Уголок журнала "Воин России"

Адмирал Николай Николаевич АМЕЛЬКО из той легендарной когорты советских флотоводцев, кто, придя на военный флот в 30-е годы прошлого столетия, приобретал командирские навыки в период Великой Отечественной, а потом создавал Советский океанский ядерный военный флот. Он прослужил в Вооруженных Силах 56 календарных лет, 5 месяцев и 16 дней, а с выслугой - 62 года. Он удостоен 43 государственных наград, из которых 15 орденов. У него нелегкая, но славная флотская судьба. И ему есть что сказать, прежде всего, флотскому военному читателю. Мы публикуем главы из книги адмирала Н. Амелько "В интересах флота и государства".

Часть I

ДЕТСКИЕ ГОДЫ

Родился я 22 ноября 1914 года в Петрограде в родильном доме, существующем и поныне, на Петроградской стороне за Тучковым мостом. А крестили меня в больничной церкви на 1-й линии Васильевского острова - "Марии Магдалины". Так же называлась и больница, в которой всю свою жизнь работал дезинфектором мой отец Николай Лукич Амелько - по национальности белорус. После революции эту больницу переименовали из "Марии Магдалины" в больницу имени Веры Слуцкой. Детство мое мало чем отличалось от детства моего поколения. Около двух лет от роду я лишился матери - умерла от холеры, а до этого работала санитаркой в больнице, где и отец. После смерти матери отец меня и моих сестер, Александру и Марию, отправил в деревню к дядям и теткам. В 1922 году сестра Мария умерла, отравившись хлебом из невызревшего зерна. В 1923 году отец женился на санитарке той же больницы, где работал, Анне Михайловне. Отец с мачехой забрали в Ленинград мою старшую сестру Александру, а в 1924 году привезли к себе и меня. Я пошел в общеобразовательную школу и вступил в пионерскую организацию. В то время они были не при школах, а при фабриках и заводах. Жили мы на Васильевском острове на 2-й линии, рядом была пионербаза (так назывались пионеротряды) при писчебумажной фабрике им. Зиновьева. Впоследствии ее переименовали в честь писателя Максима Горького. По натуре я был тихим, дисциплинированным, но в то же время активным пионером. В школе был середнячком по успеваемости, из учебных дисциплин очень любил литературу, рисование и уроки труда, на которых мы из папье-маше делали по формам игрушки, раскрашивали их масляными красками, а школа их потом продавала. Это был своеобразный школьный промысел.

В середине 20-х годов наступили тяжелые времена: закрывались предприятия, людей увольняли с работы. Мачеху мою тоже уволили, а отец получал 24 рубля в месяц. Жили бедно и, можно сказать, впроголодь. Помню, мачеха сделала котлеты, в которых было 90 процентов хлеба, я украл одну котлету и съел, за что был по-настоящему ею выпорот ремнем. И все же я ее любил, а отец за свою порядочность для меня был кумиром. Кроме того, он своим внешним видом внушал уважение: представьте себе крепкого, симпатичного здоровяка около двух метров ростом. Отец был беспартийным, но ходил в больницу на все собрания, иногда брал и меня с собой. О чем там говорили, я не помню, но осталось в памяти, что после закрытия собрания все вставали с лавок (стульев не было) и пели Интернационал, конечно, не по бумажкам. На всех демонстрациях отец был знаменосцем. Задолго до демонстрации мачеха гладила ему самую лучшую рубашку, он подстригал усы и с чувством гордости нес знамя впереди колонны. Я был возмущен, когда узнал, что в 70-е и 80-е годы тем, кто нес плакаты и знамена на демонстрациях на Красной площади, платили деньги, а бесплатно никто этого не делал.

В пионерском отряде (базе) у нас были всевозможные кружки - электротехнический, столярный, вышивания и другие, и была так называемая "живая газета". Она называлась "Салют".

Это что-то вроде ансамбля песни и пляски. Мы пели, плясали, ставили пантомимы, преимущественно на политические темы. Наряжались "буржуями", садились вокруг стола и пели: "...Роль двойная моей тактики - у меня такой закон, я придерживаюсь практики, той же самой, что Керзон. Раса белая или черная, не хочу с ними играть и тальянке подпевать". Это пел "Чемберлен". Boт в таком духе и ставили спектакли. Для постановки таких концертов приглашались профессионалы. Помню, Смирнов-Сокольский обучал нас художественному свисту, музыкальное сопровождение вел Георгий Федорович Баженов - это первая скрипка оркестра Мариинского театра, пляскам обучал кто-то из балета этого же театра. Пионервожатыми и руководителями "живой газеты" были Натан Кацнельсон и Мария Маркозубова. С этой "живой газетой" мы ездили по фабрикам, заводам, воинским частям, очень часто были в Морском пограничном отряде кораблей на острове Голодай - это окраина Ленинграда, возили нас и в Кронштадт на корабли. И везде нас кормили - а это было очень важно: я уже говорил, что отец получал 24 рубля, а нас было четверо. Вот в то время у меня и появилась мечта - стать моряком. Наша "живая газета" "Салют" заняла первые места на городском и областном конкурсах "живых газет". И нас послали в Москву на первый Всесоюзный слет пионеров, где я встретился с Аркадием Гайдаром, Львом Кассилем, Максимом Горьким. Жили мы в какой-то школе, рядом с храмом Христа Спасителя, который я хорошо помню и сейчас. На закрытии слета я вручал рапорт М.И. Калинину. В Москве мы тоже заняли первое место, и в качестве поощрения всю нашу "газету" направили в "Артек". Там ходили в гости к В.М. Молотову в Суук-Су, где он отдыхал.

Возвратившись в Ленинград, окончил 6 классов школы. Через биржу труда с помощью пионервожатой Марии Маркозубовой я поступил в областную школу фабричного обучения, учился и работал на писчебумажной фабрике имени Володарского, где получал 14 рублей, которые, конечно же, отдавал родителям. А сестра, она старше меня на 3 года, поступила ученицей в аптеку, в которой проработала более 50 лет. Из четверых членов семьи трое уже трудились, и жить стало легче.

ВЫСШЕЕ ВОЕННО-МОРСКОЕ УЧИЛИЩЕ ИМЕНИ М.В. ФРУНЗЕ

В январе 1931 года меня приняли в комсомол в Василеостровском райкоме. Там меня познакомили с матросом в бескозырке с надписью "Аврора" и с наганом на поясе, который вербовал в военно-морское училище. Затем меня определили на вечерние курсы по подготовке к экзаменам.

Утром работал, после обеда ходил на занятия по общеобразовательным предметам в фабричное училище, а вечером - на курсы подготовки к экзаменам в Высшее военно-морское училище имени М.В. Фрунзе.

Экзамены были назначены на май 1931 года, а с марта началось оформление документов на допуск к ним. Время мало что изменило в этой бюрократической кухне. Помню заключение председателя медкомиссии врача Квашонкина: "Худоват, тощеват и рост маловат, но он еще растет, поэтому напишем: "По состоянию здоровья годен для поступления"". Ко всем документам надо приложить паспорт, а его у меня вообще не было. Предложили пойти в милицию и на основании метрики о рождении выписать паспорт. Но паспорт тогда выдавали с 18 лет, а мне было только 16 с небольшим. В училище принимали с 17 лет, следовательно, надо было ждать еще полгода. Посоветовались с пионервожатым Борисом Дмитриевичем Ефремовым, взяли резинку и в метрике, изготовленной на специальной бумаге, стерли "ноябрь" и чернилами от руки написали "февраль".

Чернила расползлись, и сразу стало видно, что месяц рождения подделан. Пошли в милицию с просьбой выдать паспорт в связи с поступлением в военно-морское училище. Милиционер критически посмотрел на подделку и спросил, в каком месяце я родился. Я смущенно ответил, что в феврале. Немного подумав, милиционер сказал: "Сомневаюсь, но все равно у тебя паспорт отберут, и ты его больше в жизни иметь не будешь". И выдал паспорт, в котором поставил год рождения 1914, а число и месяц вообще не указал. А во всех необходимых при поступлении в училище анкетах я писал, что родился 22 февраля 1914 года. Этот обман меня сильно мучил, надо было как-то восстановить правду. Проучившись первый курс (он назывался "подготовительный", так как было много общеобразовательных предметов), я написал рапорт начальнику училища, в котором признался, что подделал метрику. Через несколько дней в вестибюле училища на доске, где вывешивались объявления и приказы, касающиеся всего личного состава, увидел приказ, в пункте шесть которого прочел: "Курсанту 1-го курса Амелько Николаю Николаевичу считать год рождения 1914-й, 22 ноября, а не февраля, как подделанное при поступлении". Как гора с плеч - успокоился.

Экзамены мы сдавали в зале Революции училища. Поступающих, или, как теперь принято называть, абитуриентов, было очень много, человек восемь-десять на одно место. Надо было сдать около десяти экзаменов, но я по всем предметам получил по 3 балла - очень высоко оценили, это ровные знания по всем дисциплинам. Трудно было комиссии с теми, кто имел и пятерки, и двойки, и даже единицы. И, наконец, 6 июня 1931 года я по приказу Наркома обороны стал курсантом Высшего военно-морского училища имени М.В. Фрунзе. На этом, видимо, мое детство закончилось. Видимо - потому, что твердо не уверен, когда это случилось: с 14 лет я уже работал, с 16 - начал военную службу. Впрочем, это большого значения в жизни не имело.

Как известно, Высшее военно-морское училище имени М.В. Фрунзе берет свое начало из Навигацкой школы, основанной Петром I, которая располагалась в Сухаревской башне в Москве. Училище, как таковое, было основано в 1701 году в Санкт-Петербурге и располагалось в специально построенном для него здании между 11-й и 12-й линиями на набережной Васильевского острова. Первые два этажа здания занимало училище, на третьем были церковь и обсерватория. В мое время в помещении церкви были спальные комнаты для курсантов, в одной из которых первый год учебы жил и я. Моя койка стояла между койками будущих Героев Советского Союза Жени Осипова (был моим хорошим другом, погиб во время войны) и Абрама Свердлова (благополучно дожил до наших дней).

Училищу было присвоено имя М.В. Фрунзе. До революции оно называлось "Морской кадетский корпус", а курсанты назывались гардемаринами. Из стен этого училища вышли знаменитые адмиралы, прославившие на века Российский флот - Федор Ушаков, Павел Нахимов, Дмитрий Сенявин, Владимир Корнилов и многие другие. Учиться здесь и получить диплом училища было очень почетно и престижно. Да в мое время были только два военно-морских училища - имени Дзержинского, которое готовило механиков и кораблестроителей, и наше - командного профиля, готовившее штурманов, минеров-торпедистов, гидрографов, артиллеристов и морских авиаторов. Были организационно образованы три сектора: надводников, подводников и авиаторов. Каждый сектор был поделен на роты, а далее шли классы по 20-25 человек. Между "фрунзенцами" и "дзержинцами" была не вражда, а скорее, соперничество. Нас называли "женихами", а "дзержинцев" - "монахами". Драк не было, но небольшие потасовки иногда случались. Преподавательский состав преимущественно был из бывших царских морских офицеров, обладавших знаниями и опытом, очень тактичных и культурных людей, которые были для нас примером аккуратности и доброжелательности. Добрую память оставили Гидримович, Суйковский, Осипов (отец Жени Осипова), Сакеллари, Апостоли, Александров и многие другие. Общеобразовательные дисциплины читали приватные преподаватели, как правило, профессора. Высшую математику читал профессор Садкевич, который говорил, что "математику нужно познавать умом, это - не кочан капусты". Космографию преподавал профессор Прянишников - автор книги "Занимательная астрономия". Английский язык - Алибеков, который, услышав слово "Лондон", говорил: "Это ужасно, надо мягче говорить - "Ляндон"". Химию преподавал профессор Суйковский, которого иногда замещал его сын. Суйковский-младший, задавая вопросы курсантам и экономя время, спрашивал не "что делать?", а "ч. д.?". Однажды произошел казус. Курсанту Емельяну Ивашенко, очень остроумному юноше, Суйковский-младший задал вопрос:

- Порвана правая сторона шлем-маски противогаза. Ч. д.?

Садкевич спросил, что это значит. Ивашенко пояснил:

Весь класс и преподаватель долго дружно смеялись.

Плавание вел француз Жерве (в молодости он переплыл пролив Ла-Манш). Помню первый его урок: не умеющих плавать он построил по одной стороне бассейна, а умеющих - по другой, взял длинный шест, подошел сзади к не умеющим и всех сразу столкнул в воду, а умеющим приказал следить за ними и спасать тех, кто будет тонуть.

Очень мы любили двух боцманов - Харина и Минаева. Они преподавали морское дело: плетение из тросов матов, изготовление огонов, сращивание тросов, плетение рындобулин и, конечно, вязание морских узлов (все десять я до сего времени помню). Занимались мы этим на балконе зала Революции. Эти же боцманы, прослужившие на флоте не один десяток лет, во время практического учебного плавания на кораблях обучали нас гребле на весельных и парусных корабельных судах, вязанию подвесных коек и многим другим житейским мудростям. В июне-августе мы проходили практику на кораблях учебных, а на последних курсах - и на боевых кораблях. Первое плавание я совершил из Ленинграда в Кронштадт на учебном корабле "Ленинградсовет" от набережной у площади Труда. Многих провожали родители и родственники. Меня пришла провожать пионервожатая Маруся Маркозубова - вечная ей память. Она впервые в жизни принесла мне две пачки папирос "Беломорканал" и разрешила курить. До этого я уже покуривал махорку, которую нам выдавали. Выдавали и трамвайные билеты, а денежной стипендии нам вообще не выплачивали.

По прибытии в Кронштадт нас распределили по кораблям. Я и несколько моих однокурсников попали на канонерскую лодку "Красное Знамя". На этом корабле я получил первое взыскание - выговор от боцмана корабля, с занесением в карточку взысканий и поощрений, за то, что он в моем корабельном сундучке обнаружил мокрое, вернее, сырое рабочее платье, которое не успело высохнуть после стирки на специально натягиваемых леерах. Выговор, записанный в карточку (а это, как говорили, на всю жизнь), меня очень расстроил. Я зашел за башню 130-мм орудия и тихонько заплакал. Меня увидел командир корабля Горбунов, по моим понятиям тогда, очень пожилой - лет 40-45, начавший службу еще на царском флоте. Завел меня к себе в каюту, дал стакан чая и стал расспрашивать, кто я, кто родители и что случилось. Выслушав меня, сказал, чтобы я перестал плакать, поскольку это взыскание не страшное и не последнее, что будут и поощрения. Успокоил меня, и я с легким сердцем ушел. Потом я вернулся и поблагодарил его, а он сказал, что не за что.

Последующие годы я плавал и проходил практику на учебных кораблях "Комсомолец", "Красный Ленинград", парусной шхуне "Учеба", на крейсере "Аврора", командиром которого был Кузнецов, старпомом - Яковлев, ставший впоследствии комендантом Кронштадта.

На "Авроре" было несколько забавных случаев, о которых стоит рассказать. Стали мы на якоре где-то у острова Эланд, пройдя между ним и шведскими берегами. Случайно обнаружили, что у кормы крейсера плавает много рыбы. Мы быстро соорудили удочки и начали ловить. И вдруг раздался свисток и объявление в мегафон "Всем рыбакам построиться на юте". Построились, вышел старпом и объявил: "Запомните, бросать окурки за борт, плевать, облокачиваться на леера и тем более ловить рыбу с военного корабля нельзя. Это позорно. Берите кирпичи, песок и драйте (на коленках) палубу (палуба была из тикового дерева)". Когда выдраили, пришел старпом и проверил носовым платком чистоту палубы, похвалил.

Перед обедом разрешали купаться. Курсанты выстраиваются вдоль борта, ставят перед собой ботинки, на них кладут бескозырки и по сигналу горна "Движение вперед" все прыгают за борт. Через 10-15 минут тоже по сигналу горна "Отбой" все должны быстро по трапам подняться на корабль, забрать свои ботинки и бескозырки и отойти одеваться. Идет осмотр - все ли разобраны ботинки, не остался ли кто-либо за бортом? Один раз небольшая группа плавающих курсантов не стала выходить из воды и продолжала плавать у бортового трапа. Вышел командир крейсера Аполлон Кузнецов и спросил вахтенного офицера:

- Одиннадцать человек. Командир дал команду:

- Всех наверх, 22 наряда вне очереди, поровну на всех!

Как-то во время стоянки на якоре на восточном рейде поступила команда: "Всем на тали гребных судов!". Выбежали, тали на руки, спустили суда на воду. Дается команда: "Тали раздернуть!". Все вместе поднимаем троса выше головы и одновременно с грохотом бросаем на палубу. В кубриках и в каютах под верхней палубой лопаются электролампочки и даже плафоны. Впоследствии давали команду: "Тали тихонечко положить на палубу".

В один из дней к борту подвели два 14-весельных баркаса, прозвучала команда: "Курсантам на баркасы!". Спустились по штормтрапам, расселись на банки. Следующая команда: "Баркасы к правому и левому кормовым трапам!". На наш баркас сходит боцман Харин, на второй - боцман крейсера. С борта бросают нам анкерки с пресной водой и мешок хлебных сухарей. Харин подает команду: "Оттолкнуться от борта, разобрать весла, весла на воду!". И пошли с восточного рейда, вышли на большой корабельный фарватер. Робко спросили, куда мы идем. Харин говорит, что в бухту Батарейную. Это у маяка Шепелев - километров 15. Руки устали, ладони в водяных волдырях, но держимся. Наконец дошли. Подходим к берегу, баркас сел на камни. Харин дает команду: "Штаны долой, всем в воду, тащите баркас и меня к сухому берегу!". Подтащили. "Ну, а теперь, - говорит Харин, - отдохнем, попьем горячей водички, поедим сухариков и домой на крейсер тем же путем". Возвратились уже в сумерках, не чувствуя ни рук, ни ног. И никаких хныканий, жалоб. Наоборот, были горды. Вот это оморячились. Пошли в свой 14-местный кубрик и завалились на койки.

Со второго года обучения стали распределять по специальности, считаясь с нашим желанием. Я выбрал штурманскую специальность надводных кораблей. Но независимо от специализации первые три года на практике мы изучали и несли вахту всех матросских специальностей. Сигнальщиками, впередсмотрящими, около штатного рулевого, в котельном отделении. Кстати, на "Авроре" были 24 котла, а уголь находился в галереях угольных ям. И прежде чем он дойдет до топок, нужно было лопатами перекидывать из одной в другую, потом обратно и уже затем к топкам котлов. Жарко, пыльно, а пить давали только соленую воду. Так требовали врачи, чтобы не болели суставы. Конечно, чистили (драили) медные части, убирали каюты, кубрики, драили на коленках кирпичом или торцом дерева с песком палубу. Несли вахту рабочими на камбузе, помогая поварам, мыли и чистили посуду и медные бачки. Делали все добросовестно, а матросы, старшины и офицеры учили, как это нужно делать. Флажный семафор и передачу ратьером по азбуке Морзе я до сих пор хорошо помню.

На старших курсах мы уже дублировали, а позднее исполняли обязанности вахтенного офицера (тогда он назывался вахтенный начальник) и, конечно, вахтенного штурмана. Последний год я проходил практику и исполнял обязанности штурмана на канонерской лодке "Бакинский рабочий" на Каспийской флотилии. Штатного штурмана по какой-то причине не было.

На 4-м курсе руководство училища обнаружило, что мы, в скором времени выпускники, плохо знаем географию, теоретическую механику и русский язык. Были приглашены замечательные преподаватели из Ленинградского университета. Оригинальный был профессор Шишмарев, преподававший нам географию. С ним мы изучали природу, экономику, фауну и флору почти всех стран мира. Опрос курсантов он проводил легко, весело. Например, он спрашивал, чем славился экспорт Индии. Оказывается, шелком. А экспорт Китая - чаем, и добавлял: "Как приятно в вечер майский в чай китайский ром ямайский подливать". Или: "В какой стране лучшие в мире сливки?". Оказывается, в Финляндии. Помню, проходили Италию. Вызвал как-то Шишмарев к доске Емельяна Ивашенко (я о нем уже упоминал) и говорит:

- Расскажите-ка мне, расскажите-ка мне... Ивашенко спрашивает:

- Что рассказать, распорядок дня Папы Римского?

- Вот-вот, расскажите, что он делает в пятницу перед страстной субботой? Ивашенко молчит.

- Ну вот, дорогуша, не знаете. А он, Папа Римский, в этот день представляет свою туфлю в храм Божий для целования прихожанам.

Шишмарев носил усы, которые, как он утверждал, называются "а ля Вильгельм", а тип бороды называл "Оренкле". Его занятия мы очень любили. Он давал много дополнительной информации, которая обогащала наши знания, расширяла наш кругозор.

Не менее оригинален был и преподаватель теоретической механики профессор Кондратьев. Он брал кусочек мела, привязывал его ниткой, крутил кругами за конец нитки и спрашивал:

- Вот если сейчас мел оторвется, куда он полетит? Мы все хором отвечали, что в окно. Кондратьев:

- Да, это бывает, но он полетит прямо по касательной к окружности.

Как-то во время лекции он увидел, что курсант Коля Смирнов заснул за столом. Кондратьев долго смотрел на него и потом сказал:

- Посмотрите, а он заснул. Значит, он устал. Организм требует отдыха, поэтому не будем его будить, пусть спит.

Проходили мы невесомость тел в космосе. Я сидел за одним столом с Киршем Альбертом, эстонцем. Кондратьев увлекся лекцией и говорит:

- Вот возьмем этот стул и запустим его в зону непритяжения Земли.

А Кирш в это время пролил чернила, бумажкой вытер стол, подцепил эту бумажку пером ручки и говорит:

- Товарищ преподаватель, разрешите выбросить? Кондратьев затряс бородой, побледнел и закричал:

- Молодой человек, встаньте. Что вы наделили? Люди так внимательно слушали, а вы весь класс мне с небес спустили. Выйдите из класса.

Характерно, что занимались мы в училище по книгам и учебным пособиям, написанным самими военными и гражданскими преподавателями. Это говорит об их высокой квалификации.

Всех их мы с благодарностью вспоминаем. Училище дало нам не только специальные познания, но и жизненные.

МОСКВА

В мае 1936 года, ровно через 5 лет, сдали последний экзамен. Учеба закончена, мундиры индивидуально пошиты в мастерской училища и, наконец, выпуск первых лейтенантов - штурманов, минеров, артиллеристов, гидрографов, авиаторов. Всего около 500 человек. Я подчеркиваю слово "лейтенантов", потому что только-только ввели воинские звания, а до этого наше звание было командир Рабоче-крестьянского красного флота (РККФ) XII категории.

Выпуск производил маршал Советского Союза М.Н. Тухачевский (он тогда был первым заместителем наркома обороны и начальником Управления боевой подготовки). Собрали всех в зале Революции, Тухачевский огласил приказ Народного Комиссара Обороны СССР № 01711/П от 9 июня 1936 года о присвоении звания "лейтенант". Объявили, кто на какой флот и на какую должность назначен персонально. А моей фамилии все нет и нет. И в самом конце Тухачевский объявляет: "А теперь особая группа", - и называет меня и еще пять человек. Весь зал захохотал. Тухачевский говорит:

- А вы не смейтесь. Вы сейчас разъезжаетесь по флотам и местам назначения, а особая группа пойдет сейчас на месяц в отпуск, а после отпуска явится в город Москву, Большой Знаменский переулок, дом 14, и будет продолжать серьезно учиться очень важному для государства делу.

Затем парад на площади Исаакиевского собора, я - молодой лейтенант, и вся жизнь впереди.

Когда после отпуска мы явились по московскому адресу, нам шестерым объявили, что теперь мы будем продолжать службу в 4-м управлении РККА (это Разведывательное управление Генерального штаба).

- А сейчас выбирайте себе другие фамилии, снимайте свои мундиры, переодевайтесь в гражданские костюмы (они в соседней комнате) и поедем за город, где будем жить и учиться.

Зашторенные "ЗИСы". Недалеко от Москвы остановились у высокого забора, на воротах надпись: "Общежитие НКО". Охранялось овчарками и сторожами. В довольно большом особняке разместились по комнатам, и началась жизнь и учеба будущих разведчиков-нелегалов. Пробыл я там несколько месяцев. Потом вызвали на Большой Знаменский, 14 и объявили, что я назначен помощником начальника Морского отделения 5-го отдела Разведуправления Генерального штаба. Начальник отделения - капитан-лейтенант Локотош, начальник отдела - полковник Боголюбов, начальник Разведуправления - комкор Урицкий. Я был очень огорчен этим назначением. Отдел большой, кто чем занимается - неизвестно, мои обязанности непонятны, постоянного рабочего места нет. В маленькой комнатушке два письменных стола - один Локотоша, второй - капитана 1 ранга Лучинского. Локотош поручил мне вести делопроизводство: подшивать бумаги в дела - входящие из разведотделов флотов и исходящие из РУ. Жить негде. Сначала Локотош поставил раскладушку в квартире своего отца, у которого он и сам жил. Потом поселил в комнату в общей квартире в Покровском-Стрешневе. Эта комната принадлежала его бывшей жене, которая вскоре меня оттуда выгнала. Затем поселили в комнату, принадлежащую разведчику, который в то время находился с семьей за границей. Жил я в районе Серпуховской площади, 3-й Монетчиковский переулок.

Питался я где попало и как попало. Ни родных, ни знакомых в этом городе у меня не было.

На службе в отделе было бюро топографических карт, планов городов, заведовала этим бюро и по необходимости выдавала служащим отдела необходимые материалы Надя Суханова, девица с копной плохо причесанных волос ржавого цвета на голове, с неправильными чертами лица, низенького роста, непривлекательной фигурой, года на два старше меня. Очень приветливая, вежливая. Мне она совершенно не нравилась, но, как говорят, "на безрыбье и рак рыба". Иногда с ней разговаривали ни о чем. Раза два ходили в кинотеатр "Художественный". Я, видимо, ей нравился, а она чувствовала, что я к ней равнодушен. Однажды она пригласила меня в гости на свой день рождения, при этом сказала, что познакомит меня с интересной девушкой. Надо сказать, что у меня до этого не было девушек, которые, как тогда говорили, были бы моим увлечением. До поступления в училище я был слишком молод.

В училище в увольнение ходили только в субботу и воскресенье. Заниматься было очень трудно, и, как правило, я больше сидел в училище, занимался самостоятельно, да и часто в училище показывали кино, были кружки самодеятельности, я был в драматическом. Ставили пьесы на морскую и революционную тематику. Был кружок бальных танцев - обязательный для всех, вроде, как предмет, на эти занятия приводили к нам девушек из Ленинградской балетной школы. Но продолжения и близкого знакомства с этими девушками вне училища у меня, пожалуй, и у многих других, не было. Иногда в воскресенье, если не был занят в наряде дневальным по сектору, в противопожарной группе или в карауле у знамени, у ворот здания, я часа на 2-4 заходил домой навестить родных.

Вернемся к именинам Нади Сухановой. Я подумал, раз она работает у нас, видимо, и гости у нее будут порядочные, а это важно потому, что по работе нам строго запрещалось заводить случайные знакомства. Кроме Нади Сухановой, из Разведуправления я помню только двух женщин - это пожилая машинистка и Ксения Константиновна Громова, первая жена легендарного летчика М. Громова. Ее я запомнил потому, что она имела воинское звание полковник, что редко для женщины в то время, да и в настоящее, и она знала 12 иностранных языков, что совсем редкое явление. Очень воспитанная, хотя и в летах, но симпатичная. В назначенное время я пошел к Наде Сухановой. Ее дом находился в районе Большой Бронной улицы, в Богословском переулке. Догадался купить какие-то духи и букет цветов. Нашел дом, коммунальную квартиру в полуподвальном помещении. Гостей было много. Меня посадили за стол рядом с девушкой, которая сразу бросилась мне в глаза. Немного ниже среднего роста, с роскошными длинными косами, правильными чертами лица и изумительными, большими карими глазами. Звали ее Таня, фамилия Левтеева. Очень мило разговаривали. Потом я пошел провожать ее домой на Коровий Вал, а оттуда пешком в Покровское-Стрешнево, трамваи уже не ходили, было поздно. Пишу подробно потому, что я в этих больших карих глазах "утонул", и через полтора года она стала моей женой, с которой мы прожили 51 год.

1937 ГОД

Наступил 1937 год. Новый год Разведуправление встречало коллективно в Доме РККА с семьями и родными. Я был один, а на вечере звучали речи, были танцы и концерт, который вел Аркадий Райкин, еще только начинающий и совсем неизвестный. В стране политическая обстановка была очень напряженной, об арестах, репрессиях, начавшихся еще в 1936 году, мы знали понаслышке и говорили о них только шепотом. В 1937 году эта волна докатилась и до руководства Народным комиссариатом обороны.

Помню, в конце мая в здании только что построенной академии имени М.В. Фрунзе на Зубовской площади проходил партийный актив на тему борьбы с врагами советской власти. Докладчиком был Ян Гамарник. В докладе и выступлениях громили Пятакова, Зиновьева, Троцкого и других. Конечно, восхваляли И. Сталина. Актив закончился около 23 часов, а утром 31 мая, придя на работу, все стали шептаться, что ночью дома застрелился Гамарник. Через некоторое время, это уже был июнь, прошел слух об аресте Тухачевского, а потом Уборевича. От проезжающих через Москву офицеров узнали, что на флотах идут повальные аресты командиров, офицеров и даже командующих. Пошли аресты и в Разведывательном управлении, в том числе и в нашем 5-м отделе.

В это время два представителя особого отдела провели проверку делопроизводства в морском отделении и обнаружили пропажу двух пустяковых бумажек, одну я помню, это была препроводительная к пишущей машинке, которую я отправлял посылкой в разведывательный отдел Черноморского флота, но она имела гриф "секретно". Тогда все у нас было "секретно". То же - со второй бумажкой, на полстраницы, содержание которой я не помню. Это происшествие было расценено как чрезвычайное.

Начальника отдела полковника Богомолова, моего начальника капитан-лейтенанта Локотоша и меня вызвал начальник РУ ГШ комкор С.П. Урицкий. Очень возмущался, орал все больше на Богомолова. Показал пальцем на меня и говорит Богомолову: "Набрали детей, вот теперь расплачивайтесь", - и в заключение приказал меня и Локотоша отдать под суд.

Судили нас в трибунале Московского военного округа на Старом Арбате. Суд был закрытый и скорый, без защитника и обвинителя: признать виновными и осудить на три года исправительно-трудовых работ меня и моего начальника. До решения кассационной жалобы оставить на свободе. Разбор кассационной жалобы длился очень долго. На работу мы уже не ходили, а жалованье месяца три нам платили. Возвратился хозяин комнаты, в которой я жил, и меня распоряжением начальника отдела кадров РУ ГШ поселили в комнату отдыха в жилом доме РУ ГШ на Плющихе. В этой комнате сделали общежитие для отзываемых работников РУ ГШ из-за границы.

Где-то в ноябре, часов в 9 вечера, я, закусив в кафе на Смоленской площади, возвращался в общежитие. В вестибюле на диване, смотрю, сидит комендант дома и с ним двое в шинелях. Я поздоровался и вошел в общежитие, они все трое за мной, предъявили ордер на арест, кажется, подпись была Фриновского. В то время он был заместителем наркомвнудел Ежова. Быстро переворошили мои вещи, забрали блокноты и открытки с изображениями японских гейш, их мне подарил сосед по общежитию, возвратившийся, вернее, отозванный из Японии. Посадили в машину на заднее сиденье: один - справа, другой - слева, я - между ними. Привезли на Лубянку. Завели в какую-то комнатушку, там толстый старик в гимнастерке обрезал на моей форменной одежде все металлические пуговицы, снял ремень, из ботинок вынул шнурки. Позвал другого служивого, который провел меня через двор и впихнул в комнату, где было человек двадцать. Среди них и капитан 1 ранга Лучинский из нашего отдела, который, увидев меня, воскликнул: "Ба, а ты-то зачем сюда?". Это услышал сопровождающий меня охранник, взял капитана и куда-то увел. Просидел я там всю ночь и день, а на следующую ночь вывели нас во двор, посадили в грузовую машину-фургон каждого в отдельную клеточку. Привезли в Бутырскую тюрьму и посадили в одиночную камеру. Никто ничего не говорит и не приходит, еду подают в окошко двери. Просидел я там недели две. По ночам слышно, как из соседних камер водили на допросы и к утру возвращали плачущих, стонущих и истерично кричащих. Через две недели открылась дверь, надзиратель буркнул: "На допрос". Ведет по коридорам и лестнице и всю дорогу стучит ключом по своей бляхе на поясном ремне. Когда раздавался такой же встречный стук, заставлял вставать лицом плотно к стене, чтобы я не видел, кого ведут, а другой не видел меня. Привели в длинный широкий коридор, с обеих сторон много дверей в кабинеты. Подвели к столу, открыли страницу журнала, положили на нее металлическую планку с прорезью на одну строчку с моей фамилией, заставили расписаться. Прорезь в планке для того, чтобы я не видел фамилии других арестованных. Из кабинетов слышны крики, стоны, возня. Понял, что там, на допросах, избивали.

Завели меня в один из кабинетов, за письменным столом сидит майор танковых войск. У письменного стола - небольшой приставной столик, около него стул, куда мне и приказали сесть. В углу - тумбочка с телефоном и графином воды, в другом углу - железный сейф. Майор открыл папку с какими-то бумагами. Начал заполнять анкеты: спрашивает мою фамилию, имя, отчество, когда и где учился, где родился, кто родители, задает другие обычные для анкеты вопросы. Закончив эту процедуру, следователь зло заорал на меня:

- Ну, говори, на кого ты шпионил, на немцев или на японцев?

Я совсем растерялся и, что называется, язык проглотил.

- Говори, а то вот как дам этим графином по балде. Я стал рассказывать о своей жизни и недлительной службе, он прерывает меня и кричит:

Показал мне открытку японской гейши, которую забрали при аресте, и спрашивает:

- Почтовая открытка, подарил сосед по общежитию.

Посмотрел на обратную сторону, долго молча писал. Потом дал мне лист подписать. Я не подписываю, ведь в таких вещах меня обвинили. Следователь:

Я подписал. Приказал сидеть и ушел куда-то. Долго не было, потом вернулся, приказал идти с ним. Привел в большой кабинет, видимо, к своему начальнику. Тот держал речь, суть которой в том, что страна в опасности, кругом враги, шпионы. Органы НКВД поставили искоренять это зло, но бывают ошибки и у них, что, видимо, произошло и со мной. Потом приказал дежурному увести меня. Повели не в одиночку, а в большую камеру, в которой было человек 120. Первую ночь спал на полу, на голом матрасе. Народ там был всякий, но преимущественно пожилые. Все политические, уголовников не было. Выводили во двор на прогулку. Кормили очень плохо, но некоторым присылали деньги, их не выдавали, а говорили, что можно на них купить. Однажды мне принесли передачу: немного маргарина и кусок заплесневелой вареной колбасы. Тогда я не знал, от кого был гостинец. Потом Таня Левтеева рассказала мне, что она, представившись сестрой, две ночи стояла в очереди, чтобы приняли для меня передачу. Приблизительно через месяц в двери открылось окошко, и я услышал: "Амелько, с вещами на выход!". А вещей-то у меня: брюки, китель с пуговицами из черного жеваного хлеба, пришитыми спичкой нитками из тюфяка, это мне устроили сокамерники, фуражка без ремешка и эмблемы и перчатки - больше ничего. Посадили в "черный ворон", привезли на какой-то вокзал, затолкали в арестантский вагон с решетками на окнах. Я осмелился и спросил у сопровождающего старшины, куда и зачем меня везут. Он раскрыл папку, нашел мое "дело" и сказал, что везут меня в лагерь в районе Вологды, что осужден я на три года исправительно-трудовых работ по статье 193, пункт "а" - халатное отношение к военной службе. Ну, думаю, слава Богу, не за шпионаж, как кричал следователь майор Лукин в Бутырской тюрьме.

Привезли в лагерь. Народ там был всякий: и политические, которые ходили стайками (группами), и уголовники, которые тоже были разные: шофера, осужденные за аварии, машинисты паровозов, которые проехали на красный свет - "зарезали стрелки путей", - это 3-5 лет исправительных работ. Первое время водили на лесоповал. Я был расконвоирован, мне разрешалось выходить в лес за ограду. В 1938 году меня перевели в поселок, где была администрация лагерей, а при ней - управление по жалобам осужденных. Мы принимали жалобы, оформляли и отправляли по инстанции. Жили в бараках, полных клопов, по поселку ходили без охраны. Жалобщики, принося свои заявления начальнику управления (тоже осужденному), предлагали взятки, в том числе и мне, чтобы быстрее направить их жалобы в инстанции. Начальник брал, покупал тройной одеколон и пил его. Я взятки не брал и, конечно, одеколон не пил.

Пробыл я там недолго. Пришла бумага, по которой я освобождался по амнистии и с меня снималась судимость. Выдали паспорт, и я поехал в Ленинград к родителям. Сразу же написал письмо в Генеральный штаб Наркому Военно-Морского Флота. В письме описал всю свою "одиссею" и ходатайствовал о возвращении на службу на флоте. А пока устроился в артель кожгалантереи диспетчером. Анализируя все происшедшее, я убежден, что суд, а потом арест были, безусловно, спланированы, чтобы проверить мою лояльность. Судить-то было не за что. Это я понял позже, когда размышлял о происходящем в стране. Страшное было время.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ

В марте 1939 года пришел ответ на мое письмо: явиться в Москву к начальнику Генерального штаба ВМФ. Поехал, меня принял адмирал Алафузов. Во время беседы в комнату вошел Нарком ВМФ Николай Герасимович Кузнецов и поинтересовался, кто этот лейтенант (я был в форме) и что решаем. Алафузов изложил суть моего дела. Н.Г. Кузнецов внимательно выслушал, спросил, какой факультет я закончил, сказал, что штурманы кораблей нужны, и распорядился отправить на Балтику в распоряжение командующего флотом, который назначит меня на один из кораблей. Нарком заметил, что есть одна проблема, состоящая в том, что этот лейтенант числился за Наркоматом обороны. Но Кузнецов приказал меня отправлять на флот, а с Ворошиловым он договорится сам. Что-то спросил у Алафузова по делам флотов, попрощался со мной, пожелал успехов и забыть все горькое, что со мной случилось, и вышел.

Получив предписание, я вышел из штаба и, как угорелый, помчался на Ленинградский вокзал. Забыл, что поезда уходят только поздно вечером. На другой день явился в Кронштадт и там приказом Наркома ВМФ № 0350 от 29 марта 1939 года был назначен командиром электронавигационной группы боевой штурманской части учебного корабля "Ленинградсовет", явился на корабль, вступил в должность, счастлив был невероятно. Корабль обеспечивал штурманскую практику курсантов Военно-морского училища имени М.В. Фрунзе. На этом корабле, единственном на флоте и в ВМФ, были установлены новейшие приборы - английский гирокомпас "Сперри-V", гирокомпас "ГЕО-III", гирорулевой одограф, курсограф, эхолот - все английского производства. Я был счастлив и горд.

ВОЙНА С ФИНЛЯНДИЕЙ

В ноябре 1939 года началась война с Финляндией. Мне поручили, без снятия с должности на "Ленинградсовете", командовать высадочными плавсредствами в десанте на остров Сескар.

Для десантирования на остров были мобилизованы грязеотводящие самоходные суда с открывающимся днищем для выброса грунта, которым они нагружались плавкранами с грейдером при углублении фарватера, гаваней, портов. В качестве высадочных средств были мобилизованы мелкосидящие шаланды, большие рыболовецкие лодки, гребные баркасы, малые катера. Дело в том, что грязевозы имели большую осадку и не могли подойти к берегу. В мою задачу входило с подходом к острову пересадить десант на высадочные средства и высадить его на берег.

Остров Сескар расположен в 120 км от Ленинграда в Финском заливе. В диаметре около 10 км, на нем ютятся несколько деревень, заселенных преимущественно рыбаками, берега низкие, на западе и юге каменистые, много зелени. Планируя высадку десанта, мы учитывали, что это самая южная территория Финляндии, с наличием на северной стороне песчаного берега, на котором был хорошо оборудованный пляж, в середине острова была построена хорошая гостиница с рестораном. Остров являлся как бы местным курортом, а его географическое положение позволяло держать под контролем все судоходство, передвижение и деятельность кораблей Балтфлота и даже побережье Советского Союза от Усть-Луги до города Нарва. Регулярных войск на острове не было. Располагались полиция, шуцкоровские части, пограничники, несколько полевых орудий и пулеметов.

Было принято решение высадить десант в составе усиленного стрелкового батальона на пляж в северо-восточной стороне острова. К 29 ноября высадочные средства и батальон вышли из Усть-Луги ночью под прикрытием нескольких кораблей флота с северного направления. К утренним сумеркам подошли к острову, корабли с десантом застопорили машины в 1,5-2 км от пляжа, к ним подошли высадочные средства, десант организованно и быстро занял свои места и по команде двинулся к берегу. На расстоянии 500 м к острову финны открыли по нам огонь из винтовок и пулеметов. Мои шаланды, шлюпки, катера повернули на 180° и пошли к десантным кораблям, солдаты стали на них вылезать. Я оторопел, на катере их догнал, приказал сесть обратно в шлюпки и следовать к берегу. Конечно, не обошлось без неприличных прилагательных, а некоторых, слишком проворных, просто сталкивали с кораблей. Восстановили порядок, я - впереди на катере. Мы тоже открыли огонь из винтовок, а корабли - из пушек. Благополучно высадились, никого не потеряли. Финны пересекли остров лесом и из маленькой бухточки на западе острова ушли на шхунах и катерах. Их было много, они отошли от острова и пошли курсом в направлении города Котка. В открытом море их перехватывали наши боевые корабли и стали брать в плен.

К обеду весь остров был взят, в деревнях осталось не более 100 человек мирных жителей. Вечером того же дня поступил приказ оставить на острове 15 человек, меня назначили старшим до прибытия штатной комендатуры. Батальон мы погрузили на десантные средства, и он ушел, кажется, на остров Лавенсааре, это дальше Сескара. С оставшимися солдатами и матросами мы разместились в постройках у гостиницы. Нашли старика, знающего русский язык, и женщину-финку из ресторана. Когда готовились к десанту, командование нас предупредило, что вода и пища финнами могут быть отравлены. В ресторане было очень много продуктов, но мы боялись их употреблять, ловили живых кур, и из них нам женщина из ресторана готовила и первое, и второе. Среди нас, оставшихся на острове, был и армейский врач, который на себе проверил качество воды. Зачерпнув из колодца кружку воды, он выпил ее со словами: "Если через час не умру, значит, вода хорошая". Не умер.

Как-то за обедом старик-переводчик спросил, почему мы не едим продукты из ресторана - они же в запаянных банках. Действительно, почему? Стали есть, и с питанием у нас проблем уже не было.

Однажды я поинтересовался у переводчика, откуда он так хорошо знает русский язык.

- Я рыбак, мой брат тоже рыбак, но живет в России в Усть-Луге, - ответил старик. - В море часто встречаемся, я бываю у него, а он у меня на острове, тайком, конечно, но это несложно.

Чтобы удобнее было следить за оставшимися на острове финнами, мы их со всех деревень и хуторов переселили в одну деревню рядом с рестораном. Утром на лошади я объезжал остров, заезжал в деревню, где поселили финнов; они выходили из домов, кланялись и здоровались, к нам они относились доброжелательно.

Через неделю прибыл капитан с десятью солдатами на должность коменданта. Я возвратился на свой корабль "Ленинградсовет", который только что принял солдат для перевозки на остров Гогланд. Залив покрылся льдом. На траверзе маяка Шепелев мы попали в тяжелый лед, поломали лопасти винта и застряли во льдах. На ночь выставляли на льду метрах в трехстах дозоры, боялись, что финны могут подойти и нас подорвать. Так трое суток мы ждали ледокол. Потом пришел ледокол "Красин" и нас на буксире притащил в Кронштадт. Поставили в док на ремонт.

ОТПУСК

Где-то в феврале 1940 года командир отряда учебных кораблей Рамешвили вызвал меня и говорит:

- Война закончилась, иди-ка ты в отпуск. В Москве у тебя я, слышал, есть невеста, а у меня две путевки в госпитальный санаторий в Сергиевом Ските, это под Калугой. Бери свою невесту и поезжай, отдохни с ней.

Вызвал флагманского врача с путевками, мою путевку заполнили быстро. А как быть с путевкой невесты? Врач спросил меня:

В путевке он написал "Татьяна Николаевна", а вместо фамилии поставил только буковку "Л", объяснив, что если женюсь, то останется поставить поперек палочку и дописать фамилию "Амелько", если не женюсь, то дописать фамилию "Левтеева".

Приехал в Москву, пошел к невесте, она жила у своего родного дяди-хирурга, будущего профессора, генерал-лейтенанта медицинской службы, члена-корреспондента медицинских наук, главного хирурга Военно-Морских Сил Арапова Дмитрия Алексеевича и своей бабушки Зинаиды Ильиничны. У Татьяны родителей не было, отец погиб в гражданскую войну, был хирургом 1-го коммунистического полка и дочь не видел вообще, а мать умерла, когда девочке было три года. Завел я разговор о женитьбе. Дмитрий Алексеевич не возражал, а бабушка - ни в какую: мол, увезешь в Ленинград, а там война.

Таня работала в метрополитене техником на станции "Охотный ряд", пошли мы с ней к начальнику метрополитеновской поликлиники. Я ему честно все рассказал, кто я, кто она, что собираемся пожениться, что хотелось бы поехать отдыхать вместе в санаторий, что путевки уже есть, и нужно только в путевку записать диагноз и оформить отпуск. Начальник, вернее, главный врач, говорит:

- Молодой человек, вы в первый раз пришли ко мне и честно все рассказали. Вы уже расписались?

- Тогда, жених, выйди в коридор, а я "что-либо" найду у невесты.

Нашел, путевку оформил, и мы поехали. В санатории представились как муж и жена, поселили нас вместе. За неделю до конца отпуска получил телеграмму - срочно прибыть на корабль. Я сказал Тане, что мне надо ехать, а ей предложил остаться и догулять отпуск.

- Нет, поедем вместе, - сказала она. - В Москве распишемся, а я потом вернусь и неделю доотдыхаю.

8 марта 1940 года пошли в Москворецкий ЗАГС и расписались, а вечером она поехала в санаторий, я - в Ленинград. Вызвали меня потому, что командир корабля заболел, старпом убыл на учебу на курсы повышения квалификации, а нужно было выводить корабль из дока. Меня приказом комфлота назначили старшим помощником, и я приступил к работе.

ВСТУПЛЕНИЕ ЛАТВИИ В СОСТАВ СССР

Современному читателю будет интересно узнать об участии корабля в событиях, связанных со вступлением Латвии в состав СССР. Корабль "Ленинградсовет" был в море с курсантами, где-то на траверзе Ханко. Неожиданно я получил телеграмму с приказом немедленно следовать в Ригу, где должен был получить от представителя руководства СССР указания о дальнейших действиях. Чтобы сократить путь, я прошел проливами между островами Сур-Вяйнен и Варке-Вяйнен. Это очень трудный, узкий и мелководный пролив. Подводные скалы буквально в полуметре от обоих бортов. Прошел благополучно и вышел в Рижский залив, далее на вход в Западную Двину. Подскочил лоцманский катер, я поблагодарил и отказался от его услуг. В Риге бывал неоднократно. Прошел Даугавпилс, затем торговый порт Мильгравис и пришвартовался к набережной, напротив дворца Ульманиса. Как и всегда, к кораблю собрался народ, радушно нас приветствуя. Я сошел на набережную, ко мне подошел мужчина в штатском, насколько я помню, это был Маленков, который предъявил документ за подписью Ворошилова. В нем удостоверялось, что его предъявитель уполномочен координировать действия воинских частей Советского Союза, входящих в Латвию. Показал мне на железнодорожный мост через Даугаву, посредине которого располагались наши войска, и сказал, что накануне из города пришла колонна с флагами и транспарантами, жители приветствовали наши войска. Полиция их начала разгонять со стрельбой. Чтобы не вмешиваться, наши войска остановились посредине моста и расположились на ночевку. Утром они должны войти в город. Задача корабля, если будет сопротивление полиции, продемонстрировать готовность открыть огонь. Я уяснил свою задачу. Маленков предупредил - огонь не открывать, и ушел, больше я его не видел. Я возвратился на корабль, снялся со швартов и встал на якорь посредине реки. В скором времени подошел лидер эскадренных миноносцев "Яков Свердлов" и встал сзади меня. Командир Саша Спиридонов спустил катер и пришел ко мне на корабль:

- Коля, что творится и зачем нас пригнали сюда?

Я ему объяснил ситуацию, передал свой разговор с Маленковым. Он хотел идти искать Маленкова, а потом решил, что это безнадежно, сказал, что будет действовать, как я, и ушел к себе на корабль.

Ночь прошла тихо. Утром, часов в шесть, по набережной от порта по направлению к мосту пошла колонна, впереди которой шесть человек в черном трико несли на вытянутых руках черный гроб, на котором было написано белыми буквами "Ульманис", далее флаги, транспаранты. Когда колонна подошла к мосту, со стороны рынка раздалось пять-шесть выстрелов. На кораблях "Ленинградсовет" и "Яков Свердлов" объявили тревогу. Начали проворачивать механизмы, в том числе и пушки. Колонна остановилась около моста. Наши войска на мосту пришли в движение и направились в город. Колонна жителей приветствовала их руками, флагами. Когда наши войска прошли, колонна встречающих вошла на мост, сбросила гроб в реку. Он проплыл мимо нас, а люди пошли в город.

Комиссаром корабля у меня был Николай Николаевич Смирнов. Я предложил ему одеться в штатское платье и на шлюпке дойти до набережной, сходить в город, посмотреть, что там делается. Он ушел. Через полчаса мы наблюдали, как открылись ворота у дворца Ульманиса, и из них выехал небольшой открытый автомобиль. На заднем сиденье - Ульманис во фраке, цилиндре и с букетом белых роз в руках. Говорили, что это его обычный ритуальный выезд. Автомобиль поехал в город. Мы на кораблях дали отбой боевой тревоге. Часа через три возвратился Н.Н. Смирнов и рассказал, что вся площадь у памятника Свободы забита латышами и нашими солдатами. Латыши обнимают, целуют наших ребят и проявляют восторг. Вдруг все затихло, народ расступился, и через образовавшийся коридор к памятнику подъехал Ульманис, поднялся на пьедестал и обратился к народу. Один из латышей переводил Смирнову речь, суть которой сводилась к призыву президента с покорностью принять свой жребий:

- Дорогие мои соотечественники, волею судьбы я ухожу от вас, призываю вас к дисциплине, порядку. Прошу Бога дать вам счастье и благополучие.

Сел в машину и уехал. О его дальнейшей участи нам больше ничего не было известно. Мы снялись с якоря и подошли опять к набережной. Город наполнился весельем, наших солдат и матросов поили пивом, водкой, молоком, угощали пирожками, яблоками и всякой другой снедью, зазывали к себе домой. Праздничные гуляния длились дней пять.

А теперь латыши (я думаю, политики и ярые националисты) обзывают нас оккупантами - врагами. Это ложь. Уверен, что у простых людей стран Балтии к русским другое, чем у политиков, отношение. К этому я еще вернусь ниже. В подавляющей части латыши, литовцы и эстонцы относятся к русским доброжелательно и с симпатией.

Получив телеграмму следовать в Таллинн, где был штаб Балтийского флота, "Яков Свердлов", а за ним и "Ленинградсовет" снялись со швартов и пошли на выход. Проходя мимо пассажирского порта, мы наблюдали, как грузились на два больших судна немцы с семьями, в дорогих пальто и шубах, с большими чемоданами, сундуками, ящиками, кошками, собаками, мебелью, - видимо, покидали Латвию навсегда.

Незадолго до этих событий "Ленинградсовет" с курсантами на борту зашел в Виндаву. Вошли в речку и стали на якорь, причалов не было. Готовились к увольнению в город, было воскресенье. На берегу увидели даму и с ней двух девочек, которые призывно махали руками. Я на катере вышел к ним, поздоровался. Одна из девочек хорошо говорила по-русски и объяснила, что это ее мама и сестра. Девочка переводила слова матери. Дама объяснила, что ее сын, школьник, упал с велосипеда и сломал ногу, а в Виндаве только один врач, но он уехал в Ригу навестить мать и вернется только через два дня. Она спросила, есть ли на корабле врач и не могли бы мы ей помочь. Я послал катер, чтобы врач корабля Василий Семенович Козьяков с необходимыми медикаментами срочно прибыл помочь мальчику, сломавшему ногу. Долго ждать не пришлось. Василий Семенович явился с медицинским чемоданом, и мы пошли в дом дамы, у которой была сестра, хорошо знавшая русский язык и посещавшая Ленинград и Москву.

Василий Семенович спросил, где он может помыть руки и переодеться. Его отвели в ванную комнату, оттуда он вышел в новом белом крахмальном халате, белой медицинской шапочке, со стетоскопом на шее. Когда-то в молодости он был фельдшером в русском экспедиционном корпусе, прошедшим Африку, Францию. Теперь это был толстенький, в годах, седой, но такой же замечательный, добрый человек. Вот придет к нему курсант, жалуется, что все тело ломит, голова болит, не может нести вахту, просит освободить от вахты. Василий Семенович видит, что курсант здоров и просто "сачкует", но внимательно осмотрит пациента, потом даст ему обыкновенную содовую таблетку, а сам просит никому не говорить: мол, мало у него таких таблеток.

Так вот, когда Василий Семенович вышел из ванной в полном облачении, то произвел на хозяйку, ее сестру и девочек сильное впечатление. Он попросил показать ему больного. Его проводили в спальню к мальчику, где врач занялся своим делом. Я же с хозяйкой и девочками беседовал на вольные темы. Минут через двадцать вышел Василий Семенович и сказал, что у мальчика перелома нет, а сильный вывих, что он ножку вправил, поставил компресс, причин для беспокойства нет, дня через три тот будет здоров, а сам пошел в ванную мыть руки и переодеваться. Хозяйка у меня спрашивает, сколько она должна заплатить врачу за осмотр и лечение ее сына. Я ей объяснил, что медицина у нас бесплатная и если она ему предложит деньги, то тем самым его обидит. Она этого не могла понять, была в замешательстве. Затем предложила выпить чая и рюмочку домашнего вина.

Быстро был накрыт стол с закусками и сладостями, сели мы все за стол. Хозяйка говорит, что Латвия скоро войдет в состав СССР, это дело решенное. А она боится, что должна будет работать, а у нее никакой специальности нет, и, вообще, в России чуть ли не все под одним одеялом спят вповалку.

Рассказал я ей, как в действительности обстоят у нас дела. Сестра хозяйки, видимо, была более осведомленной и упрекнула последнюю за то, что она задает глупые вопросы. Пришел хозяин. Он служил управляющим на лесопильном заводе. Я пояснил им, что у хозяина завод национализируют, а он, конечно, будет директором, и в жизни ничего не изменится, а, может, даже станет лучше, и хозяйка по-прежнему может не работать. Мы собрались уходить, жена стала что-то говорить мужу по-латышски. Они стали благодарить меня и особенно доктора, хозяин даже вынул кошелек, но Василий Семенович отстранил его руку и попросил не портить ему настроения и не обижать.

Когда мы бывали в водах Латвии и Эстонии, нам платили денежное содержание эстонскими кронами и латами, и деньги у нас были. Но в тот день, а это было воскресенье, все магазины были закрыты. Когда я сказал хозяину, какая у нас есть проблема, он заулыбался:

- Пойдемте, мой сосед - хозяин магазина, и он сейчас его откроет.

Тепло попрощались с хозяйкой, ее сестрой, дочками и вышли. У соседнего дома провожатый поговорил с мужчиной, и нас впустили в магазин. Купили мы подарки женам: помню, это были туфли, шелковый клетчатый плащ и тонкие шелковые чулки "паутинка" - таких вещей у нас не было. Попрощались с хозяевами и отбыли на корабль, отец мальчика проводил нас до катера и всю дорогу благодарил, я и сегодня уверен, что искренне. Таким осталось в моей памяти вхождение Латвии в состав СССР. Такое же внимательное отношение чувствовали мы к себе и в Таллинне, и Либаве.

В феврале 1941 года меня назначили командиром корабля. Много плавал с курсантами с заходом в Либаву, Виндаву, Таллинн, выходил в Северное море. Получил в Ленинграде комнату в новом доме за Кировским заводом, перевез жену из Москвы и только одно воскресенье был у себя дома. Увольнялись на берег по очереди со старшим помощником. А впереди была Великая Отечественная война, и нас с женой ждала долгая тяжелая разлука.

Оглавление

Судьба адмирала