Екатерина Владимировна Ткаченко

  Мне было всего шесть лет и, может быть, поэтому я особенно запомнила рождественскую елку 1959 года у нас дома. Поздравить нас пришел толстенький Дед Мороз. Мы читали стихи, пели песни, получали от него подарки, а потом он куда-то исчез. И через 4 дня нам объявили, что у нас появился маленький братик. Лишь повзрослев, я увязала эти события, когда узнала, что Дедом Морозом была наша мама. Но вот эта ассоциация - Федя-елка-Дед Мороз, у меня сохранилась до сих пор.

Впервые я увидела своего младшего брата в роддоме и была поражена его размерами и цветом волос. Бабушка поехала в роддом навестить маму и взяла меня с собой. "Хочешь увидеть маму и братика?" - спросила она, когда мы приехали. Я, конечно, хотела. Меня подняли к окошку, за которым я увидела маму, а потом показался запеленатый младенец с черной головкой.

Очень хорошо помню, как Федю крестили. Это было еще на старой квартире, на улице Карла Маркса. В дедушкину комнату привезли огромную блестящую купель. Все лишнее из комнаты вынесли, поставили ее перед иконостасом, а нас, детей, посадили на дедушкину кровать прямо с ногами: "Забирайтесь, будете смотреть оттуда". Мы сидели, смотрели, как его крестили, как ходили вокруг купели с Федей на руках крестный отец Николай Павлович Понятовский и крестная - дочь Николая Павловича, Мария Николаевна.

Потом была жизнь в Гребнево. Помню очень обеспокоенные лица мамы с папой, когда Федя заболел и умирал от коклюша. Ему тогда было всего две недели.

Потом, помню, как появилась у нас няня Феди, Наталья Ивановна. В крещении она была Анастасия, но ее муж не любил этого имени и называл Натальей, поэтому она и нам была представлена как Наталья Ивановна. Всю жизнь мы ее так и звали, но когда она умерла, отпевали ее и поминали как Анатасию. Она появилась в самый тяжелый момент детства Федюши и потом никогда нас не покидала.

Мне очень не нравилось, что она баловала моего братика. Я, десятилетний "педагог", своим воспитательским манером даже подсчитала, сколько же у маленького ребенка транспорта: машина, велосипед, самокат и конь с педалями, который ножками шевелил - и все это одновременно! "Везет же Федьке, - думала я, - столько транспорта у такого мальца!" Ему было тогда всего три-четыре года, от силы пять лет.

Со времени, когда нам, старшим детям, стали доверять Федю, он всегда был с нами. Он начинал бегать, и за ним нужно было смотреть. Мама с папой сделали нам из картона часы и ввели почасовую оплату - пять копеек за час сидения с Федей. Моя череда была обычно с одиннадцати до двенадцати или с двенадцати до часа. Родители аккуратно записывали, когда, кто и сколько сидел, и в конце лета нам выдавалась зарплата по уходу за Федей. Кому два рубля, кому три.

О постоянном Божием присутствии мы знали с младенчества, но это знание закреплялось в нас не только рассказами взрослых, а всем строем жизни и всегда в меру возраста. Мы ходили на все праздничные службы, но я не помню." чтобы уж очень много мы молились. Приходили к началу, потом куда-то убегали, носились по парку вокруг церкви, а если причащались, то в тот день уже не бегали. Обязательно стояли на "Херувимскую" и "Милость мира...".

Не помню, как подражали в игре отцу старшие Коля и Сима, но Федя, когда подрос, целыми днями мог самозабвенно "служить". Видя, как он во время игр покрывает плечи полотенцем или каким-нибудь шарфом, любвеобильная няня сшила ему детское облачение. Это прибавило ему рвения, и он целыми днями открывал и закрывал двери комнат - "царские врата", подавал возгласы, что помнил из службы.

Какой-то период времени мы жили на два дома. Коля и я учились в Москве и постоянно жили у дедушки с бабушкой, а остальные дети с родителями в Гребнево, но летом вся семья "воссоединялась" в нашем загородном доме.

Однажды я принесла с собой в школу фотографию Федюши, на которой он снят под зонтиком. Я показывала ее девочкам и очень гордилась, что у меня такой братик - красавец. Даже учительница попросила ее у меня посмотреть. Никто мне не верил, что это мальчик, всех смущали его черные локоны, и мне приходилось всем доказывать, что это мальчик. В тот день из Гребнево должна была приехать мама с Феденькой. Прихожу домой - бежит он навстречу, ручки раскинул и бросается мне на шею. Весь день мы с ним проиграли, за уроки я тогда и не садилась. А вечером, перед отъездом обратно, мама его одевает, и он ей говорит: "Мамочка, правда же это наша Катюша? Давай ее возьмем обратно в Гребнево".

И еще один эпизод я очень хорошо запомнила. Мне так нравились его черные блестящие кудри, но когда ему исполнилось шесть лет, мама решила его постричь. Осенью идти в школу, а с такими кудрями не принимают.

Поставили на улице между двумя террасами стульчик и "парикмахерская" была готова. Я наблюдала за стрижкой, и больше всего мне было жалко его черные волосы. Такие красивые локоны падали на землю! Вокруг него образовался ореол из черных волос, и мне так хотелось оставить их себе на память, но, конечно, я этого не сделала.

Сначала состригали ножницами, а потом ручной машинкой. Когда мама вцепилась в его голову машинкой он начал ужасно орать. Но мне не было его жалко, ни капельки. Я думала: "Что ты орешь, пожалел бы лучше волосы". А после стрижки он превратился в обыкновенного мальчика. Ничего не осталось от прежнего красавца.

Кроме очень красивых кудрей мне хотелось сохранить в памяти то, каким он был до школы. В свои тринадцать лет я уже понимала, что школа изменит его, и я больше не увижу моего любимого братца таким, каким он был прежде. Все последнее дошкольное его лето, я старалась запомнить какие-то его жесты, выражения, даже мимику. Я наблюдала за ним и думала: "Это проявление детства. И вот это тоже. А когда в следующий раз я приеду сюда, прежнего Феди уже не будет. Школьником он будет другим".

Так все и произошло. Когда в следующий раз мы с Колей приехали в Гребнево, к нам вышел школьник Федя. Перемена бросалась в глаза. Он ведь до школы ни в каких общественных заведениях не был, воспитывался только дома.

В середине шестидесятых годов все наши из Гребнево переехали в Москву. В то время Федя учился во втором классе, а я уже была студенткой музыкального училища по классу скрипки. Как-то вечером, когда взрослых дома не было, я занималась музыкой, а он играл со своим товарищем Гришей Копейко. Уроков у них не было, или они их сделали и чем-то там занимались. Они мне все говорили, что я им мешаю, открывали дверь и чем-нибудь в меня бросали: то мячик кинут, то игрушку. Я поняла, что сносу от них не будет, и ушла на кухню. Но и там они меня донимали, даже чуть не сломали мне смычок - подушку в меня бросили. Тут уж я не выдержала и говорю им: "Все! Сейчас придет мама, и я расскажу ей, как вы себя вели". Только это предупреждение их немного охладило. Чуть позже Гриша ушел, а Федя пришел ко мне просить прощения. Я тогда думала: "Надо же, сообразил. Никто из взрослых ему не подсказывал, а он пришел и сам попросил прощения, понял, что они с Гришей мешали мне заниматься". Было ему тогда лет восемь. Родителям говорить я, конечно, не стала, так все мирно и закончилось.

Любопытно, что это качество Феди, готовность первым просить прощение, он сохранил до последних дней. Однажды, когда он уже был настоятелем Преображенского храма, мы с ним очень крупно поссорились. Не помню, кто из нас был прав, но что-то резкое он мне тогда сказал, и я решила, что первая к нему не подойду. В день ссоры мы больше не виделись, но на следующее утро он первым подошел ко мне, стал просить прощения, и как тогда в детстве, меня затопило чувство бесконечной любви к моему брату.

Когда Федя кончал школу, я переехала жить в Киев. Он очень остро переживал перипетии моей киевской жизни, волновался за меня. Даже приезжал ко мне туда с папой перед самой Армией. Писал он мне из Армии; немного, но писал. Были письма, фотографии. Со временем наша детская привязанность друг ко другу уступила место выросшему с нами чувству родства. Он жил своей жизнью: учился, женился, стал настоятелем храма, а я все еще жила в Киеве.

В 1991 году я вернулась в Москву. Своей квартиры у меня не было, а нужно было где-то жить. Я могла остановиться и у мамы с папой, и у Любы, и у Феди, но мне хотелось жить с теми, кому я могла бы быть более полезной. Так получилось, что я жила сначала у Любы, а потом переехала к отцу Федору. Через три года моя жилищная проблема чудесным образом разрешилась, я переехала от отца Федора и Гали в отдельную квартиру, но жизнь моя все равно была связана с их семьей.

На самом деле семья Соколовых не распадалась на отдельные семьи: отца Николая, отца Федора, Любину или мою. Несмотря на жизнь "отдельными домами", мы были и остаемся одной семьей. Даже владыка Сергий, епископ Новосибирский и Бердский, отказавшись от семейной жизни ради служения Богу (он дал обет Богу, и живет монахом [Свои воспоминания Екатерина Владимировна написала до скоропостижной кончины ее старшего брата, владыки Сергия, епископа Новосибирского и Бердского, пришедшейся на день памяти святых мучеников Сергия и Вакха 20 октября 2000 года.]), навсегда остается нашим братом, членом нашей семьи.

Продолжением семьи отца Федора был приход его храма. Это не метафора. С 1991 года я наблюдала, как отец Федор становился родным человеком сначала десяткам, а потом и сотням людей, прихожанам храма Преображения Господня. Первые год-два он еще не был так загружен и мог уделять Галочке, детям какое-то время, а потом он все больше и больше втягивался в службу, и все меньше видели его дома. Иногда им удавалось проводить отпуск вместе на юге, и в Гребнево его душа рвалась - это было его любимое место, но приходская жизнь и другие послушания оставляли для этого слишком мало возможностей.

Горячая любовь прихожан к отцу Федору со стороны могла показаться даже слишком обременительной. Часто его беспокоили не только по серьезным вопросам, а просто по причине собственной растерянности. Видя в нем человека, способного понести чужое горе, многие старались перевесить на него и те проблемы, которые должны были бы решать самостоятельно. Такая инфантильность была свойственна особенно неофитам, начитавшимся книг о старцах и лепивших кумира из отца Федора. К счастью, таких было не очень много. Но случалось, что поднимали его среди ночи, звали на помощь в исключительных обстоятельствах.

Был у нас такой случай на приходе. Застрелился человек, оставив беременную жену с двумя малолетними детьми. Сделал он это на их глазах часа в два ночи. Первым человеком, к которому обратилась несчастная женщина после происшествия, был, конечно, отец Федор. И это понятно. Если человек приносит ему на исповеди самые сокровенные свои тайны, то к кому же еще обращаться в подобную минуту, у кого искать помощи и поддержки?

Утром он должен был причащать больную, и поэтому я поехала к месту ужасных событий одна, а он вызвал из дома милицию и скорую помощь, чтобы зафиксировать факт смерти. Хорошо еще, что водитель отца Федора, живший неподалеку, оставил машину возле дома, а не в гараже на территории храма, как это было обычно, в противном случае мне было бы трудно туда добраться.

Женщину и деток отец Федор распорядился отправить к нему домой, а меня просил остаться в квартире и привести там все в порядок, чтобы как можно скорей забыли они эту страшную картину и вернулись к нормальной жизни.

Дома он, Галя, детки - все принимали участие в их судьбе, утешали, успокаивали. Батюшка сам отпевал несчастного - самоубийца оказался психически больным человеком и лишил себя жизни в состоянии аффекта.

Напрочь был лишен отец Федор излишнего мистицизма. Несмотря на то, что ему очень часто приходилось иметь дело с людьми, одержимыми нечистой силой, он вел себя с ними так, будто для него ее не существовало. Приходилось ему бывать в одном доме, где молодого человека мучил бес злобы, разрушения, непокорства. Сколько раз, часто среди ночи, надев на себя мощевичок с мощами святых мучеников епископа Акепсима, пресвитера Иосифа и диакона Аифала, пострадавших в IV веке в Персии (память 16 ноября н/с), доставшийся ему от крестного отца, он успокаивал юношу, укрощая бушующего в нем врага. Отца Федора потом спрашивали, не было ли ему страшно. "По-человечески, конечно, страшно, - отвечал он, - но Бог-то сильней".

...О своей скорой кончине отец Федор что-то знал или предчувствовал ее. Я наблюдала за ним последнее время и видела, как он меняется. Никогда он таким кротким не был, никогда он не был таким снисходительным, как за месяц до смерти. "Что-то ты, братец, не такой", - думала я.

Как-то вечером мы сидели за столом на кухне: Галина, он, я, еще кто-то. Вдруг - телефонный звонок. Звонит Наташа Графская. Она инвалид, в храм не ходит, и отец Федор часто ездил к ней домой.

Как потом она сама рассказывала, после слов отца Федора о командировке в ее душе возникло чувство неотвратимой беды, нависшей над любимым батюшкой. Пыталась отмахнуться от него - не удалось. В сердце крепко сидело предчувствие несчастья. Осознавая, что жить в таком состоянии, да еще сразу после причастия, невозможно, Наташа решила позвонить отцу Федору и попросить его помощи, чтобы избавиться от наваждения. Но когда она набирала номер телефона отца Федора, страшное ее предчувствие сменилось уверенностью, что батюшки скоро не будет.

Трубку снял сам отец Федор, мы с Галей продолжали беседовать и не обращали внимания на их разговор. Но когда он вдруг сказал: "Нет, это невозможно... Ну что ж, значит я помолюсь о тебе у престола Всевышнего", мы с Галиной неожиданно для себя переглянулись. Наташа потом говорила, что это он сказал в ответ на ее просьбу не ездить в командировку, а послать вместо себя кого-нибудь, например, отца Константина. Он очень серьезно и твердо ответил ей отказом, а когда она объяснила причину своей настойчивой просьбы, отец Федор вот так просто, даже буднично обещал помолиться о ней особо. Словно был готов тут же предстать пред престолом Вседержителя.

Вечером, в момент его гибели, я сидела у себя дома, писала письма заключенным, готовила бандероли. Где-то от 20 до 30 минут двенадцатого я заканчивала заклеивать конверты, упаковывать бандероли с очками, и вдруг без всякой связи с собственными занятиями "слышу": "Отца Федора не будет". Это не было галлюцинацией, каким-то голосом извне, а внутреннее убеждение.

Я оставила работу и подумала: "Может быть, его в какой-то момент нашей жизни и не будет", но о том, что это уже произошло, что его уже нет среди нас, об этом я, конечно, не думала.

На следующий день, когда я пришла в бухгалтерию за деньгами для почтовых трат, застала там жуткую картину. Все сидят с окаменевшими лицами и молчат. Вхожу и говорю:

- Здравствуйте. Мне нужно 300 рублей.

Молчание.

- Да вы что, не слышите меня? Мне нужно 300 рублей для почты.

Тишина. Думаю: "Может быть, обокрали храм, унесли все? Денег нет, поэтому у всех такие лица?" Потом подошел Дима Решетник и сказал:

- Катя, разбились.

- Кто?

- Отец Федор и Юра.

Сердце стало куда-то падать, по телу пошел холодок тут же вспомнились вчерашние предчувствия... Потом я собралась и говорю:

- Ну, что ж, на все воля Божия. Возьмите себя в руки, будьте настоящими христианами.

А они как невменяемые. Я говорю:

- Ну, все, хватит! Думайте, как хоронить, куда сообщать. Я об этом знала еще вчера вечером, причем, в момент происшествия.

Не берусь утверждать наверняка, откуда у меня было; это предчувствие, но только весть о гибели брата я смогла перенести спокойно. Паники я не испытывала. Да, горе, но нужно по-христиански принять волю Божию, нужно думать, как жить дальше.

Нам всем дано было пережить его смерть с тем, чтобы заглянуть внутрь себя, посмотреть, кто какой христианин. Переживая горе, многие оплакивали чувство собственного душевного комфорта, когда можно жить в расслабленности, в надежде на то, что отец Федор всегда окажется рядом, поможет, подставит плечо. Буквально каждому его смерть помогла увидеть собственную духовную сущность.

Гибель его оказалась последним уроком пастыря. Оторвавшись от нас, от земли, от всего самого дорогого, он уже не словом, а делом указал на путь, который нам еще только предстоит пройти.

Содержание