Виктор Николаевич Тростников

    В жизни каждого народа бывают моменты, когда вызов внешних обстоятельств и обусловленная необходимостью адекватного ответа мобилизация всех внутренних сил заставляет его яснее прежнего осознать, что он такое и каково его место среди других народов. Такой момент истины наступал для русского народа 190 лет тому назад, когда покоритель Европы непобедимый Наполеон с полумиллионной армией вторгся в пределы России с целью присоединить ее к своей коллекции поставленных на колени стран. Многое в нашем общественном сознании начало тогда сильно меняться.
    Как смотрел на себя до этого простой русский человек? Как смотрит всегда, пока жареный петух его не клюнет: мы, мол, люди бестолковые, неученые, нет у нас настоящего порядка, другое дело иностранцы - у них все по плану, все продумано, англичанин изобрел паровую машину, немец науку выдумал... А как ощущала себя в сравнении с Западом наша образованная публика? В основном восторгалась им и старалась его копировать; на балах говорила только по-французски, преклонялась перед великим Наполеоном. В преддверии войны немало было среди нее лиц, которые разделили бы мнение Смердякова: умная нация победит глупую нацию, и последней это будет на пользу. Но вот полчища европейских умников двинулись по нашей земле, и миллионы ее обитателей рассмотрели их вблизи и смогли сравнить с самими собой. В результате этого, на место теоретических представлений о просвещенных французах, внушенных самими же французами, к русским людям пришел реальный опыт взаимодействия с ними, показавший особенности их образа мыслей и поведения, не совпадающий с теорией. Все слои нашего народа, и в первую очередь сметливый и наблюдательный русский мужик, стали наматывать это на ус.
    Галльский петух клюнул нас очень болезненно, и мы поняли, что это за птица. Она не вызвала у нас ни малейшей симпатии. Глядя в ретроспективе на тогдашнее плотное соприкосновение двух цивилизаций - западноевропейской, католико-протестантской и нашей, русско-православной, - убеждаешься в справедливости "закона непереходимости" Николая Данилевского, сформулированного в 1870-х годах: "начала цивилизации одного культурно-исторического типа не переходят к другому культурно-историческому типу". Как это верно, и как это оспаривалось бы в XVIII веке! Ведь тогда складывалось впечатление, что мы добросовестно выполняем программу Петра Великого и успешно европеизируемся, начав это благое дело с нашей аристократии, которая делается почти неотличимой от французской. Но как раз это убеждение, а не "закон непереходимости", оказалось ошибкой. О схожести нашего высшего слоя с французским высшим слоем можно было говорить лишь до тех пор, пока они находились каждый у себя, но как только огромная масса французов всех сословий, составлявшая наполеоновское войско, вошла в пределы России, стало очевидно, что схожесть была чисто внешней, а весь внутренний мир - ум, чувства, побуждения, совесть, иерархия ценностей - у нас и у них совершенно разные, в том числе и у верхов. Вся пирамида французского общества от подножья до вершины оказалась проникнутой чуждым для нас духом, и когда возникла угроза, что, если мы проиграем войну завоеватели и нас заставят проникнуться этим же духом, всем, от царя до пахаря, стало ясно, что это абсолютно неприемлемо, и нам лучше умереть, чем перестать быть теми, кто мы есть.
    Чтобы почувствовать объективную несовместимость начал двух миров - России и Европы, выявившуюся в том противостоянии, лучше обращаться не к мемуарной, а к художественной литературе о том времени, поскольку ее свидетельства даются в собирательной и обобщенной форме, а на первом месте здесь стоит, конечно, "Война и мир". Там мы и найдем ключ к пониманию того, чем эти начала отличаются друг от друга. Толстой воспроизводит задушевную беседу между Пьером Безуховым и капитаном наполеоновской армии Рамбалем в оставленной нашими войсками Москве. То ли под влиянием выпитого вина, то ли зная, что никогда больше не увидит Рамбаля, Пьер поведал ему историю своей жизни, включая и свои отношения с Наташей Ростовой. И как же отреагировал тот на эту необычайную исповедь? Хотя он был человеком добрым и чувствительным и тоже дворянином ("имя наше одно из самых древних во Франции" - сказал он Пьеру), в рассказе графа Безухова его затронуло лишь то, "что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание". Это просто не укладывалось в голове француза, для которого, при всей его сентиментальности, главной целью жизни было все-таки разбогатеть. А перед ним сидел человек в кафтане, в сто раз более состоятельный, каким Рамбаль не мог увидеть себя в самых дерзких мечтах, и абсолютно не придавал этому никакого значения, терзаясь какими-то моральными проблемами, в том числе тем, вправе ли он сделать предложение девушке, которую любил его погибший на поле сражения друг?
    А что, может быть и вправду Безухов был слегка "того"? О, нет! Если раньше и были у него чудачества, то в это страшное время, и на Бородинском поле, и в захваченной врагом Москве, в этом аристократе, прожившим многие годы в Париже и даже свое русское имя "Петр" произносившим на французский манер, проснулись ум и воля его отца, самоотверженно служившего России и достигшего высочайшего положения при Екатерине. Он сам не ожидал, что в нем кроется такой глубокий патриотизм, и радовался своему открытию. "Два одинаково сильные чувства неотразимо привязали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастья..., другое - было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира".
    Нетрудно угадать, чей голос услышал внутри себя Петр Кириллович Безухов в критические минуты своей жизни, и это и есть ключ к пониманию сущности нашего культурно-исторического типа, идентификации его духовного ядра. Это был голос Христа: "Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше... Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а другому нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне" (Мф. 6,19 - 24).
    К началу XIX века западная цивилизация, пройдя все предварительные этапы отпадения от Бога, - Реформацию, эпоху Просвещения, Великую французскую революцию, - окончательно выбрала своего единственного господина - маммону, и стала служить ему с любовью и усердием. Экономисты назвали это приходом капитализма, социологи - победой буржуазии, но Евангелие определяет суть произошедшего точнее всего: это было забвение небесного и сосредоточение всех помыслов и стремлений исключительно на земном. Око европейцев уперлось в темную материю и само сделалось темным, а это означало, что начался процесс их одичания. В 1812 году сохранившие еще в себе свет Христовой правды русские люди с удивлением открыли для себя эту историческую истину: увидели воочию, что вторгнувшиеся в их страну знаменосцы прогресса являются типичными дикарями.
    Их варварское поведение в Москве и в других местах задокументировано в огромном количестве источников и в воспоминаниях очевидцев, но нам нет надобности приводить здесь отрывки оттуда, поскольку все это поведение укладывается в три слова: жадность, мародерство, вандализм. После Бородинского боя они еще составляли, пусть порядком растаявшую, но все же армию, но когда они вошли в покинутую жителями первопрестольную, поразившую их обилием оставленного в ней имущества и продуктов, армия безвозвратно перестала существовать и превратилась в двухсоттысячную банду грабителей. Все мысли каждого солдата и офицера завертелись только вокруг того, как бы захватить побольше всякого добра, чтобы увезти его домой. Напрасно Наполеон взывал к их воинской чести, напрасно грозил суровыми карами тем, кто будет обижать местных жителей, - власть маммоны над душами этих несчастных оказалась сильнее власти императора. Естественно, что своим потемневшим оком, переставшим видеть Свет Небесный, они не увидели и отблеска этого света, сияющего в дивных московских церквях, и превращали их в конюшни и в кое-что другое, стыдно даже сказать, во что. И это последнее быстрее всего заметил наш простой народ и дал верную оценку иноземцам, которых еще недавно ставил в культурном отношении выше себя: кощунники и святотатцы. А позже, когда началось беспорядочное паническое бегство французов из России, эта характеристика дополнилась еще двумя презрительными словечками: "шваль" и "шаромыжник". Первое народные острословы переделали из французского "chevalier" (рыцарь), а второе - из обращения "chere ami", с которого эти "рыцари" начинали клянчить у крестьян корочку хлеба.
    Круглая дата вовремя напоминает нам об отрезвении наших предков, которые, поглядев на то, какую "культуру" несет нам Европа, убедились в бесспорном превосходстве собственной культуры, основанной на православном взгляде на мир, Бога и человека. К сожалению, этот трезвый взгляд со временем снова уступил место мифу о нашей национальной неполноценности. Так же скоро мы забыли и опыт Второй Отечественной войны, когда форменными дикарями показали себя "выдумавшие науку" немцы, и опять стали считать европейцев передовым людьми, которым надо подражать. Откуда у нас эта вечная тенденция к собственной недооценке, игнорирующая исторические факты, свидетельствующие о том, что русские - один из самых жизнеспособных и самых творческих народов всех времен? Эта привычка прибедняться всегда раздражает, а иногда и приводит в негодование тех, кто всей душой любит Россию и знает ей настоящую цену. Однако, подумав хорошенько, начинаешь понимать, что это как раз и есть один из признаков великого народа. Мы не выскочки, которые всегда спешат пустить всем пыль в глаза и громко превозносят самих себя, чтобы другие не поняли, чего они на самом деле стоят, - мы аристократы духа, хранящие в своей Православной Церкви и в тайниках своих сердец полноту апостольского Откровения, а подлинным аристократам не к лицу хвастаться, им больше подобает говорить о своих недостатках - все равно с них не убудет. Несмотря на все перемены последних веков, наша страна остается Святой Русью, а отличительное качество святого - видеть в себе последнего из людей. Наша скромность перед людьми есть проявление нашего смирения перед Богом, а таким смирением обладают только сильные. Кстати, поучиться чему-то полезному у других народов, как делал это царь Петр, пошедший в подмастерья к голландским плотникам, чтобы освоить искусство кораблестроения, совсем неплохо. Однако наша скромность не должна превращаться в самоуничижение, ибо оно приводит к одному из смертных грехов - к унынию. А в особых обстоятельствах, когда наглые иноплеменники пытаются сыграть на нашей скромности и перекроить нас на свой лад, скромность надо временно отбросить и, взяв в руки дубину, гвоздить ею непрошеных учителей до тех пор, пока они не уберутся восвояси. А сегодня как раз имеют место такие особые обстоятельства, нынче вновь идет Отечественная война, правда, информационная, но не менее угрожающая нашей самобытности, чем "горячая" война с Наполеоном. Америка, присвоившая себе статус оплота западной цивилизации, стремительно превращаясь в страну уже даже не дикарей, а "потребляющих животных" (термин самих американских социологов), пытается через захваченные ею наши средства массовой информации учить нас жить - нас, нацию подвижников, философов и поэтов! Под видом "раскрепощения" американцы хотят навязать нам свое бесстыдство, ставшее невыносимо мерзким после их "сексуальной революции" 1960-х годов. Чтобы не подвергнуться этой духовной оккупации, нам надо ясно понять, кто мы есть, как поняли это наши прапрапрадеды в 1812 году.

На главную страницу

Оглавление номера

Главная страница номера