Священник Николай Булгаков.

  150 лет со дня кончины Николая Васильевича Гоголя.

  Боже, дай полюбить еще больше людей. Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить. О, пусть же сама любовь будет мне вдохновением.

  Так молился Николай Васильевич Гоголь.

  Гоголь был всегда реалистом - и остался на всю жизнь реалистом. С годами углубилось его познание человеческой души. А значит, и жизни всей. Ибо сложнее жизни души ничего нет. Так появился второй том "Мертвых душ", над которым он работал до последних своих дней, который те, кто слышал его в законченном виде, даже не те варианты, что дошли до нас, а завершенную работу, поставили именно в смысле реализма выше первого. Так появилась и связалась со вторым томом книга "Выбранные места из переписки с друзьями", "главный предмет" которой, как писал Гоголь, - "психологический вопрос".

  Эти книги о том, что жизнь можно сделать лучше, чем она есть, и для этого есть реальный путь. Путь этот связан с устройством души человека: там, в душе, - устройство всей жизни, ее высота и низость. О том, что можно прожить эту жизнь не "небокоптителями", но сохранить душу живу в жизни настоящей для жизни вечной.

  Гоголю все больше жизнь виделась просто и истинно - отсчитывая от ориентиров незыблемых. Жизнь - от смерти. Родина - от чужбины. Душа жива -от тлена ревизских сказок. Увидев, он поразился правде Христовой, которая отнюдь не уходит от нашей жизни "куда-то туда", но именно видит ее такой, какая она есть, не затуманенной сиюминутными прелестями быстротекущих дней. Вот они-то действительно нереальны: сейчас есть, в уши орет, лезет в глаза всякими "заманками света", хочет, чтобы их цели признали высшими целями бытия, а завтра - след простыл, а послезавтра - и из архивов долой.

  Гоголь так и писал, что он пришел к христианству не через чудеса, но через увиденную жизнь человеческую - ту, на которую и мы все время смотрим. Великий реалист видел эту жизнь до пятнышка. И также реально он наблюдал над душой человеческой, прежде всего своей, "ибо там законы всего и всему: найди прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим самым ключом отопрешь души всех". И увидел, что большего знания, чем знание Христово о душе, нет. "Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, - писал Гоголь, - был причиной того, что я встретился со Христом, изумясь в Нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанию души, а потом уже поклонясь Божеству Его".

  И в другом письме: "Поупражняясь хотя бы немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозрению великих тайн Божиего создания и видишь, что, чем дальше уйдет и углубится во что-либо человек, кончит все тем же: одною полною благодарною молитвою". Никто как Гоголь не показал нелепость, никчемность кажется этих бесчисленных жизненных мелочей - ну просто из них, из этих несуразностей жизнь наша вроде только и состоит, из этого вечного ношения воды в решете, когда можно взять ведро, шланг провести, насос подключить - и качать... сколько надо для хозяйства. Нет - именно решетом. А если шлангом (заставили передовой опыт перенять), то дырявым. Чтобы проливалось, чтоб себя замочить, других, ничего не принести. И решето это описал Гоголь во всем блеске. Всю эту бессмысленную маниловскую учтивость, эту тягостную ноздревскую жизнерадостность, все это "врешетеводоношение" русской жизни он показал зримо, как никто. Потому и стал в ряд первых мировых сатириков. Сатириков - и поэтов. Живописец. Сатирическая поэма - вот изобретение Гоголя.

  Тут - самая суть его творчества, его пути, суть нашей истории, разгадка русской тайны, а значит - и всей мировой (ибо в других "нормальных" странах - какие ж загадки? Только потому и загадочна еще жизнь человечества, что не разгадана русская загадка).

  Если бы Гоголь, общепризнанный сатирик, описал всю нашу действительность только как досадную чепуху, о которой и думать нечего, разве что посмеяться, как над курьезом жизни, да и забыть, стараясь самому не попадать в эти бесконечные комедии в качестве их участника, если бы цель у автора "Мертвых душ" была одна: показать, до чего же все это несуразно, никчемно, и быть этого, стало быть, не должно на свете, - то есть вынести этой жизни смертный приговор (так мы и в школе когда-то учили: "Гоголь - обличитель николаевской России"), - если бы он описал русскую жизнь именно так, то он был бы не Гоголем.

  Не было бы вообще такой прозы. Не было бы слова "поэма" (которое он сам в своем эскизе обложки первого тома "Мертвых душ" - удивительно, кажется? - выделил намного крупнее самого заглавия). Не было бы летящих лирических монологов. Не было бы не злого, а нежного юмора. Не было бы удивительного разнообразия характеров ("Мне хотелось сюда собрать одни яркие психологические явления").

  Не было бы тогда этого бережного всматривания во все мелочи, благоговейного передавания того самого, неназываемого, едва уловимого, что составляет душу народа, самую ее суть - что Гоголь сделал главным предметом своего внимания и передал нам опять-таки как никто. Не было бы этого обращения на себя, происшедшего с ним, как он говорил, во время писания поэмы и чего он ждал от читателя, от нас с вами. Не было бы того важнейшего, чем кончается первый том, - слов о загадке этой самой жизни, только что перед нами во всей, кажется, ясности развернутой:

  "Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства".

  Случайно ли отцу русского реализма, как его всегда называли, суждено было выйти из "коловращения" этой жизни и издалёка Италии посмотреть на то, на что можно было смотреть здесь всего лишь как на недоразумение, - не простым зрением: вглядеться в самое малое в ней, во весь "дрязг жизни" - безрадостно, без эгоистической нетерпеливой досады перед тем, что мешает нам, но со спокойствием, с материнским даже участием к родному существу, в котором как бы ни были больны (матери-то!) его недуги и немощи, главнее все равно остаются принятие, забота и надежда.

  Да, оттуда, из Европы, в которой все гораздо более разумно, с точки зрения видимой жизни, устроено, и даже вера христианская приспособлена к земным нуждам (то есть, по сути, уже и не христианская, как скажет после князь Мышкин в "Идиоте", поживший за границей, а то и в тех городах, что и Гоголь, Достоевского), - из Европы особенно видна "неуглаженность" русской жизни. Но при этом Россия для него там соединилась - и яснее ощутилось то целое, то главное, неповторимое в ней, которого не отринешь, которое составляет ее самое, ее суть. Оттуда все эти мелочи, все эти трактиры и оглобли, колеса и пуховые перины до потолка - все они были уже не досадными недоразумениями, но прежде всего были. И остался более высокий, нездешний взгляд на все это, уже над нами стоящее значение этой жизни. Все это было уже отражением той загадки России, загадки жизни всей, которая и стала главным предметом внимания Гоголя, ее-то он и клал на бумагу в свою поэму.

  Все это сочетание увиденных мелочей русской жизни, проявленных взглядом спокойствия, молитвы и любви, вместе с завораживающей неповторимостью ее всей целиком, - и есть "Мертвые души", главное открытие Гоголя.

  И стало видно: нет, тут не просто недоразумение, с которым надо покончить, и как можно скорее, любым способом: комиссаров ли прислать, чтобы свернули этот нелепый народ в бараний рог, или концессии заключить, чтоб все наши лужи заасфальтировали, улицы выпрямили, наставили ровненько киосков и начали торговать ярко-красочными изделиями. (А из Италии-то разве нельзя было бы на все это вот так, свысока посмотреть?).

  Именно он, нарисовавший ярче всех вроде бы никчемность этой жизни, сказал: нет, это не никчемно. Здесь - тайна. Тайна всей жизни. И тайна эта в том, что жизнь наша человеческая не измеряется шлангами да асфальтами, удобствами и устроением только этих лукавых - по слову апостольскому - (какими бы они разумными ни казались) дней. Что существование несовершенств жизни, столько противных представлению человека о должном и в то же время от человека исходящих, - не простое недоразумение: отмахнуться, отряхнуться и дальше идти, - но указание на скрытую загадку жизни, которую нужно разгадать для того, чтобы свободнее идти путем добра. Что жизнь вообще, всегда неоднозначна, и в русской жизни, может, это виднее всего... Она имеет не одно, но два значения. Она и материальная, и духовная. Она и смертная, и вечная, и падшая, и призванная ко спасению. Многие же будут первые последними и последние первыми (Мф. 19, 30). Что высоко у людей, то мерзость перед Богом (Лк. 15, 16). Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее (Мк. 8, 35).

  И эту тайну жизни Гоголь увидел в тайне российского бытия, которое словно бы специально шло всегда вразрез с правдой века сего, чтобы сказать себе и всем: век сей - еще не весь век. Разумность мира сего - еще не вся разумность. Реализм видимого бытия и жизни временной - еще не весь реализм.

  Вся видимая жизнь России, все ее здешнее существование непонятны, если смотреть только здешними, материальными глазами, ибо судьба России нераздельно связана со Христом, с Его правдой, которую она приняла всем сердцем, впитала в себя, сделала свою землю землей

  Его жительства, покрыла себя Его храмами, вознесла Его лик на свой стяг, Его веру, переданную Им святым апостолам, сохраненную без человеческих (по-своему, "разумному", пониманию) изменений - веру Православную, - сделала главной святыней - и, естественно, приняла на себя наибольшую ярость супротивной силы: Если Меня гнали, будут гнать и вас (Кн. 15,20).

  И Гоголь, который заключил в себе в данном ему от Бога даровании две главные способности: воспеть всю высоту жизни своим песенным словом и открыть всю пошлость жизни своим сатирическим пером, - показал именно это, важнейшее: как ни будь низка низость века сего, она никогда не будет полной правдой об этой жизни, потому что на ней эта жизнь не кончается. Тот, кто явился сюда в рабском зраке, Сын Божий, всесильный Вседержитель, Которого ждали "в гордом блеске и величии" и Который ничего не сделал, чтобы воспрепятствовать позорнейшей казни, отдал Себя на вольную страсть, - именно Он и победил зло мира, пришедшее в мир противоположным путем, путем гордыни, победил смирением. Такова тайна жизни. И такова тайна России. Такова тайна, которую ее великий сын стремился всеми данными ему "орудиями" передать своему народу и миру: прими! И спасись!

  Сатирик воспел жизнь, творение Божие, показав одновременно и высокую божественную, и падшую его природу. Воспел - ибо падший этот мир призван измениться, преобразиться и спастись. Воспел - ибо в этот мир уже пришел Христос - дверь спасения, взявший на Себя грех мира, искупивший его Своею честною Кровию. И только в этой греховности, падшести мира, призванного ко спасению, получившего эту дарованную возможность, - вся правда об этом мире.

  Воскресение падшего человека - главная тема русской литературы, начатая Гоголем. Да, многое посягало на русскую жизнь, желая сбить ее с толку, чтобы стали здесь люди, как говорил Николай Васильевич, ни то ни се: ни русские, ни иностранцы, ни свои, ни чужие, ни мужик, ни баба -то есть вовсе ничто.

  Но не так, кажется, проста Коробочка, на стене которой висит портрет фельдмаршала Кутузова. Не такой Чичиков. Не так бездарен Ноздрев и туп Собакевич. Жизнь, слава Богу, бездонна и неожиданна - всегда. Прежде смерти ни в ком не отчаивайся, - учат нас святые Отцы Церкви. И даже Плюшкин, как ясно сказал нам автор "Выбранных мест...", и именно он, познавший весь мрак и холод остывшей души, потому-то именно и будет знать цену теплу и свету, а милость Божия может быть явлена на каждом человеке в любую минуту - и, как это не раз бывало в истории, даже в жизни святых, самый падший станет вдруг "первым ратником добра", и именно его способности - да хоть даже и скупость Плюшкина - могут обернуться на спасение его души, даже хоть чичиковская привычка собирать копейку.

  Тайна "Мертвых душ", дали ее устремленных в неизвестность томов раскрыты для нас в "Выбранных местах из переписки с друзьями", которые оканчиваются главой "Светлое Воскресение". "Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их... Хуже мы всех прочих - вот что мы должны всегда говорить себе".

  И вдруг следом: "Знаю я твердо, что не один человек в России, хотя я его и не знаю, твердо верит тому и говорит: "У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресение Христово!" Почему?

  "Есть в нашей природе то, что нам пророчит это. Уже самое неустройство наше нам это пророчит". Как это может быть? Что за логика?

  Логика новозаветная. Сила моя в немощи совершается (2 Кор. 12,9).

  Вчера спогребохся Тебе Христе, совостаю днесь, воскрешу Тебе...

  Не так ли и ты, Русь?..

  Не в этом ли величайший, божественный смысл твоих страданий - и твоих падений: не для спасения ли своего и прощения всех остальных?