Содержание

Честь и святость

По повести Н.С. Лескова "Инженеры-бессребреники"

 В тридцатых годах девятнадцатого столетия в петербургском инженерном училище между воспитанниками обнаруживалось очень оригинальное и благородное направление, которое можно назвать "стремлением к безукоризненной честности" и даже к святости. Из молодых людей, подчинившихся названному направлению, особенно ревностно ему послужили Брянчанинов и Чихачев. Эти воспитанники инженерного училища представляют собою очень любопытные характеры, а судьба их имеет общий интерес.

Дмитрий Александрович Брянчанинов был первым организатором. Он был главою кружка любителей и почитателей "святости и чести". Набожность и благочестие были врожденной чертою Брянчанинова. По книге, о нем написанной, известно, что он был богомолен с детства.

Он был мальчик с чрезвычайно миловидной и располагающей наружностью, которая при выдержанности его характера и благородстве манер очень сильно к нему располагала. Но Брянчанинов был осторожен с детства; он не доверял всем ласкам без разбора и вообще держал себя строго.

Так он умел себя хорошо поставить с первого же дня.

Вскоре после принятия его в инженерное училище туда приехал Император Николай Павлович, бывший в то время еще Великим князем. Он заезжал сюда часто, но на этот раз цель посещения была особенная, а именно "выбор пансионеров".

Николай Павлович имел обыкновение сам выбирать детей в пансионеры своего имени и руководился в этом случае не старшинством баллов приемного экзамена, а личным взглядом, то есть Великий князь назначал своими пансионерами тех, кто ему нравился.

Известно, что этот Государь очень верил в проницательность своего взгляда и держался так называемых первых впечатлений. Брянчанинов же произвел на него столь благоприятное впечатление, что Великий князь не только сейчас же назначил его своим пансионером, но приказал мальчику немедленно одеться и ждать его на подъезде. Отсюда Николай Павлович взял Брянчанинова с собою в экипаж и, приехав с ним в Аничков дворец, повел его за собою в покои Великой княгини, впоследствии Императрицы Александры Феодоровны.

Великая княгиня была тогда в своем кабинете и, сидя за письменным столом, не слыхала, как вошел ее супруг в сопровождении воспитанника Брянчанинова, и не оглянулась на них.

Великий князь взял Брянчанинова за плечо и поставил его за спинкой кресла Государыни, а сам тихо обнял супругу и, поцеловав ее в голову, сказал ей по-французски:

- Я привез тебе представить моего нового пансионера. Посмотри на него.

Государыня оборотилась на стуле, посмотрела на мальчика в лорнет (Складные очки без дужек - прим. Ред.) и с довольной улыбкой сказала:

- Это прекрасный мальчик.

Вслед за тем Брянчанинов был накормлен во дворце сытным завтраком и отпущен в училище, где его ждали и тотчас же подвергли обстоятельным расспросам о том, что с ним было.

Скромный, но правдивый юноша рассказал все по порядку и по правде.

Благоволение Великого князя ему послужило в большую пользу.

Начальство училища с этого же дня обратило на Брянчанинова особенное внимание. Характер и способности юноши были изучены и определены в точности, и в первый же раз после этого, когда Великий князь спросил:

- Как Брянчанинов?

Ему по сущей справедливости отвечали:

- Он во всех отношениях примерный.

- Очень рад,- заметил с удовольствием Николай Павлович, прозорливость которого в этом случае получила себе приятное ему подтверждение.

- А каковы его наклонности и характер? - продолжал Государь.

- Он очень религиозен и отличной нравственности.

- Я очень рад и очень желал бы, чтобы такие же были и другие. Пусть он им служит примером.

Приведенные слова Государя моментально сделались известными воспитанникам, и между ними быстро образовался кружок юношей, желавших как можно более подражать Брянчанинову, и Брянчанинов получил в этом кружке значение вождя.

Особенное благорасположение Великого князя оказало свое влияние на Брянчанинова в том смысле, что он вдруг как бы ускоренно созрел и сделался еще серьезнее. Кружок его состоял человек из десяти, и из них особенной дружбой Брянчанинова сразу стал пользоваться Миша Чихачев, которому Брянчанинов и открывал свою душу и заповедные думы, выражавшие его направления и цели.

- Самое главное в нашем положении теперь то,- внушал он Чихачеву,- чтобы сберечь себя от гордости. Я не знаю, как мне быть благодарным за незаслуженную милость Великого князя, но постоянно думаю о том, чтобы сохранить то, что всего дороже. Надо следить за собою, чтобы не начинать превозноситься. Прошу тебя: будь мне друг - наблюдай за мною и предостерегай, чтобы я не мог утрачивать чистоту моей души.

Чихачев обещал ему эту помощь.

- Прекрасно,- отвечал он,- я всегда скажу тебе правду, но в этом и не будет надобности, так как ты уже нашел средства спасти себя от соблазна.

- Что ты этим хочешь сказать?

- Ты сам сказал: надо не начинать, и если ты никогда не будешь начинать, то оно никогда и не начнется...

- Твоя правда,- ответил, подумав, Брянчанинов,- но... все-таки наблюдай за мною. Я боюсь, что могу быть втянут на этот путь от тех самых людей, которые должны быть мне примером. Ведь мы "должны быть покорны начальникам нашим"...

- Да, это правда,- ответил Чихачев и тотчас же заметил, что лицо Брянчанинова вдруг как бы озарилось какой-то радостной мыслью,- он взял товарища за обе руки, сжал их в своих руках и, глядя с серьезной восторженностью вверх, как бы читал под высоким карнизом покоя:

- Я вижу одно верное средство для того, чтобы не поддаться опасности соблазна, который представляют люди, и ты, может быть, отгадываешь, в чем оно заключается...

- Мне кажется, что я отгадываю, о чем ты думаешь.

- Я думаю, что надо всегда смотреть на Богочеловека.

- Ты прав.

- Поверь - если мы не будем сводить с Него наших мысленных глаз и будем стараться во всем Ему следовать, то для нас нет никакой опасности. Он нас спасет от опасности потерять себя во всех случаях жизни.

- Верю.

- И вот Он с нами, и мы в Нем, и Он в нас. Мне кажется, я понял сейчас в этих словах новый, удивительный смысл.

- И я тоже.

Товарищи восторженно обнялись и с этой минуты сделались неразрывными друзьями. Дружба их, впрочем, носила особый отпечаток чего-то аскетического. Они дружили для того, чтобы поддерживать один другого в общем их стремлении уйти от житейских соблазнов к поднявшему их возвышенному идеалу чистой жизни в духе христианского учения.

Оба молодые человека рано стали вести самую воздержанную жизнь, разумея воздержанность не в одной пище, но главным образом в недопущении себя до лени, гнева, лжи, раздражительности, мщения и лести. Это дало их характерам не только отпечаток благородства, но и благочестия, которое вскоре же было замечено сначала товарищами, а потом и начальством. Это создало Брянчанинову такое почетное положение среди воспитанников, какого не достигал в инженерном училище никто другой ни до него, ни после него. Ему все верили, и никто не имел случая сожалеть о своей с ним откровенности. Откровенность эта тоже имела особенный, ограничительный характер, отвечавший характеру благочестивого юноши, рано получившего от товарищей прозвище "монаха". Брянчанинову нельзя было говорить ни о каких школьных гадостях, так как он всегда был серьезен и не любил дурных школьных проделок. Они тогда были в большом ходу в закрытых русских училищах. Ни Брянчанинов, ни Чихачев не участвовали ни в каких проявлениях молодечества и прямо говорили, что они желают не знать о них, потому что не хотят быть о них спрошенными, ибо не могут лгать и не желают ни на кого доносить. Такая твердая откровенность поставила их в особенное, прекрасное положение. Они никогда не были в необходимости никого выгораживать, прибегая ко лжи, и ни на кого ничего не доказывали. Воспитатели знали этот "дух" Брянчанинова и Чихачева и никогда их не спрашивали в тех случаях, когда представлялась надобность исследовать какую-нибудь кадетскую (Кадет - в дореволюционной России: воспитанник среднего военно-учебного заведения - прим. Ред.) проделку. С откровенностями в этом роде товарищи к Брянчанинову и Чихачеву и не появлялись, но зато во всех других случаях, если встречалось какое-либо серьезное недоразумение или кто-нибудь имел горе и страдание, те смело обращались к "благочестивым товарищам-монахам" и всегда находили у них самое теплое, дружеское участие. К Брянчанинову обращались тоже в случае несогласий между товарищами, и его мнение принимали за решение. Сам он всегда устранялся от суда над другими, говоря: "Меня никто не поставил, чтобы судить и делить других". Но сам он делился с нуждающимися всем, чем мог поделиться.

Чихачев хотя был того же самого духа, как и друг его Брянчанинов, но имел второстепенное значение, с одной стороны, потому, что Брянчанинов обладал более яркими способностями и прекрасным даром слова, а с другой - потому, что более молодой по летам Чихачев добровольно тушевался и сам любил при каждом случае отдавать первенство своему другу.

Влияние их на товарищей было большое; учились они оба прекрасно, и начальство заведения надеялось, что из них выйдут превосходные инженеры. В том же был уверен и Великий князь, который "очень желал видеть в инженерном ведомстве честных людей".

Оба друга окончили курс в 1826 году, сохранив за собою свое почетное положение до последнего дня своего пребывания в училище, оставили там по себе самую лучшую память, а также и нескольких последователей.

По окончании кадетских классов в инженерном училище Брянчанинов и Чихачев вышли на вольную квартиру и поселились вместе на Невском проспекте.

Удаление из-под надзора, которому друзья подчинялись в закрытом заведении, открыло им большую свободу располагать своим временем сообразно своим стремлениям и вкусам. Они этим и воспользовались. Они повели образ жизни самый строгий - чисто монашеский,- соблюдали постные дни; не посещали никаких увеселений и гульбищ; избегали всяких легкомысленных знакомств и ежедневно посещали церковь. Каждый день они вставали очень рано и шли пешком в Невскую Лавру, где выслушивали раннюю обедню. Помолившись за раннею обедней, друзья шли в свое инженерное училище, в офицерские классы. Там они оставались положенное время, а потом уходили домой, скромно трапезовали и все остальное время дня проводили за учебными занятиями. Покончив с ними, они читали богословские и религиозные книги.

Ни Брянчанинов, ни Чихачев не могли сносить ничего того, к чему обязывала их военная служба, для которой они были приготовлены своим военным воспитанием. Потом они не попадали в общий тон тогдашнего инженерного ведомства. В инженерном ведомстве многие тогда были заняты заботами о наживе и старались это дело ставить "правильно и братски",- вырабатывали систему самовознаграждения

"Монахи" не хотели ни убивать людей, ни обворовывать государства и потому, может быть по неопытности, сочли для себя невозможной инженерную военную карьеру. Они решили удалиться от нее, несмотря на то, что она могла им очень улыбаться, при их хороших родственных связях и при особенном внимании Императора Николая Павловича к Брянчанинову. Государь хотя о нем теперь уже не осведомлялся так часто, как прежде, но если бы Брянчанинов захотел, то ему, при его родственных связях, всегда было легко напомнить о себе Государю, и тот, без сомнения, оказал бы ему свою всесильную помощь. Брянчанинов, однако, этого не только не искал, но даже удерживал родных от всяких о нем забот в этом роде. Он старался держать себя незаметно и скромно и как будто имел на уме что-то другое.

Совершенно так же вел себя и Чихачев. А между тем они оба окончили офицерские классы и были выпущены на службу: Брянчанинов из верхнего класса в Динабург, а Чихачев из нижнего - в учебный саперный батальон. Тут они на время расстались, и в 1827 году Брянчанинов выпросился в отставку и ушел в Свирский монастырь, где и остался послушником. Также просьбу об отставке подал и Чихачев.

Истинная причина их уклонения от военной службы в прошениях их была не объяснена. Но их семейным и друзьям было известно, что причина заключалась в том, что они находили военное дело несовместным со своими христианскими убеждениями. Как люди последовательные и искренние, они не хотели не только воевать оружием, но находили, что не могут и служить приготовлением средств к войне. Впрочем, и самое возведение оборон они не усматривали возможности производить с полной честностью. Им казалось, что надо было "попасть в систему самовознаграждения" или противодействовать тем, чьи приказания должно было исполнять.

Конечно, со стороны молодых людей тут было, может быть, значительное преувеличение опасности. Но тогда взятки царили повсюду, и сам Государь Николай Павлович находил себя не в силах остановить это страшнейшее зло его времени.

Нашим "монахам" казалось, что служить честно - это значило постоянно поперечить всем желающим наживаться, и надо порождать распри и несогласия, без всякой надежды отстоять правду и не допускать повсюду царствовавших злоупотреблений. Они поняли, что это подвиг, требующий такой большой силы, какой они в себе не находили, и потому они решились бежать.

Когда Государю было доложено, что Брянчанинов и Чихачев подали прошения об отставке, Император разгневался и сказал: "Это вздор!" - и их не выпустили. Надо было покориться, но при хороших связях тогда удавалось многое, что для людей обыкновенного положения было невозможно. Через некоторое время, когда войска наши уже двинулись в Турцию (Речь идет о русско-турецкой войне 1828-1829 годов, объявленной в апреле 1828 года - прим. Ред.), Брянчанинов и Чихачев опять подали вторично просьбы об отставке, но в этот раз прибегнули уже к содействию тех родственных связей, которыми не хотели пользоваться до сей поры для других целей. Связи эти были столь сильны, что дело прошло как-то мимо Государя, и Чихачева с Брянчаниновым тихонько выпустили в отставку, "под сурдинку" (Тихо, незаметно - прим. Ред.).

Это было будто бы уже на походе. Молодые друзья должны были отстать от своих частей при пересудах и ропоте своих товарищей, из которых одни им завидовали, как баричам, уходившим от службы в опасное время, а другие старались дать им чувствовать свое презрение, как трусам.

Друзья предвидели такое истолкование своего поступка и перенесли эти неприятности с давно выработанным в себе спокойствием. В утешение себе они знали, что они не трусы и удаляются от войны не из боязни смерти, а потому они не обижались, а спешили как можно скорее и незаметнее "бежать из армии".

Выход их будто бы в самом деле был похож на побег: об отпуске их из частей старались не говорить - их будто куда-то "послали", и потом они совсем скрылись, избежав, таким образом, еще много других неприятностей.

Сначала они будто отправились к северу вместе, но на дороге расстались. Брянчанинов поехал в Петербург, где пребывание его казалось очень опасным, потому что он тут беспрестанно рисковал попасть в глаза Императору. Чихачев приехал к своей сестре Ольге Васильевне, по мужу Кутузовой. Он говорил о своем возвращении не много и не ясно, а о дальнейших своих намерениях совсем не говорил ничего. Его находили "странным", как будто потерянным, или отрешенным от мира, и не предающимся живо ни радостям, ни печалям. Это было очень тяжело видеть в молодом человеке, и семейные Чихачева общими силами старались узнать, "что у него на душе". Одни думали, "влюблен", другим казалось, "замешан", а один родственник с вольтерьянскою (Последователь французского философа Вольтера. В конце XVIII - начале XIX веков: вольнодумец - прим. Ред.) заправкой уверял, что племянник "помешан".

Прожив некоторое время у родных, Чихачев внезапно исчез, не оставив им ни письма, ни записки. Мать и сестра его были в отчаянии. Особенно мать, беспокойства которой возрастали от целой тучи предположений и догадок, одна тревожнее другой. Положение было ужасное. Семья и старалась искать беглеца и в то же время боялась, чтобы не распространился широко слух об его исчезновении. Надо было, чтобы это не дошло как-нибудь в Петербурге до Государя. Всего ужасно боялись - и надо было бояться. Начались и очень долго продолжались в величайшем секрете большие поиски, в которых принимали участие родственники пропавшего и особенно преданные и доверенные крепостные слуги. Шла, с кем можно, осторожная, но горячая переписка, но все это оставалось без результатов. Спросили даже вольтерьянца, но тот вместо ответа посоветовал читать житие Алексия - человека Божия (Преподобный Алексий (род. в Риме в 360 году). В юности тайно ушел из дома богатых родителей и всю жизнь провел в добровольных лишениях и подвижничестве Господа ради и спасения своей души. - прим. Ред.). По его мнению, Чихачев будто всего вероятнее поревнует примеру этого святого. На "бесчувственного циника" кивали головами, а следов пропавшего беглеца все-таки не находили нигде. Семья и особенно мать переносили тяжкое горе и вдобавок должны были молчать и не показывать вида, что молодой человек пропал. Так продолжалось до тех пор, пока, наконец, он сам не объявился в Николо-Бабаевском монастыре на Волге. Вольтерьянец угадывал всех ближе к истине: оба друга, Чихачев и Брянчанинов, появились вместе в Бабайки, и тут же оба вместе начали одновременно свой путь в иночестве (На самом деле Брянчанинов попал в Бабайки только в конце своей монашеской жизни, а Чихачев был здесь очень короткое время для свидания с другом. (Примеч. автора.)), которое было им как бы врожденно и в школе напророчено.

Их не в силах были изменить ни среда школы и ее направление, ни самый лестный фавор (Покровительство - прим. Ред.), ни строгое осуждение, ни укоризны трусостью как пороком, который должен бы несносно уязвлять благородное чувство, если бы оно не видало себе оправдания в идеале высшем. Пусть, быть может, этот идеал понят и узко, но тем не менее он требовал настоящего мужества для своего целостного осуществления. И у Брянчанинова с Чихачевым не оказалось недостатка в мужестве.

Проходит ряд лет тихих монастырских трудов, и Брянчанинов снова попадает на вид Государя. Сделать это решился Московский митрополит Филарет Дроздов, которому, конечно, небезызвестно было, что Император Николай Павлович не хотел выпускать Брянчанинова в отставку. Напомнить теперь о нем значило привести на память Государю всю историю, и он мог спросить: кто и когда выпустил Брянчанинова? Но Филарет все-таки вывел на свет Брянчанинова, приспособленного совсем не к тем целям, к которым его тщательно приготовляло петербургское инженерное училище. Спустя десять лет, в продолжение которых Император Николай Павлович не вспоминал о Брянчанинове и Чихачеве, Государь в одну из своих побывок в Москве посетил митрополита Филарета и выражал неудовольствие по поводу событий, свидетельствовавших о большой распущенности в жизни монахов. Митрополит не возражал, но сказал, что есть теперь прекрасный игумен, настоящий монах, на которого можно положиться, и с ним можно будет многое поочистить и исправить в монастырях.

- Кто этот редкий человек? - спросил Государь.

- Игнатий Брянчанинов.

- Брянчанинов? Я помню одного Брянчанинова в инженерном училище.

- Этот тот самый и есть.

- Разве он пошел в монахи?

- Он уже игумен (Настоятель монастыря - прим. ред.).

- Да, я помню, он и в училище еще отличался набожностью и прекрасным поведением. Я очень рад, что он нашел свое призвание и может быть полезным для управы с монахами. Они невозможны.

- Отец Игнатий уже привел несколько монастырей в отличный порядок.

- В таком случае, если он у вас уже привел в порядок, то я попрошу вас теперь дать его мне, чтобы он поочистил хоть немножко мою петербургскую Сергиевскую пустынь. Там монахи ведут себя так дурно, что подают огромный соблазн.

- Воля Вашего Величества будет исполнена, и я твердо надеюсь, что Игнатий Брянчанинов окажется полезным всюду, куда Вам угодно будет его назначить.

- Очень рад, но жалею, что он один такой: один в поле - не воин.

- С ним есть его друг - такой же строгий монах - Чихачев.

- Ба! Чихачев! Это тоже из той же семьи - мой кадет.

- Точно так, Ваше Величество.

- Ну так и прошу привести их вместе.

Брянчанинов приехал игуменом в Сергиевскую пустынь и привез с собою друга своего Чихачева, который был с этой поры его помощником. Оба они начали "чистить" и "подтягивать" сергиевских монахов, жизнь которых в то время действительно представляла большой соблазн.

Последующая духовная карьера Игнатия Брянчанинова известна. Он был епископом без образовательного ценза (Уровень образования, требующийся для получения тех или иных прав - прим. Ред.) и имел много почитателей и много врагов.

Чихачев не достиг таких высоких иерархических степеней и к ним не стремился. Ему во всю жизнь нравилось тихое, незаметное положение, и он продолжал тушеваться как при друге своем Брянчанинове, так и после. Превосходный музыкант, певец и чтец, он занимался хором и чтецами и был известен только в этой области. Вел он себя как настоящий инок, никогда, впрочем, не утрачивая отпечатка хорошего общества и хорошего тона, даже под схимою. Схиму (Высшая монашеская степень - прим. Ред.) носил с редким достоинством, устраняя от себя всякое покушение разглашать что-либо о каких бы то ни было его особливых дарах.

Даже набожные дамы, создающие у нас репутацию святых и чудотворцев при жизни, ничего особенного о Чихачеве внушать не смели. Он ни предсказаний не делал, ни чудес не творил.

Однажды в гостях Чихачев слушал с глубочайшим вниманием знаменитого певца Рубини, и, когда пение было окончено, он сказал:

- Громкая слава ваша нимало не преувеличивает достоинств вашего голоса и уменья. Вы поете превосходно.

Так скромно и достойно выраженная похвала Чихачева чрезвычайно понравилась Рубини. Ему, конечно, давно уже опротивели все опошлившие возгласы дешевого восторга, которыми люди банальных вкусов считают за необходимое приветствовать артистов. В словах Чихачева действительно была похвала, которую можно принять, не краснея за того, кто хвалит. И Рубини, сжав руку монаха, сказал:

- Я очень рад, что мое пение вам нравится, но я хотел бы иметь понятие о вашем пении.

Чихачев сейчас же молча встал, сам сел за фортепиано и, сам себе аккомпанируя, пропел что-то из какого-то духовного концерта.

Рубини пришел в восхищение и сказал, что он в жизнь свою не встречал такой удивительной октавы и жалеет, что лучшие композиторы не знают о существовании этого голоса.

- К чему же бы это послужило? - произнес Чихачев.

- Для вашего голоса могли быть написаны вдохновенные партии, и ваша слава, вероятно, была бы громче моей.

Чихачев молчал и, сидя боком к клавиатуре, тихо перебирал клавиши.

Рубини встал и начал прощаться с хозяйкой и с ее гостем.

Подав руку Чихачеву, он еще раз сильно сжал его руку, посмотрел ему в глаза и воскликнул с восторгом:

- Ах, какой голос! Какой голос пропадает безвестно!

- Он не пропадает: я им пою Богу моему дондеже есмь (Пока я существую (церковно-славянский) - прим. Ред.),- проговорил Чихачев по-русски.

Рубини попросил перевести ему эту фразу и, подернув плечами, сказал:

- Ага!.. Да, да... это другое дело. Все, что произошло, очень быстро распространилось в "свете" и было разнесено молвою по городу. Знал об этом и Император Николай, и ответ Чихачева: "пою Богу моему" чрезвычайно ему понравился.

Отошли к вечной жизни страстно стремившиеся к праведности воспитанники русской инженерной школы. Они держались правила "Отыди от зла и сотвори благо" и ушли в монастырь, где один из них опочил в архиерейской митре, а другой - в схиме.

Епископ Игнатий Брянчанинов причислен к святым Православной Церкви. Он написал много душеполезных сочинений, необходимых для внутреннего духовного роста.

Содержание