Оглавление
"Вертушка" ушла на Баграм
Часть II Вернуться к части I
БЕССОННИЦА
...А прибыл я в Кабул почти за год до Панджшерской операции. Замена личного состава в "полтиннике", как называли 50-й смешанный полк, производилась в июне-июле. Когда прилетел сюда в июле 1981 года, первое, что бросилось в глаза, - самые разнообразные типы летательных аппаратов. Казалось, что попал на аэродром-музей или на авиасалон. Здесь были самолеты Ан-12, Ан-26 и Ан-30, знакомые мне, чистому вертолетчику, только по лекциям и рассказам однокашников из группы транспортной авиации в академии. Дальше шли стоянки вертолетов Ми-8 и Ми-24, которые уже получили здесь свои названия. "Полосатые" - Ми-24, "Зелененькие" - Ми-8. Еще дальше стояли МиГ-21Р разведчиков. Командир "полтинника" Борис Будников, которого я и приехал менять, успокоил, что "миги" будут подчиняться мне только оперативно, мне за них отвечать не придется.
Я старался тогда не показывать свои испуг и смущение вертолетчика перед этой разномастностью. Не представлял себе, как справлюсь. Глаза боятся, а руки делают - уже через полгода я сам летал на Ан-26, и он стал мне таким же родным, как вертолет. Этот самолет, по-своему, спас мою летную судьбу. После окончания операции по блокированию района Панджшер интенсивность боевых вылетов моего полка заметно снизилась. Продолжали полеты на сопровождение колонн. Перевозили продовольствие в отдаленные кишлаки Афганистана, которые были отрезаны от любой помощи по земле и вымерли бы от голода, если б не летчики. Не прекращались полеты по эвакуации больных и раненых. Но все это не шло ни в какое сравнение с интенсивностью, физической и психической нагрузкой и боевым напряжением в период Панджшерской операции. Многим летчикам требовался тогда физический и больше всего душевный отдых. Большая группа офицеров полка была отправлена в профилакторий в Ташкент.
Мне, как командиру части, было сложнее, и уехать я никуда не мог. Нашелся неустановленный доброхот, который довел до сведения нашего командующего генерала Шканакина, что я уже две недели не могу заснуть. Я до сих пор с уважением и благодарностью вспоминаю приказ генерала полеты на вертолетах Павлову прекратить, на "Антоне" - максимально сократить. Если бы мне запретили летать полностью в то время, не знаю, как сложилась бы моя летная судьба, да и вообще дальнейшая жизнь. Я продолжал летать на самолете Ан-26, обычно, в самые ранние часы, до утреннего намаза, когда все еще спят. Поэтому новости и обстановку в Афганистане всегда знал из первых уст. В Афганистане не существует железных дорог; автомобильных дорог очень мало, и они труднодоступны. А значит, Ан-26 из Кабула - это и почта, и дефицитные продтовары вроде полузамороженной говядины, соков и прочего. Еще это и армейские новости, которые тоже ценились очень дорого, порой дороже продуктов.
НЕ ПРИШЛОСЬ...
...Мы стояли на аэродроме с полковником Анатолием Ивановичем Бурковым, начальником оперативного отдела вышестоящего штаба. В конце марта температура воздуха была свыше тридцати градусов. Единственное укрытие от палящего солнца - тент, из-под которого мы и наблюдали, как экипажи вертолетов на загруженных продовольствием машинах ушли по точкам. В эфире тишина. Бурков, вытирая пот со лба и обмахиваясь газетой, продолжал разговор на тему, которую обсуждал со мной уже давно. Хотел решить проблему своего сына. Сын Анатолия Ивановича капитан Валерий Бурков закончил военное училище по специальности "военный штурман", Два года назад был списан с летной работы по состоянию здоровья. Теперь служил в отдаленном гарнизоне на Дальней Востоке. После лечения он страстно хотел восстановиться на летной должности и непременно попасть в действующую часть, в Афганистан. Бурков говорил мне, что сам решит все так, чтобы, пройдя комиссию, сын получил назначение именно в "полтинник". Меня он просил назначить капитана Буркова штурманом на Ан-26. К сожалению, отцу так и не пришлось служить вместе с сыном. Это еще одна трагедия афганской войны.
Однажды полк выполнял весь день лишь эпизодические вылеты, личный состав занимался по плану командиров - осматривал технику, ремонтировал рулежные дорожки, пополнял боекомплект. Техники и специалисты тыла обеспечивали вылеты вертолетов наших соседей, которые участвовали в проведении "зачистки" небольшого куска "зеленки" в Кабульской долине. На командный пункт поступил доклад. В районе населенного пункта Чарикар ракетой "земля-воздух" сбит вертолет Ми-24, выполнявший облет района. К месту происшествия сразу взлетела пара "зеленых". На борту ведущего в качестве старшего группы по расследованию был полковник Бурков. Целесообразно в таких случаях лететь старшим группы летчику или инженеру. Никто приказа Анатолию Буркову на этот вылет не давал. Видимо, приказала совесть. Долг старшего товарища потребовал от полковника вылететь как можно быстрее, чтобы оказать возможную помощь экипажу, упавшему в горах. Анатолий - весь в этом поступке. Ему до всего было дело. Летное, инженерное или тыловое - ничего чужого для него не было, за все он чувствовал ответственность. Над местом падения вертолета барражировал второй "полосатый". Оставшись без ведомого, его командир обнаружил позицию, откуда был пуск ракеты. Со второй атаки он уничтожил огневую точку. Сорок минут Ми-24 кружил над районом падения своего ведомого и ждал подкрепления; все это время на земле стояла полная тишина. Только когда сюда прибыл и завис над местом падения Ми-8, на котором прилетел Бурков, затишье разорвала очередь ДШК. Душманский стрелок полчаса таился и не обнаруживал себя, а теперь длинной очередью уперся прямо в двигатели зависшего над ним вертолета. Командир экипажа ничего не смог сделать. Он взял шаг газ вверх, чтоб смягчить удар вертолета о склон горы. Горящая машина легла на левый бок и комом пламени поползла вниз по склону, остановившись метров через двадцать.
ДВА КАПИТАНА
Внешне они ничем не отличались от остальных вновь прибывших из Союза летчиков третьей эскадрильи. Так получилось, что группа, в которой находился их командир с документами, застряла на промежуточном аэродроме. И эти два капитана прибыли раньше командира.
Я стоял метрах в сорока от самолета и внимательно, с большим любопытством рассматривал лица офицеров, наблюдал за разгрузкой небогатого походного скарба летчиков. Вокруг сновали самые разные люди. Кто-то что-то спрашивал у командира экипажа самолета, кто-то встречал знакомых, дежурный по комендатуре уточнял время, когда в самолет можно будет производить посадку личного состава, убывающего домой, в Союз. Все было, как в обычном аэропорту, только не было суеты, не было среди встречающих, провожающих и пассажиров женщин. Облокотившись на горячий капот "газика", я думал, что через два-три дня с некоторыми из новичков мне придется идти на выполнение боевых задач, а через месяц-полтора я буду знать о каждом из них все или почти все. А сейчас мне до боли хотелось незримо проникнуть в сознание каждого, кто сходил сейчас по рампе из самолета на афганскую землю. Что у него на душе, о чем он сейчас думает? Готов ли он морально войти в ритм боевой работы полка?
Мое внимание привлекли два молодых подтянутых капитана. Я пошел им навстречу. Один из них выдвинулся вперед для доклада. Стало ясно, что он заместитель командира эскадрильи капитан Сурцуков. Он четко доложил о прибытии группы, представил своего товарища: "Это капитан Садохин. Наш комиссар". Здороваясь, я заметил им, что звание комиссара нужно еще заслужить. "Я буду им", - кратко ответил Садохин. Это были первые его слова, услышанные мной. Слова эти были сказаны мягко, тихо, но с такой уверенностью, что я невольно посмотрел ему в глаза. Увидел открытый взгляд, чуть улыбающееся лицо, сразу к себе располагающее.
Здесь же рядом находились "летчики Гамзы и Расула", как называли мы по именам командиров афганских вертолетчиков. Они тоже пришли встречать "шурави мушаверов", с которыми им предстояло вместе воевать. Приветствия и поздравления со счастливым прибытием мешались на разных языках. Афганские "Салам Алейкум! Хубости, Джурусти? Бехе хуб аст". Русские ответные реплики "Здравствуйте! Как дела, как здоровье? Очень хорошо" - что означало точный перевод афганских приветствий. Знакомились, пожимали руки, похлопывали по плечу, заводили первые разговоры. Первая встреча оказалась очень краткой. Она была прервана сигналом со стоянки вертолетов Расула. Афганцы сказали, что им на вылет, и быстро направились на стоянки к своим машинам. Через несколько минут воздух вокруг наполнился гулом и свистом выходящих на режим турбин вертолетов. Лопасти винтов как бы нехотя, лениво раскачивались, постепенно убыстряя свой бег. Скоро они слились в сплошной вращающийся диск, который теперь полностью повиновался летчику. Несмотря на то что "капеэмки" обильно поливали грунт, пыль вокруг вертолетов вихрями пошла по стоянке, закрывая от взора выруливающие вертолеты. Они выползали из этой стены пыли на бетон площадки и, занимая места, в боевом порядке, парами производили взлет. Прибывшие из Союза летчики, окружив меня, внимательно смотрели, как уходят их новые знакомые на боевое задание. Вслед замыкающей паре афганцев Ми-8 с другого конца аэродрома взлетело звено "полосатых" Ми-24. Эти, со звездами, были наши.
У афганцев сегодня был тяжелый день. С раннего утра стали поступать сведения о движении банд и караванов душманов с оружием со стороны Пакистанской границы. Активизировалась деятельность банд и во внутренних провинциях. Основные силы афганцев были брошены туда, и их командиры обратились к нам за помощью - прикрыть их группу "зеленых", которые занимаются плановой перевозкой продуктов населению труднодоступных провинций Бамиан и Гур.
Капитаны Сурцуков и Садохин - отличные офицеры, заместители командира эскадрильи, классные специалисты своего дела. Они и по жизни шагали вместе, дополняя друг друга в работе с летным и инженерно-техническим составом. Оба остро переживали ошибки летчиков, воспринимая их как свои собственные. У Сурцукова по мимике на лице и жестикуляции всегда можно было точно определить, как идет выполнение его летчиками боевого задания. Он всегда анализировал все свои действия и действия своих товарищей на заданиях, даже если задачи выполнялись отлично. После посадки командиры экипажей неспешно подтягивались к командирскому вертолету, по пути, успевая перекинуться друг с другом впечатлениями о полете. Сурцуков начинал"разнос":
- Ну что, орелики? Все живы-здоровы? Что, Чиндяев, решил побыстрее выполнить взлет? Шаг энергичней взял, тангаж увеличил, а он и провалился, да?! "Молодец" - исправил ошибку "быстро и классно". Плавненько шаг придержал, тангаж уменьшил, а потом снова начал разгон. Так ведь? Вот поэтому из-за твоего такого взлета весь боевой порядок и растянулся на два километра. Вот поэтому группа прикрытия капитана Коршунова не могла своевременно нанести удар по работавшему по вам ДШК...
А ты, Король, что? Ждал вторую серию подарков в свой вертолет? Сколько у тебя пробоин? Это еще мало, добрый тебе душман попался...
Чиндяев стоял смущенный, чувствуя себя неуютно под командирским взглядом. А Королыдук с веселым прищуром оправдывался: "Командир, я смотрю, стреляет, гад, а сам думаю, сзади ваша пара за мной топает, сейчас врежет. И точно, только пыль пошла..." Но Сурцуков был уже непробиваем:
- Так ты еще думал! Завтра на земле будем вместе думать, как прикрывать друг друга. А шутить потом будем в Магдагачи.
Капитан Садохин, улыбаясь, трогал друга за плечо и тихо говорил: "Комполка идет, приготовься доложить". Меня, конечно, не было, и в эту минуту я к ним не собирался идти. Но пауза делала свое дело, все успокаивались и расходились писать полные донесения о результатах, чтоб представить их в штаб за каждый экипаж. А крайний вылет потом разбирали после обеда в партийных группах звеньев. Разбирали спокойно, когда все уже улеглось в голове, да и сами командиры по-другому уже оценивали свои действия и действия подчиненных. Разговоры получались серьезными. Замполит Садохин старался, чтоб все выводы в ходе таких разговоров "по-партийному" делали сами летчики, сами до всего додумывались, сам комиссар вступал в спор только, чтобы направить разговор в правильное русло.
Капитаны Сурцуков и Садохин постоянно учились сами и учили подчиненных. Требовали от них выполнения разработанных заданий с точностью до секунды по времени и до метра в пространстве. Они очень остро чувствовали ответственность за судьбу этих "ореликов", как называл своих летчиков Сурцуков. Оба быстро усвоили, что успех любого боевого задания кроется в четком знании своих действий всех экипажей в воздухе. Слова легендарного русского полководца Суворова о том, что каждый солдат должен знать свой маневр, сохранили свою актуальность и через двести лет. На пороге двадцать первого века суворовские принципы подготовки подчиненных к бою хорошо срабатывали даже в воздухе над Афганистаном. В доведении действий вертолетчиков до автоматизма, в строжайшей дисциплине последовательности выполнения маневра был единственный секрет успеха любой операции.
Требовать напряжения всех сил подчиненных в учебе Сурцуков и Садохин имели право не только по Уставу, а еще потому, что по-настоящему были примером для своих товарищей и на земле, и в бою. Два капитана могли часами сидеть и обсуждать варианты выполнения боевого вылета. Если возникала трудность в определении оптимального варианта, кто-нибудь из них обычно говорил, что пора отправляться к летчикам, послушать их идеи.
Им было по двадцать шесть лет, но выглядели они гораздо старше. Может быть, оттого что им приходилось ставить своим товарищам боевые задачи и нести за них ответственность. Боевые приказы не на тактическом фоне, а по реальной обстановке, где нет четкого обозначения своих и чужих, где в любую минуту в самом неожиданном месте мог появиться враг...
"ТАШАКУР" БУДЕТ В КАБУЛЕ...
У душманов свои счеты с вертолетчиками. Вертолеты не дают им безнаказанно творить произвол в кишлаках, разрушают их абсолютную и безраздельную власть в труднодоступных горных провинциях. Не зря душманы прозвали вертолет "шайтан-арба". Однажды поздним декабрьским вечером к нам в полк поступило донесение. В провинции Газни ведет тяжелый бой с душманами подразделение афганских войск полковника Низам Утдина. Есть тяжело раненные, нужна срочная квалифицированная медицинская помощь. Я принял решение: полечу сам. Сурцуков говорил мне, что погода и обстановка в целом очень сложные, просил взять ведомым Садохина. Я согласился - Садохин самый боеготовый летчик, он мог сразу лететь со мной, без дополнительной подготовки, времени на которую у нас не было. На аэродроме, обсудив план полета, действия в особых случаях и порядок пробивания облаков, дождались врачей из госпиталя и взлетели. Над своим аэродромом пробили облачность, включили бортовые аэронавигационные огни, чтобы облегчить пристраивание и занятие своего места в боевом порядке. Взяли курс на Газни.
Пролетев километров сорок от аэродрома, мы попали в "окно". Облака под нами разрывались, и была видна укрытая ночью земля. Внизу изредка мигала фарами одинокая автомашина. Может, кто-то рискнул проскочить под покровом ночи, а может, это была патрульная машина комендатуры боевого охранения дороги. Скоро мы опять оказались над облаками. Пролет над площадкой вертодрома в Газни мы определили по развороту стрелки АРК на сто восемьдесят градусов. Получили информацию от руководителя полетов на площадке о наземной обстановке, условиях захода и пробивании облачности. Облачность была семьсот метров, но горы достигали в высоту четыре тысячи метров и более на удалении три-четыре километра от площадки. Я дал команду: "Снижение по крутой спирали над приводом, ведомому до моего доклада о пробивании облачности и перехода на визуальный полет находиться в зоне ожидания над точкой". Пробив облачность сам, я стал визуально искать место площадки. Надеяться на то, что над ней можно включать ночные огни, не приходилось. По земле проносились бело-голубые пулеметные трассы, были видны редкие вспышки красноватого цвета - это работали минометы. Прямо под нами вокруг площадки шел бой. Опыт посадки в таких условиях у нас имелся. Надо выключить бортовые и строевые огни, снижение производить по крутой спирали, создавая слуховой эффект висения вертолета в одной точке, в то время, как машина за полторы-две секунды теряет до десяти метров высоты, и проходит расстояние в сто двадцать-сто пятьдесят метров по горизонту. В таких условиях эффективность стрелкового оружия, применяемого противником на звук, сводится до нуля. Выходя на посадочную прямую, я услышал доклад Садохина; "Под облаками определить площадку не могу". На земле появилось сразу очень много мигающих ярких точек. В этот момент я ни чем ему помочь не мог, восемь-десять секунд до приземления. Внимание всего экипажа - на выполнение посадки.
Я сразу освобождаю место приземления. Руководитель полетов предугадывал мои действия, дал команду: "Сто первый, проблесковый не включать". И сразу Садохину: "Сто сорок третий, я - Буран, даю три зеленых строго вертикально, после этого включу два красных фонаря". Я слышал в наушниках, как капитан Садохин отвечал: " Понял. Вижу. Точку определил. Ныряю". Уже выключив двигатели и зарулив на стоянку, я остаюсь в кабине на связи, чтобы при необходимости оказать ему помощь, мысленно выполняю вместе с ним все движения и действия в воздухе. Мастерски приземлив машину, после небольшого пробега, он выключил двигатели. Подбежал к моему вертолету, куда уже подъезжали машины и приближались люди. Полдела сделано. Оставалось еще взлететь и добраться до базы.
На аэродроме был полный штиль - можно было взлетать в любом направлении, поэтому мы с Садохиным решили взлетать одновременно в противоположных. После взлета и перевода в набор - правым разворотом на курс тридцать градусов. При пробивании облаков у меня вертикальная скорость набора три-четыре метра в секунду. Садохину надо выдерживать не более двух метров. После выхода из облаков он включает бортовые и строевые огни и проблесковый маяк. Мы попросили афганцев в момент взлета прикрыть нас огнем.
Вместе с ранеными к нам подъехал командир батальона с переводчиком, который передал мне слова благодарности за помощь. Комбат сверкал глазами, просил меня обязательно спасти его лучшего друга - майора - заместителя. Комбат еще что-то говорил страстное, но врачи и мы начали заниматься погрузкой раненых в вертолеты. В мою машину погрузили двоих тяжело раненных, одного из них врачи сразу стали готовить под капельницу прямо на борту. Садохин взял к себе на борт еще пятерых с ранениями попроще. "Ташакур. Ташакур!" - все приговаривал пожилой афганец, обращаясь по очереди ко всем членам экипажа. "Ташакур будет, когда мы вас в Кабуле в госпиталь доставим", - улыбаясь, отвечал ему комиссар, занимая свое место в кабине.
К взлету готовы. В небо метнулась сигнальная ракета. В это же время к близкому нам звуку работающих двигателей и свисту лопастей присоединились другие звуки. Многоголосое эхо автоматных очередей, солидный, с паузами лай пулемета и глухое уханье падающих мин. Взлетаем, все для нас позади, а канонада на земле будет длиться еще не меньше пяти минут - командир батальона Зариф обеспечивает нам выход в безопасную зону. Верхняя граница облачности четыре тысячи сто метров. Я набираю четыре с половиной. Теперь надо обнаружить, вернее, отыскать своего ведомого, который с секунды на секунду должен доложить о выходе из облачности и включить огни. Яркие вспышки проблескового маяка на вертолете моего ведомого в эти минуты были для меня самыми желанными. Включив свою "мигалку" и строевые огни, со снижением, я обошел ведомого с левой стороны, чтоб он быстрее меня увидел. После этого занял свое место ведущего. Наблюдаем друг друга. Маяк можно убрать. Садохин предупреждает меня по радио, что у меня излишне хорошо видны светящиеся иллюминаторы - в салоне при свете врачи склонились над раненым под капельницей. Свои огни замполит выключил, погрузив и кабину, и салон в темноту. В такой обстановке огни ведомому не нужны. Строевые огни ведущего - вот все, что ему надо видеть в полете. Мой бортовой техник вернулся из пассажирского салона и доложил по СПУ: "Врачам необходимо освещение, они просят не создавать большой крен".
У меня не выходило из головы, что скоро мы попадем в "окно", а я расцвечен огнями, как новогодняя елка. Мы будем видны с земли, как на ладони! Вот, наконец, и "окно": надо проскочить несколько километров по чистому небу. Я успокаивал себя - около четырех часов ночи, кому мы нужны! Проскочим... Первым увидел огонь с земли капитан Садохин, рявкнув в радио: "Командир! Пулемет!" Трасса прошла ниже меня. Очередную трассу мой экипаж уже увидел своими глазами - она прошла впереди, чуть выше нас. Я взял ручку на себя в набор, еще одна очередь прошла ниже. Внизу работали два пулемета, и они уже взяли меня в вилку. Замполит сказал мне, чтобы я на секунду выключил огни и уходил с набором. Я выполнил команду ведомого, увидел, как ниже меня со снижением, сверкая всеми огнями, с включенной фарой пронесся вертолет Садохина. И сразу опять темнота.
Было страшно нажать кнопку "Радио". Боялся, что не услышу ответа. Показалось, прошла вечность, пока через секунду эфир не ожил голосом комиссара. Он спокойно докладывал, что "приборы нормально", что занимает место в строю. Мой борттехник доложил, что вертолет получил пулеметную очередь и был ранен в ногу врач. Ранение не опасное, в мякоть, сделали перевязку, и раненый врач уже продолжает работать. И тут постепенно я начал понимать, что Саша Садохин спас меня и мой экипаж. Прикрыл собой! Мы вышли на схему родного аэродрома, пробили облака, зашли на посадку. После выключения двигателей, не ожидая окончания выгрузки раненых из вертолета, мы всем составом экипажа направились к вертолету Садохина. Он помогал выйти из машины старику-афганцу, все еще повторявшему: "Ташакур! Ташакур! Бехе хубасб!". Старик с любовью смотрел на советских летчиков. А мы с любовью смотрели на Садохина, обнимали его...
"АФГАНЕЦ"
Провинция Гур. Ее жители, партийные активисты обратились к командованию с просьбой оказать помощь отрядам добровольцев этой провинции в борьбе с бандами душманов. Если территория других провинций Афганистана имеет долины и равнинные участки, то провинция Гур - поистине страна гор, где редкие кишлаки расположены на высокогорном плато вдоль быстрой и всегда холодной, как лед, темноводной реки Чагчаран. Центр провинции с Шиндантом связывала единственная дорога. По ней поступало продовольствие для местных жителей. Душманы перерезали эту дорогу. Бандиты постоянно устраивали здесь засады, жгли колонны и уничтожали продовольствие, которого так не хватало голодающей блокированной провинции. Попытки пробиться туда двумя звеньями вертолетов подполковника Асад Усула и старшего капитана Фаиз Мамеда по ущелью Шинданта в Чагчаран успеха не имели. Главные высоты вдоль ущелья и дороги в нем оседлали душманы. Эту трудную задачу поручили нам, советским летчикам. Маршрут полета был разработан до мелочей. Напрямую, через хребты Гиндукуша. Я дважды летал туда на рекогносцировку, согласовал все вопросы взаимодействия с местным командиром батальона народной армии. Во время полета хребты иногда проносятся прямо под брюхом вертолета, хотя высота полета пять тысяч метров. Нужна выдержка, физическая выносливость и твердая уверенность в себе и работе родной авиатехники, чтобы выдержать полет в течение двух часов с таким напряжением. Но мы верили в успех дела. Эту задачу выполняли летчики капитанов Сурцукова и Садохина.
В горах где-то прячется банда. С прилетом на площадку приходится советоваться с местными. Садились, как правило, утром. Тогда я рассказывал Сурцукову, какая обстановка. Проверял готовность летчиков и врачей к выполнению задач. В этот момент появились отдельные очаги облачности. Это признак усиливающегося ветра. А вслед за ним пришла довольно высокая облачность, через которую вертолету уже никак нельзя пробиться на базу.
Как руководитель полетов, прошелся по аэродрому и по площадкам, примерился к погоде. Начиналась пыльная буря. Это непривычное и запоминающееся зрелище для человека, прожившего всю жизнь на российских равнинах. Вдруг появляется ощущение, что тебя обмахивают медленным движением огромного веера. Движение веера убыстряется, и на тебя уже давит поток воздуха, смешанный с пылью. Здесь ему нет преград. Кругом только горы, и поток воздуха мечется по обширному высокогорному пространству, срывая песок со скального грунта. Набирает силу, чтобы потом пробиваться через горный хребет, наваливаться всей силой на долину.
Пыльная буря - еще и страшная для нас неприятность. Она длится много часов. Потом резко стихает, и в воздухе зависает густая пелена из пыли. Она будет еще долго рассасываться, медленно оседая на землю. Сверху, будто заполняя освобождающееся от пыльной бури пространство, быстро натекают облака, которые смыкаются прямо над хребтами гор. Четыре дня приходилось бездействовать. Капитан Садохин придумывал новые варианты атаки на Гур в обход зениток противника.
Судьба вертолета и его экипажа часто зависит от случая, от удачи. Однажды я вернулся из полета с двадцатью семью пробоинами. Главное, чтобы не были задеты какие-то жизненно важные узлы машины и, самое главное, пилоты. Бывает, что вертолет изрешечен, как дуршлаг, но дотягивает до аэродрома. Например, однажды снарядом пушки полностью обрубило нос вертолета. Приборная доска лежала у летчиков на коленях. Пилот еле двигал педалями. Так они смогли свою машину посадить. Летчики тихонечко все убрали, привели в какой-то порядок. Потом взлетели и пришли на базу. У пилота ноги практически висели в воздухе, у кабины "крыши" не было...
Еще могу рассказать об уникальном случае, хотя здесь летчик виноват сам. Наши вертолеты летели на бомбовый удар в район Усараш. Между Джелалабадом и Кабулом плотина и гидроэлектростанция. ГЭС, конечно, давно не работала, но кое-где сохранились линии электропередач. Летчик умудрился врезаться в провода этих ЛЭП и намотал их себе на винт. Услышал скрежет, но никому не доложил. Вместе с группой отработал по целям. Только по возвращении назад сообщил ведущему, что у него не все в порядке с техникой и нужна внеочередная посадка. Все, конечно, расступились, пустили его вперед, он приземлился. Всего он привез где-то метров семь этого провода. Вся балка была порублена, лопасти перегнуты. Марат Николаевич Тищенко, тогда генеральный конструктор, когда это увидел, приказал отправить лопасть в Москву в музей.
А бывает наоборот. Одному комэске единственная выпущенная по вертолету пуля попала прямо в грудь. Еще случай - майор Андреев, который был в Афганистане в качестве советника афганской армии, на афганском вертолете летел с генералом-лейтенантом Шкидченко. Шли на высоте десять метров со скоростью километров сто восемьдесят в час. Пуля сразила его в кабине, он навалился весом своего тела на рычаг. Правый летчик-афганец не успел среагировать, отвести машину. Все в вертолете погибли, а борттехник остался жив, его выбросило вперед. Он потом месяца полтора не разговаривал, заикался.
Или вот случай: экипаж вертолета погиб вместе с десантом, а один солдат и собака остались при этом живы. Говорят, если суждено кому быть повешенным, то он никогда не утонет. Это грубо, но что-то в этом есть.
МЫ - ВЕРИЛИ
Любая война рано или поздно ставит вопрос: во имя чего гибнут люди с той и с другой стороны?.. Конечно, свободного времени в Афганистане было не так много, но иногда мы на эту тему задумывались. Само собой, мы, офицеры, все были коммунистами, состояли в КПСС, понимали и принимали ту точку зрения, которая была официальной. Мы знали, что выполняем интернациональный долг перед народом Афганистана. Мы находились на территории этой страны на законных основаниях, согласно договору о взаимопомощи от 1921 года. Наши войска пришли в республику по официальной просьбе правительства Афганистана.
Сейчас модно говорить о геополитических интересах СССР в той войне. Может, есть правда и в этом, но мы об этом не думали никогда. К сожалению, Советский Союз не преследовал в Афганистане экономических целей. Это я до сих пор считаю неоправданным. СССР вполне мог бы компенсировать часть своих расходов на помощь Кабулу, например, добычей ископаемых. В том же Панджшере было довольно крупное месторождение алмазов. Местные копали алмазы руками. Мы могли бы привезти современную технику, сами бы заработали денег в казну, дали бы заработать местным жителям. Ничего подобного не делалось.
Реальнее всего мы чувствовали себя в роли носителей цивилизации. У меня и сейчас хранится афганский зеленый пионерский галстук - мне его подарили, когда я встречался с одним местным пионерским отрядом.
Советский Союз кроме военных госпиталей строил там больницы для гражданского населения. Впервые люди смогли не только лечиться, но и проходить обследования, наблюдаться у врачей. Молодых ребят, особенно тех, у кого погибли родители, отправляли в Союз. В Бишкеке, тогда это был Фрунзе, они учились на шоферов, трактористов, строителей, кулинаров...
В Афганистане открывались школы. Впервые заработало местное телевидение. Строились электростанции, много других промышленных объектов.
Не верьте тем, кто рассказывает вам, что мы кому-то навязывали там свои порядки, ломали местные обычаи, нравы, мораль, насильно насаждали светскость, западные нормы поведения. Это неправда. Я часто бывал в штабе армии, ездил по Кабулу, бывал в самых разных городах и селах страны. Политики вроде "снимай паранджу" не было. Наравне со школами по советскому образцу мы строили школы и готовили учителей для школ с раздельным обучением мальчиков и девочек. Все афганцы имели возможность сами выбирать, по каким канонам им жить.
Многие афганцы искренне хотели перемен, с удовольствием приобщались к нашему, как теперь говорят, стилю жизни. Особенно коммунисты сами хотели, чтобы их жены выглядели по-европейски, а дети учились в новых школах, вступали в пионеры, ходили заниматься в разные кружки. Существовала довольно большая прогрессивная часть населения республики, которая была утомлена старыми тысячелетними порядками, стремилась ко всему новому, что мы привносили в их жизнь.
Но, к сожалению, как я понимаю, делалось все это слишком медленно и в недостаточном объеме. Ведь советские войска вошли в Афганистан в декабре 1979 года, и после этого до лета 1980-го боевых действий практически не было. Отношение к советским военным было самое дружественное, мы просто не успели этим воспользоваться. В Афганистане были довольны свержением власти Амина, который разворачивал массовые репрессии, казни, изуверские пытки. Нас встречали как освободителей. Но начало восьмидесятого года слишком многих разочаровало. Не последовало каких-то явных перемен к лучшему. Все строительство было начато намного позже. Пауза между вводом войск и приходом благ цивилизации слишком затянулась. Мало того, партия, которую мы поддерживали у власти, сама начала репрессии в отношении своих противников. Причем притеснения касались именно простого народа, и получалось, что мы не тем помогаем.
Не имел нужного влияния в стране и Барбак Кармаль. До свержения Амина он был всего лишь послом в Чехословакии, в Афганистане его плохо знали, да и он сам был недостаточно знаком с обстановкой. И вообще вел себя довольно пассивно. За мою бытность в республике Кармаль всего раза три летал по регионам вместо того, чтобы каждый день быть на местах, знакомиться с ситуацией, лично встречаться с людьми, убеждать их. Вместо этого он постепенно терял доверие к своему собственному окружению. Просил охрану себе от советских спецслужб.
Однажды он приехал к нам на аэродром лететь куда-то. Ему приготовили президентский самолет. Прямо на аэродроме он меняет решение, говорит, что полетит на советском борту. А у меня единственный представительский самолет - Ан-26 командующего армией. Борт, конечно, обустроенный, но не такой же, как у президента! И вот пришлось срочно наших пилотов и сам самолет готовить, с президентского борта перетаскивать ящики с водкой, все прочее... В общем, многие его действия говорили о том, что человек не на своем месте.
Обижена была часть армии, которая разбежалась. Многие племена стали менять свою позицию. А летом уже начались первые бои, в которые постепенно втянулись вся страна и наши войска...
