Часть III

Детство будущих пастырей

"Только с чистою совестью..."

  В то тяжелое время приснился мне в подкрепление духа братец мой Николай, убитый на войне. Как всегда он был оживлен и радостен, уверял меня, что он жив. Братец обещал не оставлять меня и помогать растить детей. На мой вопрос: "Как же ты можешь помогать, когда тебя с нами нет?", - он ответил: "Сохраняя и соблюдая (детей) во имя Его". Эти слова остались в моем сердце, как звуки утешения, надежды.

Сестра Марфо-Мариинской обители Ольга Серафимовна Дефендова привезла мне в Гребнево для помощи по хозяйству молодую верующую няню. Ольга Серафимовна наставляла няню Катю молиться, говоря, что, находясь в нашей семье, девушка может спасать свою душу. Катя эта была из деревни, из недавно пришедших к Богу. Ей в селе не давали паспорта, что практиковалось в 50-е годы, чтобы удержать молодежь, убегающую в города.

Я видела, что Катя никакого понятия не имеет о жизни в большой семье. Она мне говорила: "Давайте делать все по очереди, например, жарить картошечку, помешивать ее, а самой в это время читать про себя молитву. Это надо так делать, чтобы не рассеиваться, а быть сосредоточенной в молитве. Гладишь белье - молись и т.д. В общем, одно дело сделаем, потом другое, ведь спешить-то нам некуда". Я с удивлением слушала Катю. Хотелось ей ответить, да сдержалась я, думала, что она сама потом все поймет. Эх, не одно, а четыре-пять дел сразу делает хозяйка! Надо помнить о том, что печь разгорается и через десять-пятнадцать минут надо начать засыпать уголь. Надо одновременно следить, чтобы дети одевались и умывались, иначе опоздают в школу. Тут же жаришь, готовишь завтрак. Вдруг все бросаешь и летишь на второй этаж, где закашлялся Федя. Так целый день и кидаешься из одного угла дома в другой: там пол подтираешь, там Любочку переодеваешь, белье без конца замачиваешь, полощешь, так как рвота при коклюше детей мучает все шесть недель.

Да, Катя скоро заметила, что у нас не до непрестанной молитвы: обед варится, а в это время стираешь, гладишь белье, но слушаешь, как школьник урок свой долбит. А тут еще племянников трое в дом врываются, батюшка просит подать еду больной бабушке (свекрови) и т.п.

Екатерина повесила голову. Что с ней? Оказалось, что пятилетний племянник наш украл у нее всю ее месячную зарплату, но она постеснялась нам это сказать. Уже прошло четыре дня, когда я спросила Петю: "Ты взял деньги у нас? Скажи, а то няня плачет". Малый уже потерял деньги, но показал сам, где они лежали: внизу шкафа, на полочке, дверка туда была не заперта, легко открывалась. На вопрос мой, зачем ему деньги, он сказал, что хотел купить себе телевизор. А телевизор тогда только что появился, и у нас в доме тоже. Родственники наши, никогда не ходившие к нам в прошлые годы, теперь спешили к нам, как только до них доносились звуки телевизора. Батюшка мой догадался поставить телевизор над лестницей, освободив все три комнаты от этого чуждого православной семье предмета. Однако шуму в доме прибавилось. Впоследствии мы строго выключали телевизор на время постов, но бывали и исключения. В те годы ничего безнравственного мы по телевизору еще не замечали, а если показывали что-то по Чехову, Гоголю, Островскому или тому подобное, то и мы с батюшкой смотрели телевизор с удовольствием. Правда, я замечала, что после сидения у телевизора трудно бывает молиться, даже сон пропадает. Я каялась, но противостоять всем в семье не могла, да и сама порой надеялась увидеть что-то хорошее. Увы, хорошее пропало!

А в начале 1960 года, когда я в батюшкином кабинете сидела над больным Федюшей, то я молилась со слезами о его выздоровлении и детские программы по вечерам не могли прервать моего слезного вопля перед Богом.

В апреле, когда болезнь утихала, около двенадцати часов дня я услышала Федин кашель. Я прибежала на второй этаж, взяла на руки двухмесячного младенца и вдруг...

Я позвала мужа: "Володя! Федя умирает!". Отец схватил меня за локоть и высунул мою руку с ребенком за окно. Там был еще мороз. Головка Феди в чепчике лежала на моей ладони. "Постоим, может быть отдышится", - сказал отец. Он поддерживал мою руку с ребенком и меня саму. Мы молча стояли несколько минут, мы молились. Личико Феди было бело, как снег, и спокойно, недвижимо; безжизненные глазки широко открыты. Он не шевелился, внутренние мышцы его были расслаблены, и через пеленки мне на ноги вылилось все, что было у ребенка внутри. Я почувствовала, что душа Феденьки улетела, а это безжизненное тельце стало мне вдруг как чужое: "Господи! Господи!" - без слов стучали наши сердца. И Господь явил Свою силу: личико ребенка вдруг стало подергиваться, глазки закрылись, бледность стала пропадать. Отец тут же втянул через форточку мою руку с сыном. "Скорее грей его", - сказал муж и помог мне лечь так, чтобы засунуть под мышку головку ребенка. Слава Богу, что Володя был рядом, а то я упала бы, ноги мои подкашивались. Но от радости не умирают. Мы поцеловались и душой возблагодарили Господа. Мы почувствовали, что Бог слышит нашу молитву.

Под праздник Благовещения все дети заболели еще гриппом. К кашлю присоединился насморк, температура, хрипы в легких. Врач прописал банки, горчичники. Приходила учительница (таких было мало), рассказывала, что за уроками она своего голоса не слышит - такой грохот стоит от беспрерывного кашля сорока человек. Великим постом эпидемия охватила всех детей. Наши все лежали в жару, слабые, капризные, расстроенные: ни игр, ни книг, ни церкви с богослужениями - одни только уколы, лекарства, врачи. Батюшка уехал на службу, а няня Катя собралась в храм. "Как же ты меня одну оставляешь? Надо и за печкой следить, и к Феде бегать, и ужин готовить. Ведь вечером надо накормить батюшку, шофера, детей... А из храма придут, как всегда, богомольцы к нам на ночлег. Придет и медсестра ставить детям банки! Кому воды дать, кому горшок, кому спирт, спички - да мне хоть разорвись, не успеваю дверь отпирать, а Федюшка кричит - бутылочку с молочком держать ему некому!". Но нянька ушла, сказав: "В праздник такой грех работать...". А вернулась она вечером - плач, крик стоит, я с ног сбилась - никак всех своих больных не ублажу. "Нет, тут не спасешь душу", - решила Екатерина. Она вызвала к нам в Гребнево своего духовника, чтобы он, видя обстановку в доме, дал ей свое благословение от нас уйти.

Нарочно меняю имя священника, потому что живы те, кто знал его. После посещения Гребнева он жил еще тридцать восемь лет, умер в глубокой старости. Цадеюсь, что за эти годы он вырос духовно и Господь открыл ему то, чего в 1959 году он еще не понимал.

Отец Виталий пользовался большим уважением как моих родителей, так и Ольги Серафимовны. Все вместе и прибыли они к нам в Гребнево на легковой машине. Мой батюшка был дома, поэтому кругом все было в полном порядке: тепло, чисто, вазы с яблоками, нарядные дети рядышком сидят на диване - в общем, парад. Няня Екатерина, как обычно, в платочке, длинной юбке до пола, подходя под благословение, с умилением на лице кланялась своему духовнику, касаясь рукой пола.

Отец Виталий внимательно осмотрел все комнаты, нашел все в норме, но сказал: "Да, хозяйство большое. Тут надо прислугой сильную бабу иметь, Екатерина наша для этого дела не подходит. Ей для духовного роста надо читать душеспасительную литературу, часто посещать богослужения, вычитывать молитвенные правила... А в многодетной семье это все едва ли возможно". Все благоговейно сели за трапезу, но за обедом царила какая-то натянутая атмосфера. Николай Евграфович, как всегда, вел разговоры на высокие темы, а мой Владимир радушно угощал, но был очень сдержан. "Будто инспектор к нам прибыл, чтобы все проверить", - шепнул он мне тихо. Дети поняли настроение отца и притихли: девочки притаились в кукольном уголке, Сима молча и недоверчиво следил за гостями, только Коленька оживленно съедал взглядом каждого, стараясь понять, что происходит. Я попросила разрешения поговорить с отцом Виталием.

Мы сели за стол. Я надеялась в лице отца Виталия найти опытного духовника, который помог бы нам наладить жизнь семьи так, чтобы это не было мне не по силам. Я просила отца Виталия благословения на такую супружескую жизнь, чтобы больше мне не рожать детей, ибо я уже выбилась из сил.

- О нет, - ответил священник, - детей рожать - Ваша обязанность!

- Тогда не увозите от меня няньку, потому что одна я не в состоянии справиться с делами, - умоляла я, - сейчас нам трудно, но уже март. Скоро окончится сезон отопления, детей не надо будет собирать в школу, они будут целыми днями гулять, дома станет тихо. Феденька поправится, подрастет, а бабушка с дедушкой на лето приедут к нам. О, они мне очень помогают: бабушка поварит, а дед так умело занимается со старшими детьми! Тогда няня Катя пусть и уходит от нас, а пока я не могу ее отпустить: дети устали от болезней, Федя так слаб и мал, а впереди уборка дома перед Пасхой, тяжелые дни Страстной недели, когда к нам в дом приходят ночлежники из окрестных деревень, старички...

Отец Виталий ответил:

- Вот видите, как трудно будет у вас Кате, ее надо увозить отсюда, в такой суете душу не спасешь!

- Батюшка, - не унималась я, - ведь суета у нас для Бога, как и жизнь вся для Бога, для Господа и детей родили и растим их для Царствия Небесного. Служить старикам, детям, больным - это как самому Христу служить! Катя тут у нас должна на деле понять слова Христа: "Что вы сделали одному из малых сих, то Мне сотворили". И как Катя сможет молиться, если отвернется в эти тяжелые дни от нуждающихся в ее помощи? Разве совесть не загрызет ее? Она прикрывается Вашим, батюшка, благословением. Но Вы-то должны понять, что без подвига любви будут ничтожны все вычитывания и выстаивания служб.

Или Вы не сочувствуете нам, не знаете, как трудно выхаживать больных детей?

Я не выдержала, залилась слезами. А священник начал распространяться на философские темы, что счастье наше в Боге, в блаженстве души с Ним..., что от Бога нас отделяет грех, что я должна думать о душе своей, стараться заметить свои грехи, каяться.

- Я дошел до такой высоты духа, - говорил отец Виталий, - что каждый, даже маленький грех за собой замечаю, стараюсь уничтожить в себе его корни. Вот сижу летом в гамаке, жена подносит мне кофе, а я любуюсь облаками, природой - блаженствую с Богом - и стараюсь найти за собой еще какой-то грех...

Я слушала священника с рыданием. Не то горе щемило мое сердце, что забирается от меня единственная помощница. Нет! Я знала, что Бог меня не оставит. Но больно было за священника, Катю и других, которые не понимали слов Священного Писания: "Если я раздам все имущество мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы". И еще: "Любовь долготерпит, милосердствует...".

- Вы думаете о душе своей? - спросил меня отец Виталий.

- Нет, - ответила я, - мне некогда думать. У меня нет души. Есть одно тело, которое вертится с утра до ночи, как игрушка-волчок, крутится, пока не упадет. А молитва? Немногословна: "Господи! Помоги, ведь Тебе служу!". Батюшка, - сквозь слезы говорила я, - как можно оставить детей хоть ненадолго, когда они для Бога, для Церкви Его выхаживаются нами? Мы за них в ответе...

- Ну, - скептически ответил отец Виталий, - еще неизвестно, вырастут ли они и какими будут. В наше время трудно вырастить христиан, соблазну много.

Он презрительно оглядел моих крошек. Сима от него отвернулся, Коля впился в него глазами.

- Если только этот... - сказал отец Виталий, а на остальных махнул рукой. - Малы еще, чтобы мечтать о будущем.

- Но ведь это невинные детские души, требующие ежеминутно любви, ласки, заботы, - сказала я. Но отец Виталий меня не понимал. Мама меня спросила:

- О чем ты плакала?

Но я смолчала. Мне и по сей день больно за прошлую черствость сердца этого православного священника. Прости его, Господи, и упокой его душу.

Няня Екатерина уехала, но Господь не оставил нас. Не пожалел нас священник, не пожалела православная девушка, молодая, полная сил и желания спасти свою душу. Но откликнулась на нашу нужду жена водителя Ривва Борисовна, хотя и была некрещеная еврейка. Она не побоялась заразы коклюша, оставалась у нас подолгу с маленьким сыном Толей. Ривва с нежностью и любовью пеленала, кормила Федюшу, купала детей, стирала и прекрасно готовила очень вкусные блюда как в пост, так и в праздники. Это искусство она переняла у мужа, который был по специальности поваром. А уж какие огромные да красивые куличи они преподносили нам на Праздник Пасхи! Да помилует Господь их души на том свете за то, что они жалели нас и наших маленьких детей.

Мы искали себе прислугу, взяли девку из соседней деревни. Но дней через пять пришлось с ней расстаться: ходит по дому, поет советские частушки, нечистоплотная, грязными руками норовит взять Феденьку, села на Колин (подростковый) велосипед, уехала на два километра за хлебом и до ночи пропадала. Потом мне рассказали, что она ходила по избам деревни, предлагая купить у нее новенький велосипед, подаренный Коле к Пасхе.

Тут приехала из Москвы семидесятилетняя "маросейская" матушка-вдова Павла Федоровна. Она была в ужасе от этой румяной здоровенной девки, умоляла нас с Володей скорее от этой прислуги избавиться. Недели две Павла Федоровна жила с нами, окрыляя нас благодатью маросейской общины. Ее ласка, тихие речи, сердечная радость изливались в каждого из нас. Были уже светлые Пасхальные дни, природа ожила, все кругом улыбалось. Феденька подолгу спал на свежем воздухе и с каждым днем становился крепче.

Однажды у Володи выдался выходной день, и батюшка мой решил прогуляться по весеннему лесу. Я с радостью отправляла детей в лес, так как беготня у дома им надоедала, а дальше церковной ограды мы их одних не отпускали. Сама с ними ходить, как в прежние годы, я не могла, меня связывала колясочка с Федей: крошку надо было то пеленать, то кормить, то беречь от ветра и комаров. Для дальних прогулок Федя был еще мал - ему шел только пятый месяц. Я стала собирать батюшке для детей завтрак, шапочки, курточки, но Володя решительно отказался от этого груза: "Эту суму я должен буду таскать с собой? Нет, сейчас ты их накормила, до обеда дома - потерпят. И за одеждой их следить не буду: это мне только и считать их панамки да куртки! Ведь со мной и трое племянников идут, всего семеро ребят. Их бы не растерять, а одежонки - в чем ушли, в том и вернутся". С отцом спорить нельзя! Весело побежали дети впереди отца.

Я ждала их часам к двум, обед был на столе. Катя и Любочка днем всегда спали, но в этот день их дома не было. Почему не вернулись вовремя? Я начала беспокоиться, милая Павла Федоровна меня утешала: "Да ничего и не случится, если разок днем не поспят! В кои-то веки с отцом в поход пошли, пусть уж досыта нагуляются". В эти святые дни Пасхи мы отдыхали от забот и тревог великопостных дней. Мы сидели с Павлой Федоровной на лавочке, Федя спал в своей колясочке. Утро было тихое, солнечное, но днем набежала туча, хлынул ливень. "Но где же мои дети? Гром гремит, а они в лесу!" - вздыхала я. Павла Федоровна старалась рассеять мое волнение. Указывая мне на Божье милосердие, изливающееся на нашу семью, она говорила: "Смотри, Наташенька, как к тебе Господь милостив: и муж хороший, и дом новый, и машина своя, и детки здоровые. Не попустит Господь беде случиться, Он любит вас!".

Отец Владимир с детьми вернулись только к шести часам вечера. Но пришли они, против моего ожидания, веселые, восторженные, полные впечатлений от дня, проведенного в лесу.

Я кинулась к Любочке:

- Дочурочка моя, как же ты устала, весь день ходила!

- Ничуть не устала, - отвечала четырехлетняя крошка, - я не ходила, я то у папы на плечах, то у Симы на спине сидела.

- Изголодались, детки мои? - спрашиваю я.

- Нет, - отвечают, - нам папа в палатке огромный куль пряников купил, еще бутылки с лимонадом, мы сыты.

- Ну, батюшка, - говорю, - больше тебя с детьми не отпущу, я измучилась, вас ожидая.

- Да я и сам не пойду, - вздыхает отец, - думаешь легко Любу на спине таскать?

Уплетая ужин, дети наперебой рассказывали о том, как они пережидали дождь под кустами, как просыхали, как купались в речке Воре, качались на деревьях: "Ух, здорово!" - вспоминали они.

Содержание