Содержание

Добрый дедуся

По повести Н.С. Лескова "Мелочи архиерейской жизни"

  При митрополите Киевском Филарете (Амфитеатрове) ('Филарет (Амфитеатров) (1779-1857)- митрополит Киевский в 1837-1857 годах - прим. Ред.) иконописной мастерской Киево-Печерской Лавры заведовал отец Иринарх. Он же занимался и воспитанием будущих иконописцев. Это был довольно строгий монах, но большой любитель искусства. Помещение, где дети проживали и работали летом, располагалось на первом этаже, под "митрополичьими покоями", то есть под комнатами, в которых проживал митрополит Филарет.

Один из бывших учеников иконописной мастерской, художник Петербургской академии художеств, Иван Васильевич Гудовский, рассказал как-то о встрече с митрополитом Филаретом, кротость и любовь которого оставила благодатный свет в его душе.

Однажды летом после обеда отец Иринарх, по своему обыкновению, ушел уснуть в свою келлию (Комната монаха в монастыре - прим. Ред.).

Ученики его решили, что им лучше всего эти часы провести в мастерской, потому что там было прохладнее, да и присмотра тут за ними не было. Самое главное - что отсюда из окон можно было лазить в митрополичий сад, где их соблазняли большие сочные груши, которые они имели сильное желание отрясти.

После долгих между собою советов и обсуждения всех сторон задуманного ими предприятия полакомиться, они пришли к убеждению, что это сладкое дело хотя и трудно, но не невозможно. Надежно огороженный сад никто не караулил, а единственный посетитель его был сам митрополит, который в жаркие часы туда не выходил. Стало быть, надо было только обеспечить себя от зоркого глаза отца Иринарха, чтобы он не пришел в ту пору, как они спустятся в сад красть груши. А потому они разметили сторожевые посты, и затем один по одному всею гурьбою спустились потихоньку в угольное окно, выходившее в темное, тенистое место у стены. Как хищные хорьки ребята поползли за кустами к самым лучшим деревьям.

Все шло хорошо, работа кипела, и пазухи их рубах тяжело нависали. Но вдруг на одном дереве появилось разом два трясуна, и у них тут же, на дереве, произошла потасовка. В это самое время кто-то крикнул:

- Отец Иринарх идет!

Не разбирая, какой из ребят это крикнул, они ударились бежать, рассыпая по дороге груши. А те двое, которые подрались на дереве, с перепугу оборвались и оба разом полетели вниз. И все они, столпившись кучею у окна, чрез которое спускались друг за другом веревочкою, смялись и, плохо соображая, что им делать, зашумели. Каждому хотелось спастись поскорее, чтобы не попасться отцу Иринарху. От этого они только мешали друг другу, обрывались и падали. А где-то сверху над ними кто-то весело смеялся спокойным и добрым старческим смехом.

Это все они заметили, но в суетах не обратили на это внимания, тем более, что когда они успели взобраться назад в окно и попрятать принесенные с собою ворованные запасы, то обнаружили, что один из дравшихся на дереве был из числа их сторожей, которому надлежало стоять на самом опасном пункте и наблюдать приближение отца Иринарха...

Все часы своей послеобеденной работы они об этом перешептывались за своими мольбертами, а вечером тотчас же приступили к дознанию: как это могло случиться. Оказалось, что все сторожа не выдержали искушения и, покинув свои посты, вместе со всеми сбежали в сад за краснобокими грушами.

Ночью, поев накраденные груши, ребята решили больше не воровать; но назавтра забыли это решение и снова выступили в сад в том же порядке, только с назначением новых сторожей. Не успели воришки приняться за свое дело, как и лакомки-сторожа появились между ними - все, за исключением одного. Но и этот был плохой и злой сторож: не успели ребята приняться за работу, как этот сторож крикнул:

- Отец Иринарх идет!

Все они, сколько их было, услыхав это, как пули попадали сверху на землю и... не поднимались с нее... Не поднимались потому, что к одному ужасу прибавился другой, еще больший: они опять услыхали голос, которого уже не могли не узнать. Этот голос был тот самый, который их вчера предупреждал насчет приближения Иринарха, но нынче он не пугал их, а успокаивал. Слова, им произнесенные, были:

- Неправда, рвите себе, Иринарх еще не идет!

Это был голос митрополита Филарета, которого дети узнали и, приподняв из травы свои испуганные головенки, оцепенели... И как иначе - они увидели самого его, владыку Киевского и Галицкого, стоявшего для них на страже у косяка своего окошечка и весело любовавшегося, как они обворовывают его сад. Дети потеряли все чувства от стыда, все как бы окаменели и не могли двинуться, пока заменявший сторожа митрополит крикнул:

- Ну, теперь бегите, дурачки,- теперь Иринарх идет!

Тут они брызнули: опять по-вчерашнему взобрались на свое место, но были страшно смущены и более красть митрополичьи груши не ходили.

Прошел день, два, три - они все были в страхе: не призовет ли митрополит отца Иринарха и не откроет ли ему, какие они негодяи? Но ничего подобного не было, хотя "милый дедуся", очевидно, о них думал и, догадываясь, что они беспокоятся, захотел их обрадовать.

На четвертый день после происшествия вдруг им принесли целое корыто разных плодов и большую деревянную чашу меду и сказали, что это им владыка прислал.

"По какому же это случаю?" - допытывались они, радостно и робко принимая щедрый подарок.- Но случая никакого не было, кроме того, о котором они одни знали и крепко о нем помалчивали.

Посланный монах сообщил только, что владыка просто сказал:

- Снесите живописцам-мальчишкам медку и всяких яблочек... Дурачки ведь они, им хочется... Пусть полакомятся.

Они эти его груши и сливы со слезами ели. Потом, как он первый раз после этого служил, окружили его и не только его руки, а и ряску-то его расцеловали, пока их дьякона по затылкам не растолкали.

Владыка так наказал детей, и наказание его было столь памятно, что лет через пятнадцать после этого тогда уже немолодой художник, бывало, ни разу не пропустит мимо митрополичьей кареты, чтобы не крикнуть вслед с детской радостью:

- Здоров будь, милый дидуню!

Так детски чист и прост был этот добрейший человек, что всякая мелочь из воспоминаний о нем наполняет душу приятнейшей теплотой настоящего добра, которое как будто с ним родилось, жило с ним и... с ним умерло... по крайней мере, для людей, знавших Филарета, долго будет казаться, что органически ему присущее добро умерло с ним в том отношении, что их глаз нигде не находит другого такого человека, который был бы так подчинен кроткому добротолюбию, не по теории, не в силу морали воспитания и, еще более, не в силу сухой и несостоятельной морали направления, а именно подчинялся этому требованию самым сильным образом органически. Он родился со своей добротой, как фиалка со своим запахом, и она была его природою.

Содержание