В нашей церкви долгие годы прислуживал батюшке Алеша, одинокий и, как казалось,
несчастный горбун. Ему на войне повредило позвоночник, его лечили, но не вылечили.
Так он и остался согнутым. Еще и одного глаза у него не было. Ходил он круглый
год в валенках, жил один недалеко от церкви, в боковушке, то есть в пристройке
с отдельным входом.
Он знал наизусть все церковные службы: литургию, отпевания, венчание, крещение,
был незаменим при водоосвящении, всегда точно и вовремя подавал кадило, кропило,
выносил свечу, нес перед батюшкой чашу с освященной водой - одним словом, был
незаменим. Питался он раз в сутки, вместе с певчими в церковной сторожке. Казалось,
что он был нелюдим, но я свидетель тому, как при крещении деточек озарялось радостью
его лицо, как он улыбался венчающимся и как внимательно и серьезно смотрел на
отпеваемых.
Я еще помнил то время, когда Алеша ходил бодро, выдвигая вперед правое плечо,
и казалось, что всегда неутомим и бодр, будет служить, но нет, во всем Господь
положил предел, Он милостив к нам и дает отдохновение: Алеша заболел, совсем занемог,
даже ходить ему стало трудно, не то что служить, и он поневоле перестал помогать
батюшке.
Никакой пенсии Алеша не получал, даже и не пытался оформить ее. Деньги ему
были совсем не нужны. Он не пил, не курил, носил одну и ту же одежду и растоптанную
обувь. Никакие отделы социального обеспечения о нем и не вспомнили. А вот военкомат
не забыл. К праздникам и к Дню Победы в храм приходили открытки, в которых Алешу
поздравляли и напоминали, что ему надо явиться за получением наград. Присылали
талоны на льготы на все виды транспорта. Но Алеша никуда не ходил и ничем не пользовался.
Кто его видел впервые, дивился на его странную, нарушающую, казалось, порядок
фигуру, но мы, кто знал его давно, любили Алешу, жалели, пытались заговорить с
ним. Он отмалчивался, благодарил за деньги, которые ему давали, и отходил. А деньги,
не вникая в их количество, тут же опускал в церковную кружку.
Мы видели, как тяжело он переживал свою немощь. С утра с помощью двух костылей
притаскивал себя в храм, тяжело переступал через порог, хромал к скамье в правом
притворе и садился на нее. Место его было напротив Распятия. Алеша сидел во время
чтения часов, литургии, крещения, венчания и отпевания, если они бывали в тот
день, а потом уже уползал домой. Певчие жалели его и просили батюшку, чтобы Алеша
обедал с ними. Конечно, батюшка разрешил. Да и много ли Алеша ел: две-три ложки
супа, полкотлеты, стакан компоту, а в постный день обходился овсяной кашей и кусочком
хлеба. Иногда немного жареной рыбки, вот и все.
Во время службы Алеша шептал вслед за певчими, дьяконом и батюшкой слова литургии,
вставал, когда выносили Евангелие, причастную чашу, когда поминали живых и усопших.
Стоя на службе, я иногда взглядывал на Алешу. Его, будто траву ветром, качало
словами распева молитв: "Не надейтесь на князи, на сыны человеческия", Заповедей
Блаженств, Херувимской, и, конечно, он вместе со всеми, держась за стену, вставал
и пел Символ веры и Отче наш. Я невольно видел, как он страдал, что не может встать
на колени при выносе чаши со Святыми Дарами, при начале причащения.
Когда кончалась служба, батюшка подходил после всех к Алеше и благословлял
его крестом.
А еще у нас в храме была такая бойкая старуха тетя Маша. Очень она была непоседлива.
Но и очень богомольна. Объехала много святых мест и продолжала их объезжать.
- Да разве это у нас вынос плащаницы? - говорила она. - Вот в Почаевской лавре
- там это вынос, а у нас как-то обычно. А что такое у нас чтение Андрея Критского?
Пришли четыре раза, постояли, разошлись. Нет, вот в Дивеево, вот там это - да,
там так продирает, там стоишь и рыдаешь. А уж Пасху надо встречать в Пюхтице.
Так и возносит, так и возносит. А уж на Вознесение надо в Оптину. Вот где благодать.
Там же и в Троицу надо быть. Сена накосят - запахи!
Когда Алеша был в состоянии сам ездить, она его упрекала, что он не посетил
никаких святых мест, а мог бы - у него, фронтовика, льготы на все виды транспорта.
Алеша только улыбался и отмалчивался. Думаю, что он никак не мог оставить службу
в храме. А она у него была ежедневной. Даже в те дни, когда не было литургии,
Алеша хлопотал в церковной ограде, помогал сторожу убирать двор, ходил за могилками
у паперти. Тогда Маша, решив, чтоб зря не пропадали Алешины льготы, стала брать
у него проездные документы. Поэтому, конечно, она так много и объехала. А уж когда
Алеша совсем занемог, Маша окончательно взяла его проездные себе.
И вот Алеша умер. И как-то так тихо, так умиротворенно, что мы и восприняли
очень спокойно его кончину. Я пропустил два воскресенья, уезжал в командировку,
потом пришел в храм, и мне сказали, что Алеша умер, уже похоронили. Я постоял
над свежим золотистым холмиком его могилы, помолился и пошел поставить свечку
за его поминовение.
Пришел в храм, а на месте Алеши сидела Маша.
- Наездилась, - сказала она мне. - Буду на Алешином месте сидеть. Теперь уж
моя очередь.
Потом какое-то время я долго не был в храме, опять уезжал. А когда вернулся
и пришел на службу, на Алешином месте сидела новая старуха, не Маша. Оказывается,
и Машу уже схоронили. И Алешино место освободилось для этой старухи.
- С Алешиного места - прямо в рай, - сказала она.
Часто я вспоминаю Алешу. Так и кажется иногда, что вот он выйдет со свечой,
предваряя вынос Евангелия, или сейчас поднесет кадило батюшке, будет стоять, серьезный
и сгорбленный, при отпевании, и как же озарится его измученное, сморщенное лицо,
когда закричит окунаемый в святую купель крещаемый младенец.