Светлый отрок

 12 августа - 100-летие со дня рождения цесаревича Алексея

 

"Если царство разделится само себе,

не может устоять царство то"

(Мк. 3,24)

 

К началу XX века российское царство окончательно разделилось на много частей, поэтому устоять уже не могло. Линии раздела в русском обществе появлялись, всё расширяясь в самых разных местах, и шли по самым разным направлениям: между простым народом и образованной публикой, между верующими и атеистами, православными и сектантами, между государственниками и либералами, студентами и университетским начальством и так до бесконечности. Начавшись с основания социальной пирамиды, трещины дошли наконец до её вершины, и там произошло самое страшное, роковое разделение - между императором и его близкими, с одной стороны, и остальным "высшим светом" - с другой. Монарх и та петербургская элита, на которую он должен был опираться в управлении страной, стали друг для друга инопланетянами.

Вот как описывает атмосферу столичной жизни столичной верхушки в предвоенные годы Алексей Толстой в романе "Сестры". "То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности. Девушки скрывали свою невинность, супруги - верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утончённости. Этому учили молодые писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными. Таков был Петербург в 1914 году. Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго - предсмертного гимна, - он жил словно в ожидании страшного дня".

А вот как проводили вечера в Зимнем дворце.

"Дети, Александра Фёдоровна и какая-нибудь её близкая подруга или родственница собирались в комнате императрицы. Часы заполнялись музыкой, беседами, рукоделием и чтением. Если император мог к ним присоединиться - обычно он работал до полуночи над государственными бумагами, - он читал вслух, отдавая предпочтение истории, русской литературе, поэзии или евангельским текстам" (из книги монахини Нектарии "Дивный свет").

Таким образом, царь, царица и их дети жили будто в дезинфицированном и проветриваемом помещении, находящемся внутри холерного барака. Их отчуждение от "света" было не односторонним, а взаимным - больные так же сторонятся здоровых, как здоровые больных. Андрей Кириллович Голицын однажды рассказал мне нечто такое, что поразило меня и заставило лучше понять состояние предреволюционной России, чем книги по истории. Его бабушка, жившая в Петербурге, была близка к императрице, нередко бывала у неё и испытывала к ней большую симпатию. Но от своих знакомых эту дружбу она скрывала как нечто неприличное. Вспоминается также, что художник Валентин Серов, написавший портреты чуть ли не всех Романовых, оправдывался перед друзьями: "Мне так противно их рисовать, но не могу устоять: очень уж хорошие деньги платят!"

Думая о том, что её детям когда-то всё же придётся выйти в заражённый миазмами разврата, злословия и интриг окружающий мир, Александра Фёдоровна приходила в ужас. Особенно пугала её мысль о том, что туда нужно будет шагнуть её "Бэби", любимцу всей семьи, Алексею.

Это был ребёнок, вымоленный у преподобного Серафима во время торжеств 1903 года по случаю его церковного прославления в Сарове и Дивееве. До этого - подряд четыре дочки. Да, одна другой лучше, да, любым родителям счастье, выше которого ничего и не надо, но это не любые родители, а августейшая чета. Девочки не могут наследовать престол, Россия ждёт от них сына. И вот в августе 1904 года появился на свет долгожданный наследник. С этого дня у императора и императрицы началась новая жизнь, наполненная непреходящим счастьем. Учитель царских детей Пьер Жильяр рассказал в своих воспоминаниях, как прямо во время урока Александра Фёдоровна прервала его занятия с девочками, чтобы похвалиться перед ним своим очаровательным сыном, которому тогда было около полутора лет.

"Она шла к нам с очевидным намерением показать мне сына, которого я ещё не знал. На лице её сияла радость матери, которая увидела, наконец, осуществление самой заветной своей мечты. Чувствовалось, что она горда и счастлива красотой своего ребёнка. И на самом деле, цесаревич был, в то время, самым дивным ребёнком, о котором только можно мечтать, со своими чудными белокурыми кудрями и большими серо-голубыми глазами, оттенёнными длинными загнутыми ресницами. У него был свежий и розовый цвет лица здорового ребёнка и, когда он улыбался, на его круглых щёчках вырисовывались две ямочки. Когда я подошёл к нему, он посмотрел на меня серьёзно и застенчиво и лишь с большим трудом решился протянуть мне свою маленькую ручку.

Во время этой встречи я несколько раз видел, как императрица прижимала цесаревича к себе нежным жестом матери, которая как будто всегда дрожит за жизнь своего ребёнка; но у неё эта ласка и сопровождавший её взгляд обнаруживали так ясно и так сильно скрытое беспокойство, что я был уже тогда поражён этим. Лишь много времени спустя мне пришлось понять его значение".

Да, посланный царственным родителям самим Богом, дивный младенец с самого начала принёс им не только безмерную радость, но и вечное беспокойство. Вскоре после его рождения начало становиться очевидным, что его не миновала тяжёлая наследственность, идущая от его прабабки английской королевы Виктории через бабку Алису Гессенскую и через собственную мать - генетическая не свёртываемость крови, называемая гемофилией. Она передаётся только через женщин, которые, являясь её носительницами, сами от неё совершенно не страдают, а сказывается только на мужских представителях рода. Симптомы болезни были всё более частыми и всё более несомненными. Неизбежные для всякого живого и подвижного ребёнка ушибы и ссадины превращались в незаживающие по много недель болезненные гематомы, а если прибавить к ним и внутренние кровоизлияния, для нормальных людей просто незаметные, а здесь вызывающие страшную боль и поднятие температуры до сорока градусов, то становится ясно, что жизнь царственных супругов была наполнена ежедневной тревогой, иногда доходящей до отчаяния. И эти неусыпные волнения ещё увеличивали их любовь к своему "Бэби". А уберечь его от травм было невозможно - ведь по своей психике он был обычным ребёнком, любил бегать и играть...

В этой связи нужно сказать несколько слов о Григории Распутине. Сейчас об этом загадочном человеке много спорят, и появились даже горячие его поклонники, которые требуют немедленной его канонизации. Не имея ни малейшего желания впутываться в эти дискуссии, мы можем сказать только, что на вопрос: "Зачем император и императрица допускали его во Дворец?" имеется ясный ответ: он действительно облегчал страдания цесаревича в периоды обострения болезни. И если кто-то скажет, что они не были истинными христианами, поскольку связались с такой сомнительной в духовном отношении личностью, как Гришка Распутин, называя его "Нашим другом", то пусть он задумается над истинностью собственного христианского чувства, непременной составной частью которого должно быть сострадание. Бросить ли нам камень в отца и мать, хватающихся за соломинку в надежде на исцеление своего бесценного чада, если даже это имеет не совсем православный запах? Святые отцы говорят: "Любовь выше поста и молитвы", так неужели она не выше и богословской безукоризненности?

Впрочем, по-настоящему интересен не психологический, а мистический аспект вопроса о столь необычном цесаревиче - светлом отроке, так и не озарившем своим светом пределы своего законного владения - России. Зачем всевидящий Бог склонился на мольбы царя и царицы и дал им ничего не унаследовавшего наследника?

По прошествии ста лет смысл этого вышнего дара начинает проясняться. Красота, доброта и чистота "Бэби" в соединении с его болезнью сплотили последних Романовых в небывалый монолит любви, сделав их семьёй в том высочайшем христианском смысле, который становится понятным только через живой пример, а не через поучение. Этим монолитом все семеро и вошли в Царствие Божие - вошли без расставания, вошли сразу все, и ни один из них даже минуты не жил без других. И неверно, что Алексей ничего не наследовал: он унаследовал Новую Землю и Небесную Россию, где и молится ныне о Земной.

Вспоминая о наследнике, вижу его сидящим в комнате Ипатьевского дома за столом и играющим в паровозик Его серо-голубые глаза полны радостью жизни и излучают свет.

Через несколько часов Юровский выстрелит ему в голову.

Содержание номера       Главная страница номера       Начало страницы