под любовь, а иногда и настоящее увлечение. Милый Стива Облонский, русский Дон Жуан, любил свою Долли и поминутно увлекался другими "юбками"; и любовь к жене, и эти увлечения были, конечно, не глубокими, но все-таки искренними. Он не мог отдаться одной пожирающей страсти, как Анна, но способен был одновременно на несколько мелких увлечений. Как объяснил бы Шопенгауэр этот случай?
XI
Если половая любовь имеет целью рождение человека, и любящий выбирает дополнение своего родового типа, то как объяснить греческую или "восточную" любовь, столь широко распространенную, и там, где она господствует, даже вытесняющую любовь к женщине? Шопенгауэр не мог обойти этого уж очень крупного факта и придумал особую, чудовищную по предвзятости теорию. По его мнению, это вовсе не извращение полового чувства, а явление нормальное, один из способов, которым природа достигает чистоты рода. Эти уклонения будто бы бывают преимущественно или в юношеском возрасте или под старость, когда производительные силы или незрелы или уже перезрелы, т.е. не годятся для зарождения сильных особей. Чтобы предохранить от такого зарождения, природа, видите ли, и устроила безвредный способ насыщения полового инстинкта "без последствий".
Как вам нравится это объяснение? Совершенно с такою же серьезностью Шопенгауэр трактует и вообще о половой любви. Ум парадоксальный - и как часто бывает при этом - блестящий, Шопенгауэр совершенно не заботится, чтобы хоть сколько-нибудь связать концы с концами в своих теориях; он выставит яркий софизм, подкупающий своим остроумием, и затем аргументирует с великою серьезностью и с трезвым реализмом. Все второстепенные мысли у него бесспорны и ясны, и читатель невольно переносит свою удовлетворенность ими и на главный тезис. Приведу другой пример поразительной предвзятости нашего автора. Он серьезно утверждает, что "супружеская верность со стороны мужчины есть нечто искусственное, а со стороны женщины вполне естественна", на том только основании, что мужчина может быть отцом более ста детей ежегодно (если у него будет столько же жен), тогда как женщина может быть матерью только одного ребенка. Но, спрашивается, может ли каждый мужчина быть отцом более ста детей? Ведь при почти одинаковой численности обоих полов, если бы нашелся один такой мужчина, то он лишил бы жен около ста мужчин, и если бы восторжествовал полигамический закон, указанный Шопенгауэром, то девяносто девять из ста мужчин были бы вынуждены оставаться бездетными. Но установив наскоро закон, Шопенгауэр фантазирует дальше: "В любви мужчина склонен к непостоянству, а женщина - наоборот. Любовь мужчины заметно начинает ослабевать с того момента, когда она получила удовлетворение; с этого времени почти каждая молодая женщина нравится ему больше той, которою он обладает. Любовь женщины, напротив, усиливается с этого самого момента, особенно после зачатия".
Скажите, читатель, правда ли все это? Что это так иногда случается - я не спорю, но всегда ли так бывает, общий ли это закон! Я думаю, оба пола склонны к непостоянству, если руководятся только половой похотью. Я думаю, только распутному мужчине "почти каждая" молодая женщина нравится больше, чем возлюбленная, которою он только что овладел, и любовь женщины вовсе не всегда усиливается после полового сближения. Зачатие, наоборот, почти всегда охлаждает половой элемент любви. Женщина привязывается к мужу иною, человеческою, дружескою любовью, сладострастная же (у чистых женщин) отходит на второй план. Шопенгауэр не замечает, как он противоречит самому себе: зачем бы, кажется, половой любви разгораться в женщине после зачатия? Цели рода ведь достигнуты, и здесь естественнее всего половое охлаждение, что и случается всего чаще. Шаткие парадоксы Шопенгауэра о половой любви до того кажутся странными, если углубишься в них, что начинаешь понимать довольно жесткий отзыв сведущего человека - Крафт-Эбинга, считающего все умозаключения великого философа по этому предмету "пошлыми и нелепыми". Профессор С. Риббинг вполне присоединяется к этому суровому мнению. И это тем досаднее, что бесспорный гений Шопенгауэра давал ему, казалось бы, возможность осветить эту темную область не только красивой гипотезой, сотканной из воображения, но и реальной, основанной на фактах мыслью.
XII
Шопенгауэр совершенно прав, когда приписывает половой инстинкт не личности, а роду. Что половая любовь не есть, однако, всеобщий закон природы, как кричат наши эротофилы, доказывается тем, что существуют целые виды животных, у которых огромное большинство особей вовсе не имеют половой потребности. У пчел, например, этот инстинкт предоставлен на каждую колонию одной самке и нескольким самцам, вся остальная масса - рабочие пчелы - бесполы. У высших человеческих рас, особенно - англо-американской, уже существует разновидность людей, лишенных полового чувства (т.н. naturae frigidae). Женщины этого типа, говорит английский врач Актон, во всех остальных отношениях могут служить образцом супруги и хозяйки, - но вовсе не скрывают своего отвращения к половому сближению, от которого иногда наотрез отказываются. После того, как вошло в моду говорить о правах женщин, многие мужчины стали жаловаться Актону, что "жены считают себя мученицами, когда от них требуют исполнения супружеских обязанностей". Шекспир отметил этот тип женщин в своей прелестной Имогене ("Цимбелина"). Масса женщин и мужчин рождаются мало способными к половой жизни, будучи во всех иных отношениях нормальными. Не только любовная страсть, но даже сама половая функция до такой степени не составляет общего закона природы, что даже искусственное отнятие генитальных желез не отражается существенно на остальном организме, тогда как незначительное расстройство других органов - почек, печени, легких, сердца и др. уже ведет человека к гибели. Полный отказ от половой жизни, как показывают бесчисленные примеры, не препятствует людям достигать глубокой старости; кратковременный же отказ от других физиологических потребностей: дыхания, еды, движения, сна и др. ведет к смерти. Ясно, что из всех жизненных функций половая занимает не первое место, как кричат эротофилы, а последнее. Для нашего личного существования половая потребность не нужна, - это потребность рода. Но большая ошибка думать, как Шопенгауэр, будто и половая любовь - родовое чувство. Если бы она была таким, то была бы всеобщим и неизбежным явлением; все влюблялись бы непременно и продолжали бы оставаться влюбленными в течение всей половой зрелости, десятки лет. На деле этого нет. Сам Шопенгауэр признает, что настоящая, типическая любовь случается "крайне редко", а чаще бывают промежуточные, бесчисленные степени любви, от любви пошлой до любви небесной. Но любовь "пошлая" - самая распространенная - и, по Платону, ничем не отличается от простой половой похоти, которая, очевидно, совершенно достаточна для удовлетворения нужд рода. Большинство женятся и прекрасно живут, связанные простой симпатией, никогда не пережив ни острых мучений, ни блаженства любви. Ясно, что для интересов рода половая страсть не нужна. Но и для интересов личности она вовсе не нужна, иначе не была бы такою случайностью. Это не голод, не жажда, не сон, не труд, не потребность дружбы, не такая необходимость, без которой жить нельзя. Это род той дурной роскоши, без которой легко обходится большинство человеческого рода. Вы скажете, что и гений - роскошь, и высокая совесть - роскошь, но я думаю, параллель эта неуместна. Гений и совесть вовсе не роскошь, а сам дух в своей интимной сущности, полнота его здоровья. Совсем без гения, совсем без совести никто не живет, как вовсе без здоровья, а без половой любви - живут. Гений и совесть дают счастье, половая же любовь дает "за летучее мгновение радости двадцать тяжелых, бесконечных, бессонных ночей", как говорит Шекспир. Половая любовь - роскошь опьянения, которая приподнимает на минуту все силы организма, чтоб тем глубже уронить их. Половая страсть - роскошь сумасшествия. Хорошо чувствовать себя испанским королем, но чего это стоит, однако, для бедного Поприщина!
Шопенгауэр - слишком тонкий ум, чтобы не заметить суетной и жестокой природы любви; он только предвзято пользуется этою жестокостью для подкрепления главной идеи своей философии - о ненужности бытия вообще. По его мнению, наш коренной враг - природа - вызывает нас к жизни на страдание, обманывает нас иллюзиями счастья и раздавливает без сожаления, если это в интересах бытия. Поэтому мы часто видим, говорит Шопенгауэр, что "между молодыми и здоровыми людьми разного пола, вследствие одинакового образа мыслей, сходства характеров и духовного склада, возникает дружба, но не любовь; напротив, в этом отношении иногда замечается даже некоторое отвращение". Случается часто и наоборот: "при всем различии образа мыслей, характеров и духовного склада, даже враждебности друг к другу лиц разного пола у них все-таки является страстная половая любовь, заставляющая их вступить в брак, который в таких случаях всегда бывает несчастным". Слепо порабощенный интересам рода, влюбленный человек "так усердно преследует свою цель, что пренебрегает доводами рассудка, и, вступая в безумную связь, нередко теряет через это состояние, честь и даже жизнь". Это почти единственный инстинкт у человека, по своему упорству напоминающий животных и насекомых. "При отсутствии полового инстинкта человек, будучи разумным существом, не захотел бы следовать чужим целям в ущерб собственной личности", но тут природа является с своим обманом, посылает очарование; человеку кажется, что любовь нужна, ему лично бесконечно нужна, тогда как она нужна роду. "Каждый влюбленный, - говорит Шопенгауэр, - по достижении желания испытывает какое-то обидное разочарование... он чувствует, будто его обманули".
IX
Оправдывая половую любовь целями рода, Шопенгауэр не скрывает, до какой степени пагубна эта страсть для интересов личности. Любовь, даже и по этой столь парадоксальной апологии любви, оказывается самым обманчивым элементом счастья. Половая любовь выбирает нам не наилучших, а часто наихудших спутников жизни. По Шопенгауэру, женщина совсем не ценит в мужчине умственных качеств, а мужчина в женщине - нравственных. "Необыкновенный ум или гениальность действует (на любовь) отрицательно. Этим объясняется, почему у женщин пользуются успехом преимущественно грубые, пошлые и глупые мужчины", что замечено еще древними поэтами. Но если это так, то неужели для интересов рода предпочтительнее грубые, пошлые и глупые мужчины? Неужели предпочтительнее безнравственные женщины? И неужели только такие мужчины и женщины в состоянии усовершенствовать породу?
Шопенгауэр много говорит о "крайне осторожном выборе", который будто бы половая любовь делает в интересах рода, но тут же, себе противореча, соглашается с Шекспиром, что никакого, в сущности, выбора нет, что глубокая страсть обыкновенно возникает с первого взгляда, как у Ромео и Джульетты. Результат столь безоглядочного "выбора" получается плачевный. "Нигде так мало добросовестности, - говорит он, - как в деле любви; даже честные и справедливые люди поступают бессовестно в этом отношении". Немудрено, что вместе с любовью в жизнь вносится какое-то безумие. "Химера (любви) так привлекательна, что, в случае неудачи, сама жизнь теряет всякую прелесть; она делается до того безотрадной, пустой и ничтожной, что исчезает всякий страх и ужас смерти, и человек добровольно идет к ней навстречу... В этом случае исходом бывает или самоубийство одного из влюбленных, или самоубийство обоих. Впрочем, природа, иногда как бы для спасения жизни, вызывает временное умопомешательство, которым затемняется мысль о безвыходности положения"... Шопенгауэр не признает половой любви за вид счастья: "Трагический исход, - говорит он, - бывает не только в случаях неудовлетворенной любви, но и при любви взаимной, потому что требования любви так противоположны индивидуальным отношениям, что личное счастье, основанное преимущественно на этих отношениях, становится невозможным. Любовь враждебна не только внешним условиям, но и самой индивидуальности любящих".
Безумие половой любви ясно из того, что, как говорит Шопенгауэр, она часто бывает сопряжена с крайней ненавистью к тому, кого мы любим, и Платон вполне прав, называя такое смешанное чувство "любовью волка к ягненку". Эта ненависть особенно усиливается, когда предмет любви остается глухим к мольбам и страданиям любящего. "I love and hate her" ("Я люблю и ненавижу ее" ), - говорит Шекспир. Ненависть эта доходит до того, что оканчивается иногда насильственной смертью одного или обоих любящих. Таким образом, половая любовь почти всегда влечет несчастье; недаром бог любви у греков и римлян, несмотря на свою детскую наружность, слыл жестоким и капризным демоном: "Tu deorum hominumque tyranne, Amor!" ("Ты тиранишь и богов и людей, любовь!"). Убийственные стрелы, повязка на глазах и крылья - вот его принадлежности: крылья обозначали непостоянство и разочарование, которые наступают после удовлетворения.
Окончательный вывод у Шопенгауэра тот, что "браки по любви большей частью несчастны: "Quien se casa рог amores, ha de vivir por dolores", т.е. кто женится по любви, тот будет страдать всю жизнь, как гласит испанская поговорка".
Таков в общих чертах взгляд на половую любовь у Шопенгауэра - единственного философа, сколько-нибудь серьезно исследовавшего этот вопрос. Если отбросить совершенно произвольные гипотезы о целях рода, о восполнении типа, то в положительной части останется крайне мрачная картина этой страсти, самой сладкой, самой тягостной и обманчивой из всех.
XIV
Если философы сделали немного для выяснения природы половой любви, то не более посчастливилось последней и среди ученых, представителей точной науки. Великие ученые не любили останавливаться на этом предмете, считая его как бы вне своей области. Дарвин, Спенсер и др. если касались половой любви, то по преимуществу ее низшей стихии - полового инстинкта. Тем приятнее было встретить этюд о половой любви, подписанный серьезным ученым именем, - я говорю о появившемся недавно небольшом трактате г. Шарля Рише "L'Amour".
Г. Шарль Рише - далеко не гений, однако ученый, пользующийся европейской известностью. Он натуралист, представитель точной науки. Он и начинает свой труд о половой любви с желания восстановить правду в этом вопросе. "Романисты, говорит он, психологи, драматические писатели, любители доискиваться до неуловимых тонкостей, которых порода не выводилась со времен отеля Рамбулье до нашего времени, настолько исказили, усложнили и сделали непонятною любовь, что может быть уместно напомнить им всем наше скромное происхождение..."
Намерение благое; к сожалению, отсутствие таланта и хоть искры оригинальности не дало г. Рише возможности сказать что-нибудь, хоть на четверть скрупула более веское, чем справедливо осужденные им взгляды романистов, психологов и драматургов. Напротив, подобно огромному большинству ученых, явившись представителем столь богатой области, как наука, г. Рише оказался совершенным нищим; аргументация его слаба до крайности, положения поспешные и предвзятые. Тема его работы - психология любви у человека, а начинает он с физиологии полового акта у одноклеточных, слизняков, червей, насекомых и проч., будто бы проливая этим свет на человеческие чувства. Правоверный дарвинист и материалист, г. Рише рассуждает не как мыслитель, сам кое-что видевший на своем веку, переживший, перечувствовавший, а как автомат, по раз принятому у дарвинистов шаблону, нанизывая ничтожные фактики из животной жизни и давая им чудовищно предвзятое обобщение.
Хочется, например, г. Рише доказать, что любовный акт самый важный в жизни, что цель природы - не отдельная личность, а потомство, и он ссылается на примеры, где самец умирает после оплодотворения, а самка - после кладки яиц. "У некоторых пауков... самец, который гораздо меньше и слабее самки, застигает ее врасплох, но раз он удовлетворил свою половую потребность, самка, уже оплодотворенная и, следовательно, больше не имея в нем надобности, пользуется своей силой, чтобы пожрать его". Отсюда стремительный вывод: "Молодым место! Таков закон природы!"
Но позвольте, господин ученый, позвольте! взмолится иной читатель: ведь приведенный вами факт замечен лишь у "некоторых пауков". Неужели весь мир состоит из "некоторых пауков"? неужели ваша супруга съедает вас каждый раз после того, как не имеет в вас надобности? Можно ли обобщать в "закон природы" то, что вовсе не закон, а, может быть, беззаконие даже у "некоторых пауков"?
Покопавшись немного в слизняках и пауках, г-н Рише решает, что между ними нет любви, так как нет сознания; любовь, видите ли, начинается вместе с разумом. "Любовью нужно называть сознательное и намеренное отыскивание одного пола другим". Этот вывод г. Рише нужен для затаенной цели - убедить читателя, что любовь растет вместе с разумом, и что чем разумнее существо, тем обязательнее для него отдаваться половой страсти. Но и тут наш ученый извращает факты. Любовь начинается, конечно, вместе с разумом, но в том же смысле, как и каждое сумасшествие. Нельзя сойти с ума, вовсе не обладая им. Поэтому, как это ни противно, половую любовь следует допустить у всех животных, способных подвергаться психозу. Психоз половой потребности требует, конечно, хоть некоторой психики. Но если ссылаться на животных в исследовании половой любви, то вывод получится далеко не в пользу развития этой страсти у человека. Чем ниже животные по типу, тем, как известно, любовная страстность в них сильнее. Обезьяны, например, сладострастнее человека, птицы сладострастнее млекопитающих, а самые сладострастные в отделе позвоночных - это гады. Картина "любви" змеев, лягушек и жаб омерзительна по своей пылкости; гипноз половой похоти здесь так глубок, что можно резать и жечь "влюбленных", но они не отпустят друг друга из объятий. Не менее сладострастны насекомые, как заметил еще Шиллер в своем "гимне к радости":
"Нам (т.е. людям) друзья даны в несчастьи,
………………………………………………
Насекомым - сладострастье,
Ангел - Богу предстоит..."
Еще неодолимее и безумнее половая страсть у слизняков; устрицы (гермафродиты) особенно пылки. Наконец, на самой низшей ступени жизни, у одноклеточных - вся собственно жизнь сведена к половой функции: одноклеточные питаются исключительно для того, чтобы размножаться, у них нет иного инстинкта, иного желания. Они как бы вечно разлагаются от генитального напряжения, которое не ограничено здесь даже разделением на два пола. Человек из всех творений является самым холодным, самым бесстрастным в половом отношении существом. И среди людей наблюдаются те же градации: всего похотливее - идиоты, за ними следуют низшие, цветные расы, и всего холоднее люди высокой умственной культуры. Напряженная умственная жизнь, как известно, сильно понижает половую потребность, часто до полного подавления ее. Люди такого уровня, как Кант, Ньютон, Спиноза, Декарт и пр. были совсем свободны от любовной страсти.
Но возвратимся к г. Рише. Только что отказав в чувстве "любви" низшим организмам, он на следующей странице опять возвращается к моллюскам, насекомым и пр. Он оделяет их любовной страстью, ссылается на стихи Аккерман и, видимо, приходит в любовный раж. С умилением он созерцает картины "любви" у кур и других птиц. И сейчас же готова теория а la Дарвин: "У большинства птиц одного самца достаточно на несколько самок. Но так как число самцов приблизительно одинаково с числом самок, то необходим подбор. Отсюда происходит борьба между самцами, которые стараются затмить своих соперников чудной гармонией своего пения (это у петухов-то!) или красотой своих перьев: в споре судьею является самка, которая и выбирает в супруги того из самцов, который показался ей самым блестящим". Г. Рише не настолько слеп, чтобы не заметить, кроме чудного, гармонического пения петухов и блестящих перьев - еще и петушиной драки, и он с величайшей поспешностью хватается за этот факт и доказывает, что это третий необходимый фактор подбора. "Торжествуют самые красивые и самые сильные; они одни имеют право (!) воспроизводить, и порода... в силу борьбы... постоянно стремится к улучшению". Далее идут несколько пошлых страниц, совершенно во французском стиле, где описывается, как самцы "ухаживают" за самками, стараются "перещеголять друг друга в ловкости и красоте", как стараются "прельстить" самок. Вся психология человека, и специально француза переносится на петухов и тетеревов, которым только что не влагаются в уста сонеты и мадригалы. "Вывод из этих фактов, - спешит заключить г. Рише, - прост и ясен. Все разнообразие, какое проявляется в блестящих перьях птиц или в гармонии их пения, есть результат (!) любви. Самцы, победители на состязаниях в красоте и храбрости, будучи призваны продолжать род, передают птенцам красоту и свою храбрость. Итак, любовь есть непременное условие не только продолжения рода, но еще и его усовершенствованиям.
XV
Но опять-таки читатель имеет право спросить г-на ученого, не слишком ли он поспешил со своею теорийкой? Ведь указанные г. Рише факты взяты только из семейства кур, нравы которых и темперамент действительно похожи на французские. Но ведь не из одних же кур состоит животное царство! Даже среди птиц: есть и певчие между ними, но есть и не певчие, и неужели, например, воронье карканье тоже имеет целью "прельстить" ворон? Есть красивые птицы, есть и безобразные, и почему же самка кукушки не требует блестящих перьев от своего супруга, а довольствуется какими Бог послал? И вовсе не у всех птиц самцы дерутся, как петухи, и даже петухи не все дерутся, и не всегда из-за самок. Сам же г. Рише говорит, что большинство птиц единобрачны и что многоженство даже у петухов зависит, может быть, от их домашнего состояния. Если так, то ради чего же самцам особенно драться, и может ли эта драка возводиться в закон, будто бы совершенствующий породу? Ведь если подсчитать "исключения", противоречащие такому "закону", то их окажется гораздо больше, чем правил. А главное, какая пошлая привычка, чисто латинская, говоря о половой потребности, поэтизировать ее непременно как "любовь"!
Нет сомнения, что половое чувство влияет на наружность многих (хотя далеко не всех) животных, на их душевное состояние, но что все это нужно для усовершенствования породы, это крайне сомнительно. Ни красивое пение, ни красивые перья, ни даже мускульная сила (для иных видов) вовсе еще не суть виды совершенства породы, иначе все законченные породы - воробьи, гуси, журавли, утки и пр. и пр. отличались бы и яркостью перьев, и гармоническим голосом. Яркая окраска или резкий крик сами по себе не суть достоинства, иначе г. Рише следовало бы восхититься и сине-багровою окраской ягодиц у некоторых обезьян, и ржаньем жеребцов в их эротический период. Все эти резкие и яркие изменения голоса и наружности у некоторых животных под влиянием половой потребности, иногда красивые, иногда безобразные, являются не для усовершенствования породы, а просто как язык полового чувства, один из аппаратов его. Пение, окраска и пр. служат или сигналами для облегчения отыскивания самцов, или средствами гипнотизирующими, возбуждающими похоть, или, может быть, явлениями, древняя цель которых забыта в природе.
Но переносить произвольно человеческую психологию на животных и обратно - это верх легкомыслия. Г. Рише договаривается до того, что серьезно говорит о "трогательном обычае некоторых певчих птиц, старающихся рассеять скуку (!) бедной самки, терпеливо высиживающей яйца, надежду будущего потомства. Так, в весенние ночи можно слышать соловья, заливающегося звонкими трелями, между тем как возле него самка молча высиживает свои драгоценные яйца и слушает его с восхищением". Совершенно, видите ли, как в добропорядочной буржуазной французской семье, где, если жена на сносях, муж остается по вечерам дома и развлекает ее чтением романа. Установив на нескольких анекдотах из жизни животных "всеобщий, мировой закон полового подбора", наш правоверный дарвинист сетует, что в человеческом обществе этот подбор не достаточно строг. "С помощью нашего разума мы опускаемся ниже животных, которые, благодаря половому подбору, совершенствуются с каждым днем (!!)". Люди, видите ли, слишком мало обращают внимания на красоту: "самка (зебра), более щепетильная, требует, раньше чем отдаться, известной наружной привлекательности".
Нечего и говорить, что "суть любви" г. Рише считает и у человека, и у животных одинаковой. Если у животных "любовь" совершенствует их, то и у людей: "Молодой человек, когда его охватит любовная горячка, становится горд, заносчив, раздражителен, обидчив, подозрителен, словом - ревнив. Ревность, которая у иных субъектов является одною из самых упорных страстей, ревность, которая заставляет совершать столько преступлений и столько глупостей, ревность, которая... захватывает и тело, и душу и превращает его в настоящее животное, - ревность может быть сочтена за признаки того соперничества между самцами, какое существует у животных, наших предков". И если "у животных, наших предков" соперничество между самцами столь благодетельно, то, конечно, то же и у нас... Любящая женщина, по Рише, испытывает "почти такой же пыл, как и мужчина, но с большим самоотвержением, с большим презрением к общественному мнению, с большим бескорыстием. Женщина, которая любит, - я говорю о женщине, которая знает наслаждения любви (?), - не знает другой заботы, другого кумира, кроме предмета своей любви. Погубить себя, скомпрометировать, разориться - все это ей нипочем; даже великие общечеловеческие обязанности - жертва ради общественного блага, ради отечества, ради человечества, словом все то, что честный человек никогда не покинет для женщины - все это не примется в расчет женщиной, если только она может ценою этих отвлеченных идей доставить некоторое удовольствие тому, кого она любит".
XVI
Вот какое "совершенствование" человека производит любовь, по мнению г. Рише. Неужели оно так заманчиво, чтобы соблазнить к любви? В самом деле, что это за высокая страсть, раз она делает человека злее и бессовестнее, чем он был? Но г. Рише, как язычник и француз, все-таки считает долгом публично вздохнуть о любви: "Скоро, - грустит он, - наступает старость: морщины, седина, заботы и, вместе с тем, увы! грустная неспособность быть влюбленным безумно, искренно, с полным отречением от самого себя, углубляясь в страсть, как в счастливое время молодости". Видите ли, почтенный, пожилой ученый, кажется, даже один из "бессмертных", - все-таки вздыхает на мотив si vieillesse pouvait ("если бы старость могла...")... Но, хочется спросить его, - если бы вы, милостивый государь, всю жизнь провели в "безумной" любви, когда же бы вы работали, например, для науки? Или и наука - вздор в сравнении с половой любовью? Конечно, вздор. "Любовь, - восклицает г. Рише, - занимает в жизни первенствующее место. Дожив до известного возраста, когда имеется одна надежда - не слишком скоро спуститься по наклонной плоскости, ведущей к старости, убеждаешься, что все на свете тщета, кроме любви. Несмотря на разочарования, огорчения, заблуждения, отказы, которые почти всегда за собою влечет любовь, она все-таки из всех страстей человеческих более всего волнует нас, более всего захватывает нас целиком, душу и тело, так что невозможно, да и не желаешь от нее избавиться".
Вот совершенно откровенное обожествление половой любви, преклонение перед нею как пред верховным смыслом жизни. Рише, как почти всякий современный француз, как большинство европейцев - агностик, искренний язычник и материалист; свободный от всякой религии, он свое тело считает богом, а в теле самую острую, наиболее плотскую страсть - божественной по преимуществу. Он и держится за нее со страхом и трепетом перед неминучей старостью. Вне половой утехи у язычника нет счастья (прежде была война, теперь невозможная для огромного большинства). Очарование красотой природы, радость познания и созерцания, любовь к людям - все это, видите ли, тщета, "все на свете тщета, кроме любви". Проходит мимолетное опьянение любви, и язычник видит себя разоренным навсегда и жизнь бессмысленной. Но неужели это правда, неужели вне половой любви нет уже никакого человеческого счастья? Я считаю такое ограничение безумием. Если вы дожили до того возраста, когда уже испытали все радости жизни и ни одной из них еще не утратили, если вы имеете возможность добросовестно взвешивать их разумом и совестью, то вы должны же видеть, что и кроме половой любви существует множество видов счастья - менее острого, но и менее отравленного, и во всяком случае более тонкого, более возвышенного и достойного. В то время как половая любовь, как психоз, помучив человека, оставляет его, при нем всегда остаются, если он захочет, утешения более чистой любви - к той же женщине, как другу, к своим детям, к друзьям и товарищам, остается увлечение любимым трудом, остаются неисчерпаемые откровения искусства и точного знания, остается наслаждение собственной мыслью и красотой природы, остается долг служения человечеству и Богу, дающий жизни безграничное содержание. Неужели этот сверкающий, бездонный мир со всеми своими вечностями, неужели это небо, где мы уже живем, не в состоянии утешить нас в утрате половой страсти? Неужели все тщета, кроме этого, самого неверного из удовольствий? Мне - искренно говорю - было бы стыдно так думать, просто стыдно перед Богом и своей совестью. Я всюду чувствую неизведанное, неизглаголанное, таинственное, новое, вижу кругом безмерные богатства, и малой долей которых я не воспользовался. И вдруг мне объявляют, что если я не влюблен в женщину, то я нищий, и мне жить не стоит. Жалкая ошибка! Это искреннее ослепление есть неизбежный результат языческого, чувственного культа, который всегда ведет к банкротству духа. Бедные язычники не замечают, что их уныние есть кара за их же грубое преступление против природы. Природа бесконечно богаче нашего тела, как и каждой отдельной страсти, и если язычники выбрали только одну страсть, на ней сосредоточились и ее обожествили, то тем самым сузили себя до ничтожества и похоронили себя в нем. Сказано: "не сотвори себе кумира", а они преклонились пред чем-то очень мелким и эфемерным даже в нашем-то ограниченном существе. И идол не дает им счастья, оставляет их тотчас после самых жарких поклонений...
XVII
Г. Рише, как француз, сладострастный по природе, конечно, не признает иной любви, кроме плотской. "...Des aimables Francais, qui n'ont que de la vainte et des desirs physiques" ("...любезные французы, которые преисполнены только тщеславия и плотских вожделений".), - как заметил еще Стендаль. Нефизическую любовь г. Рише отрицает. "Нелепо, говорит он, если любовь взаимна и любовники, имея возможность быть счастливыми, отказываются от этого для того, чтобы предаваться наслаждению платонической любви, витающей над земной действительностью". Говоря о проституции и лицемерно ужасаясь этому злу, г. Рише спешит заявить, что "зло непоправимо". Косвенно он даже защищает проституцию, и с большой горячностью. Главная причина проституции, - говорит он, - та, что мужчины, вследствие разных условий, женятся слишком поздно; по статистике в среднем не ранее 27-летнего возраста. "Не знаю, каким образом законодатель мог бы помочь этому, но несомненно, что 27-летний возраст нимало не совпадает с наступлением половой зрелости. Нельзя требовать, чтобы от 20 до 27 лет молодые люди вели целомудренную жизнь; это безусловно не согласно с их физической и психической организацией, до такой степени не согласно, что никогда любовные чувства не бывают так сильны, как в 25 лет. И хотят, чтобы в этом возрасте и еще в течение двух, трех, пяти, десяти лет, человек, который даже уже не особенно молод, сохранил свою целомудренность. Это значит требовать невозможного, это значит насиловать природу, которая не допускает, чтобы ее насиловали безнаказанно, и всегда возвращает свои права, стоящие выше всех наших административных условий".
Видите, как взволновался почтенный ученый, когда речь коснулась столь чувствительной для каждого француза струны. Хоть и никто не требует, чтобы молодые люди оставались целомудренными, хотя пожелания этого высказываются крайне робко, да и то не во Франции, но одна мысль о такой целомудренности ужасает г-на Рише, кажется ему нарушением законов божеских, если не человеческих. Надо заметить, что целый ряд почтенных ученых, физиологов и врачей, отрицают всякий вред от полового воздержания, а такой авторитет, как Крафт-Эбинг категорически заявляет, что "огромное множество нормально сложенных людей в состоянии отказаться от своих влечений, нисколько не страдая от этой вынужденной воздержности" ("Половая психопатия"). В Европе кое-где, как известно, возникло довольно заметное движение половой воздержности, проповедниками которой считаются Л.Н. Толстой, норвежский поэт Бьернсон, профессора Корниг, Риббинг и мн. др. Вот против этого-то очень робкого еще движения и мечут громы ученые вроде г. Рише. Мысль, что мужчина должен и может быть таким же чистым до брака, как девушка, кажется этим господам опасною ересью. Все они втайне разделяют мнение названной выше актрисы, что "единственное извращение - это платонизм". А так как французы расчетливы и скупы и до 27 лет не женятся, то необходима проституция, как суррогат брака. "Зло непоправимо!" - кричит г. Рише. "Мы не смеем даже сказать, что найдут средство против проституции. Мы не намерены брать на себя исправление общества... Оставим этот вопрос". Пусть сотни тысяч девушек гниют в публичных домах, но нельзя же мужчинам оставаться целомудренными до 27 лет!
У француза, если он откровенен, вопрос о "любви" всегда сводится к священному праву проституции. Мы видели выше, как некоторые французы громко требуют свободного, многократного брака. Г. Рише - француз ученый. Он осторожнее в своих выражениях. Он, пожалуй, даже одобряет брак. Но все же не воздерживается, чтобы не сделать следующей оговорки: "Мы скажем, рискуя быть обвиненными в богохульстве, что брак и любовь происхождения совершенно различного. Любовь - это чувство глубокое, инстинктивное, захватывающее душу и тело, овладевающее всем существом нашим. Брак же есть измышление людское, без коего не было бы общества. Посягнуть на брак значило бы нарушить законы страны и законы самые почтенные, самые необходимые; но это не значило бы нарушить законы естественные". Видите, какой осторожный человек, г. Рише. И не слишком напугал читателей, и все-таки провел идейку, что любовь, как хотите, выше брака, что брак - "людское измышление", поддерживаемое только "законами страны", т.е. зависящее от случайного большинства в палате; высший же, естественный закон - вне брака... О, конечно, г. Рише настолько умен, чтобы видеть и другую крайность, он хорошо знает, что любовь вовсе не всегда счастье, - вот он и топчется на месте, хватаясь за аргументы и за, и против, не зная, на чем остановиться. "Любовь, - говорит он, - может существовать без уважения, без доверия; она не всегда далека от ненависти... Многочисленные примеры подтверждают, что можно быть влюбленным до безумия в женщину, которую презираешь, и что женщина часто влюбляется в человека, который, как она сама отлично сознает, недостоин ее. Любовь длится несколько недель, несколько дней; иногда она потухает по прошествии нескольких часов. Какая пропасть между этим странным чувством и супружеской нежностью, основание которой взаимное доверие и долгая, законная верность!" Так; но с другой стороны "все на свете тщета, кроме любви..."
Эта жалкая двойственность отнимает даже тень серьезного значения от брошюры г. Рише. В ней чувствуется ученый, ошеломленный с одной стороны дарвиновскою теорией, а с другой - банальным, по преимуществу французским взглядом на любовь. Природный ум француза, ясный и трезвый, никак не может высвободиться из этих двойных пут и взглянуть на предмет с надлежащей точки зрения. Единственный правильный взгляд на половую любовь - как и на другие запутанные явления жизни - дает нравственное откровение, но оно совершенно чуждо язычникам Запада. Они погрязли в своей телесности, с которою носятся, как невесть с чем, погрязли в материализме и механических теориях, затаенная цель которых - приравнять человека к слизняку и для обоих вывести один обязательный закон. Я думаю, однако, что в этих усилиях, как бы они ни были кропотливы, нет не только нравственной правды, но немного и ума. Да, даже и ума немного в этих материалистических брошюрках вроде книжечки г. Шарля Рише.
XVIII
Правду о любви следует искать не в науке, не в философии, а в поэзии, или точнее, у великих поэтов, да и то не у всех. Из несметного множества поэтов и романистов, писавших о любви, лишь у немногих можно найти сравнительно верное, искреннее и сколько-нибудь трезвое отношение к этой страсти. Казалось бы, нетрудно нарисовать правдивую картину явления, столь распространенного, однако нужен весь гений великих художников, вся присущая гению жажда правды, чтобы не налгать в этом соблазнительном случае, не приукрасить, не преувеличить. Даже и великие художники далеко не все обладали достаточною для этого совестью. Но уже со времен Данте правда страсти стала находить своих выразителей. Прочтите блаженную и мрачную историю первой любви Данте в "Vita Nuova": она до сих пор годится для изучения психиатров. Когда Беатриче делала поклон влюбленному, он чувствовал "счастье, которое часто было слишком велико, чтобы он мог его переносить и наслаждаться им". Оно измучивало своею чрезмерностью. Любовь к Беатриче была невинной (ему было девять лет, ей девятый год), и эта чистая любовь "освобождала ум от всех гнусных вещей", но, замечает поэт, "господство любви нехорошо: чем кто вернее ей, тем более испытывает горя и скорби". "Если бы Беатриче знала состояние, в котором я нахожусь, она не стала бы смеяться; напротив, я возбудил бы в ней сильную жалость!" Любовь, говорит он" "подавляла меня так сильно и резко, что из жизни мне не оставалось ничего иного, как мысль об этой женщине. Когда любовь объявляла мне такую борьбу, то я бледный, помертвевший, отдавался, чтобы видеть эту женщину, думая, что ее вид поддержит меня, но ее вид не только не защищал меня, но напротив, уничтожил и последний мерцавший во мне остаток жизни". Пылкая скорбь после смерти Беатриче однако не удержала Данте от мимолетной измены ей и затем от брака. Но может быть потому, что любовь к Беатриче была невинной, т.е. не была осквернена половым сближением, она осталась на всю жизнь священною для Данте. "Божественная комедия" - грандиозный памятник этой чистой влюбленности. Тайный смысл поэмы, как мне кажется, тот, что земная, плотская любовь не удовлетворяет души возвышенной, и что под руководством поэзии (Виргилий) эта любовь может очиститься, пройти благополучно все бездны зла, все ступени совершенствования и достичь престола Любви небесной. "Божественная комедия" - поэтическая символизация философской доктрины Платона. Любовная страсть является у Данте как порок; во втором кругу Ада Данте помещает Семирамиду, Дидону, Клеопатру, Елену Троянскую, "великого Ахилла, погибшего в своей последней битве с Любовью", Париса, Тристана, "и тысячи других теней, погибших из-за любви". Даже такая трогательная любовь, как Паоло и Франческо, не спасла их от мучений адских. В XXX песне "Чистилища", при первом свидании на небесах, Беатриче горько упрекает Данте за плотские увлечения. "Некоторое время, говорит она, я поддерживала его своим лицом и показывая ему свои глаза молодой девушки, я вела его по прямой дороге, но... когда я поднялась от плоти к духу и когда я выросла в красоте и добродетели, я сделалась для него менее дорогой и менее приятной. Он обратил свои взоры на ложную дорогу"... Эта выросшая "из плоти в дух" любовь тратит величайшие усилия, чтобы спасти "низко павшего" Данте, и только мольбы ее и слезы перед Богом спасают его. Беатриче говорит, что никогда еще ни природа, ни искусство не предлагали ему такого наслаждения, как ее прекрасное тело, и если это великое наслаждение ускользнуло от него, если это тело рассыпалось в прах, то как он мог и потом любить такое же тело, столь обманчивое, бренное? Беатриче, при помощи святых, объясняет Данте природу Любви, которая лишь тогда чиста, когда обращена на чистое и благое.
После Данте Боккачо своими фривольными новеллами и Сервантес - "Дон Кихотом" вносят много ясности в ходячие представления о любовной страсти. Первый показывает ее плотскую природу, низкую, как у всякой страсти, второй осмеивает моду на любовь, столь же нелепую, как и рыцарский романтизм. Помещик из Ламанчи вообразил себя не только рыцарем, но и влюбленным, так как эта страсть считалась неотделимой от звания странствующего воина. В тот век не иметь "дамы сердца" для дворянина казалось столь же неприличным, как не иметь шпаги. Любовные приключения Дон Кихота еще плачевнее рыцарских; особенно зло осмеян выработанный тогдашнею культурой ритуал любви, ее законы и обычаи. Вспомните, например, страстные монологи Дон Кихота, обращенные к воображаемой красавице, его гиперболы в восхвалении ее красоты, его терзания (в горах Сьерра-Невады) и пр. Сервантес заставил своего героя проделать всю комедию любви, которая тогда считалась обязательной. Нет сомнения, что если Дон Кихот был искренним рыцарем, то столь же непритворной была и его влюбленность; оба представления были манией, и связать тщеславие и любовь с помешательством в веке, когда их считали добродетелями, мог только великий художник, видящий вещи самостоятельно, как они есть.
Для изучения любви не нужно обращаться ко многим поэтам: достаточно остановиться на одном великом. Я остановлюсь на Шекспире, который, по выражению Пушкина, один "дал нам целое человечество".
Надо заметить, что Шекспир взял свое понятие о любви не из чужих рук, как делают многие поэты, а из самой природы, из окровавленного этою страстью собственного сердца. Между множеством увлечений, у него, говорит Тэн, "была одна... - страсть несчастная, слепая, деспотическая, гнет и позор которой он сам чувствовал и от которой все-таки не мог и не хотел освободиться. Нет ничего грустнее его признания, ничего более характеризующего безумие любви и чувство человеческой слабости: "Когда моя возлюбленная, говорит Шекспир, клянется, что ее любовь истинна, я ей верю, хотя знаю, что она лжет". Что за грязная Селимена, - говорит Тэн, - эта развратница, перед которой он преклоняет колени с таким же презрением, как и любовью!... Вот опьянение, разврат и бред, в который впадают самые изящные художники... Они стоют больше принцев, и опускаются между тем до уличных женщин. Добро и зло теряет для них свое различие, все предметы перепутываются... К чему служат очевидность, воля, разум, даже честь, если страсть так всепоглощающа?" Сильная любовь, говорит Тэн, "точно потоп затопляет всякое отвращение и деликатность души, все выработанные убеждения и усвоенные принципы. Отныне сердце умерло для всех обыкновенных удовольствий; оно может чувствовать и жить только одной стороной... Безумные искры ослепительной поэзии вспыхивают в нем, как только он подумает об этих черных, блестящих глазах. Она была немолода, нехороша и пользовалась дурною славой. Он был женат, имел детей, семью, которую навещал раз в год. Он уже не молод, она любит другого, красивого юношу, которого он представил ей и которого она хочет соблазнить. Что может остановить его пылкую страсть? Совесть? - "Любовь слишком молода, чтобы иметь понятие о совести". Ревность и гнев? "Если ты мне изменяешь (говорит Шекспир), то и я сам изменяю себе, когда отдаю благороднейшую часть самого себя своему грубому желанию". Когда эта отвратительная женщина изменила Шекспиру, он покорно переносит это, как раб, "как Мольер", замечает Тэн: "Невольно хочется поставить рядом с Шекспиром этого великого несчастного поэта, тоже философа по инстинкту, но шутника по ремеслу, издевавшегося над страстными стариками, бича обманутых мужей... Мольер, по выходе из театра, где шла его популярнейшая трагедия, сказал вслух кому-то: "Мой друг, я в отчаянии: моя жена меня не любит!"
Всем свойственно страдать от любви, но великие поэты, по нежности и чуткости их сердца, были изранены этой страстью особенно жестоко. Шекспир знал любовь, он считал ее своим проклятием, своим грехом (Love is my sin), и грех этот мучил его не один раз в жизни. Тем драгоценнее свидетельство такого гения, и поэтому, минуя других поэтов, я позволю себе остановиться здесь на Шекспире.