Меньшиковские
чтения
Оглавление
ЛЮБОВЬ СВЯТАЯ
I
Санскритский глагол lubhati значит иметь желание (lubha - желание). Возможно, что в самой глубокой древности любовь чувствовалась только как желание. "Желанный мой" - в народе до сих пор заменяет слово "любимый". Но собственно в желании ничего нет ни возвышенного, ни чистого. Желать можно с одинаковою силой и хорошее, и дурное, и в последнем случае желание есть источник зла. Любовь, как желание, дает пищу всем привязанностям и страстям, как бы последние ни были чудовищны. Мне кажется, что любовь только тогда делается святою, когда из желания переходит в жаление, когда воля человека обращена не к себе, а от себя. В народе "я люблю" говорят о вещах, потребностях или любви плотской, но когда говорят о близких людях, то глагол "любить" заменяется глаголом "жалеть". Еще говорят: "я люблю жену", но о родителях, детях, родных и друзьях отзываются чаще, что жалеют их, как и о всех чужих людях в минуту сострадания к ним или благоволения. Жалеть значит не только сожалеть, но и жаловать, т.е. благоволить, желать блага. В то время, когда любовь-желание эгоистична и ей нет собственно дела до счастья любимого существа, - любовь-жаление вся как бы перевоплощается в него. Жалеть можно не только в страдании, но и в радости любимого существа, это не только сострадание но и сорадость.
Эти два типа любви соответствуют двум периодам нравственного сознания человечества. Любовь-желание характеризует язычество, любовь-жаление - христианство. Первый период - господство страстей, второй - господство разума. Оба периода еще длятся, оспаривая свою власть в мире. И сообразно тому, который вид любви торжествует, меняется отношение человека к себе, к людям и к Богу.
II
История человеческого духа, как и душевная жизнь каждого из нас, есть борьба двух начал: многобожия и единобожия. Первое начало - хаотическое, рассеянное, косное; второе - творческое, организующее, животворящее. До сих пор длится в каждом человеке эта борьба, и может быть только дикари, да праведники сколько-нибудь свободны от нее. Дикарь как эгоист, воля которого не обуздана разумом, склонен обожать всякую вещь в природе, на всякой сосредоточивать все силы духа. Каждое желание его - отдельная религия, в каждом он доходит до страсти, до опьянения, до экстаза. В древности каждое желание имело своего бога: у греков, например, половая любовь - Эрота и Афродиту, борьба - Палладу и Арея, нажива - Меркурия (он же бог воровства), пьяное веселье - Дионисия и пр. и пр. Великое учение о Едином смело, вместе с идолами, и самое представление об отдельных богах; но боги исчезли, а их стихии - страсти - остались, и до сих пор огромное большинство христиан, на словах исповедующее Единого, поклоняется на самом деле многому. Каждое желание, которому дан простор, превращается в особый культ, в обожание, хотя бы и не было произнесено имя какого-нибудь бога. Мы не считаем священным fallus'a, не ставим золотых тельцов, но многие из нас внутренне чтят всем сердцем все то, что олицетворялось некогда этими идолами. Несмотря на тысячелетнее господство Евангелия, мы - в огромном большинстве - более искренние идолопоклонники, нежели христиане - конечно, сами не подозревая того. Особенно в последние два века обострилась эта незримая борьба между Единым и многим в нашей душе. Вместе с полным отрицанием Мирового Духа, как источника жизни, вновь возникло признание страстей, восстановление древнего язычества, как обожания плоти. Никто не называет себя, за исключением немногих декадентов, - язычником, но очень многие живут исключительно стихиями, искренно поклоняясь каждому своему хотению, как божественному. Обезбоженное, оязыченное современное поколение признает как несомненный закон, что развитие человека состоит в увеличении числа потребностей и в утончении каждой из них до степени культа. Разве это не новое многобожие и идолопоклонство?
Великое откровение дохристианской древности заключалось в том, что Бог один (что вслед за Моисеем и совершенно независимо от него признали и самые искренние мудрецы язычества). Новый Завет углубил это древнее откровение благою вестью, что Бог не только один, но что он есть Отец, источник жизни, податель блага, что он - Любовь. Вот что с того времени стало достойно обожания, - одно это и ничто больше. Или примите, что Бог один, или отвергните это, и если приняли, то и обожайте Одного, а не многое. Или примите, что Бог есть Любовь, или отвергните, и если приняли это, то и обожайте же одну эту Любовь, а не несколько любвей животных, именуемых страстями.
Влюбленная женщина говорит: "Хоть он меня не любит, но я счастлива. Я приобрела то, что мне давно было нужно: мне есть кого любить, на кого молиться". Это обожание, нашедшее себе удовлетворение на земле, обожание человека вместо Бога. Иные обожают вещи или деньги, как скупцы, другие - пищу, как сластолюбцы, третьи - славу, почет и т.п. Во всех случаях это обожание есть идолопоклонство и, как таковое, есть самая тяжелая ошибка, какую может сделать человек. Богопоклонение "всем сердцем своим, всею крепостью, всем разумением" должно принадлежать единственному существу в природе - Душе ее, источнику всякой жизни. Кроме Всего нет в мире ничего нравственно достойного для принятия всей человеческой души. Всякая иная страсть поэтому есть отрицание Бога, попытка подменить его каким-нибудь идолом. Поэтому любовь к себе и ближнему всегда должна проверяться любовью к Богу, и если она последней противоречит, ясно, что она не чистая. Нельзя изменить Богу ни ради себя, ни ради ближнего, потому что в Боге - величайший интерес и свой, и всех людей. Величайшая забота человека должна заключаться в бережении в себе высшего нравственного начала, в котором жизнь вечная и отступничество от которого ведет к смерти.
III
Как искренние язычники, поклоняющиеся многим богам, мы испытываем все последствия многобожия в своей жизни. Вместо одного принципа, у нас их несколько взаимно теснящих друг друга и отрицающих. В результате получается анархия духа, страшная растерянность его и подавленность. Мы подчинены страстям, которые по очереди или вместе томят нас в течение всей жизни. То нас грызет тщеславие, то жажда собственности, то половая страсть, то злоба, то эгоистическая любовь, то все эти лжебоги вместе. Душевный мир наш, высшее благо жизни, всегда нарушен. Желания, как языческие боги, ведут между собою ожесточенные битвы, всю боль которых испытывает их носитель - человек. Борьба и горе, суета, ничтожество, разрушение - вот психическая жизнь современного язычника. Упадок духа, "убыль души" - на них жалуются всюду в просвещенном свете. Скептицизм, опоганивающий все поэтическое, все святое, пессимизм, убивающий всякую надежду - вот окончательный результат анархии духа, вызванной заменою веры в Единого многобожием страстей. Если есть еще великие, сильные люди - они остаток прошлого, так как в народных массах прошлое еще продолжает жить. Современное поколение движется еще инерцией старой силы, той могучей, сосредоточенной, до творчества сжатой энергии, которую выковали в человеке прежние века единобожия. Все сколько-нибудь выдающиеся люди вырастают еще в христианской семье, от родителей и дедов единобожников, но подождем поколений, выросших вне всякого нравственного культа. Эти поколения покажут себя! Они повторят в себе то поразительное бездушие, которым были охвачены обезбоженные классы Греции и Рима времен упадка. Они дойдут - как уже и доходят кое-где - до оргий, описанных у Петрония, до извращения всех страстей, до полного одичания души. Может быть, дойдут и до каннибальства, как предрекает Достоевский, или, по крайней мере, до Тибериевых ночей, после которых из капрейской виллы выбрасывали кучами трупы оскверненных детей. Обожание желаний ведет к страшному развитию эгоизма, к жестокости чисто дьявольской. Пышная, гордая цивилизация - плод долгих усилий человечества - может дойти на этом пути до безумия, в котором и заглохнет жизнь. "Мне отмщение - и Аз воздам..."
IV
Мы все множество раз слышали о нравственной любви; понятие о ней входило в курс нашего воспитания; наконец в самой жизни и литературе слово "любовь" не чуждо слуху. Но что такое в своей сущности эта новая, грядущая любовь - это почти тайна; чтобы проникнуть в нее, требуются долговременные и страстные усилия и может быть особая воля Отца, дающего нам жизнь. Едва ли хоть один мудрец в силах вместить в себя всю истину небесной любви, всю поэзию ее, все блаженство. Большинство в состоянии лишь ощупью подойти к этому святому чувству, восстановляя в памяти те мимолетные видения этой любви, которые изредка встречали кругом себя и в себе. Что же такое любовь святая?
Это высшее душевное состояние - не ум, беспрерывно колеблющийся и по природе своей составляющий орудие, это не какая-нибудь из страстей человека, неустойчивых и бурных. Это любовь не к чему-нибудь одному, а ко всему, как блаженное стремление все счесть прекрасным, милым, дорогим, все обнять собою, все вместить в себя. Человек, напоенный такою любовью, - как розовый куст в цвету: он наполняет ароматом своего счастливого сердца всю природу. Это - благо, равномерно разлившееся на весь мир. Припомните по очереди всех, самых хороших, самых добрых людей, которых вы когда-либо встречали, тех "милых спутников, которые наш свет своим присутствием для нас животворили". Припомните лучшие мгновения своего чувства к ним и их чувства к вам - это и будет любовь святая. Кто в состоянии припомнить умиленную улыбку матери над своей детской кроваткой, и свой лепет на ее груди, кто не забыл нежную ласку бабушки или тетки, кому до сих пор дороги восторги детских игр, упоение юношеской чистой дружбы, - тот знает, что такое святая любовь. На жизненной дороге каждый не раз встречал своего ангела-хранителя - в образе матери или доброго гувернера, в лице брата или любимой девушки, в лице старика-дворового, какого-нибудь гимназического сторожа или уличной нищенки - не все ли люди? Часто этот ангел-хранитель отходил от нас униженный, оскорбленный, но когда мы, как бы вспомнив свою высокую природу, раскрывали объятия для доброго человека - какое чудное состояние нас охватывало! Это прекрасное состояние, доступное нам лишь изредка, может быть, мне кажется, постоянным настроением натур избранных, как результат коренного перерождения воли - из желания в жаление.
Позвольте напомнить вам некоторые типы, которые наверное вы встречали в жизни.
По захолустным усадьбам иногда путешествует какой-нибудь безместный человек, из привилегированных, но обнищавший. Скромный, добрый, плохо одетый, с небольшим узелком, как странствующий философ. Все, кто имеет собственность, едва скрывают к нему презрение, но любят его, и он этим не тяготится. Где бы он ни показался - его обступают дети, и начинается праздник. Иван Иванович сделает волчок, расскажет сказку. Взрослые тоже рады Ивану Ивановичу: он так мил и вежлив, он всегда расскажет что-нибудь новое, хорошее, он книжку принесет интересную. Что-то теплое и уютное входит с Иваном Ивановичем в семью; его почти не слышно, он сидит в уголку с своею доброю улыбочкой, возится с детьми, а вам спокойнее. Вечная грызня супругов затихает, муж становится веселее, жена - ласковее. Гостит Иван Иванович день, другой - и как будто живет целые годы, совсем свой человек, - свой, но и какой-то особенный, хороший. Когда он уходит, все сразу чувствуют, что уходит не только человек в пожелтевшем пиджаке, - но с ним уходит какая-то приятная атмосфера, как будто климат меняется. Становится пусто и скучно. И дивится помещичья семья: что такое в этом "праздношатающемся" Иване Ивановиче? От него никакой пользы, а без него скучно. В чем же секрет? А просто в том, что Иван Иванович добрый человек, чистый и любящий. Ничего, казалось бы, он не сделает и не скажет великого, но и ничего ничтожного, а может быть все величие человека в том, чтобы не быть ничтожным. Иван Иванович никого не обидит и к каждому относится просто, ласково, хорошо. Дети страшно любят таких, потому что чувствуют искренность их, а светских любезников боятся. Дети - знатоки сердца человеческого; иной раз они вдруг одобрят грубого, угрюмого человека, и можете быть спокойны: этот человек, несмотря на суровую наружность, - прекрасный.
V
Удивительные примеры святой любви дают иногда отшельники, особенно русские, т.н. старцы. Представьте себе седенького старичка где-нибудь в лесной глуши, живущего в своей келейке, наедине с Богом. Живет себе один-одинешенек, совсем ушел от мира, от всех страстей его. Но только что он, могучим усилием, оборвал это притяжение свое к миру, как образовалось другое притяжение - мира к нему. К старичку тянутся отовсюду люди, несчастные, больные сердцем, женщины, дети - и уходят от него успокоенные. Нищий и хилый, он всем дает что-то, что всем нужно до крайности, он всех утоляет кроткою благостью своей, тихим словом веры, милосердием брата, способного взять ваше горе к себе в сердце, поплакать с ним перед Богом. Несчастные люди не только бывают исцелены духом, они проникаются восторгом к этому старичку, благоговением к нему. Женщины дарят ему самые нежные и святые выражения своего лица, самые молитвенные улыбки, невинные детки тянутся к старцу со своим лепетом и смехом. К тому же старику прибредают заброшенные собаки, иногда волки и медведи, слетается разная птица. Всякая тварь нуждается в ласке и любви и инстинктивно чувствует, где их встретить. Добрый старец с умилением встречает все живое, со всеми делится, что есть у него, всех делает родными и добрыми. Поглядите, как у добрых людей добры животные. Около дряхлого, одинокого старика образуется, творчеством любви его, счастливая, родная семья, где есть место и человеку, и хворой собаке, и лесной птице: даже букашки жаль обидеть доброму старичку, и он бережно, как свое дитя, отстраняет ее от себя, если она кусается: "Живи, милая, благословляй Творца!" Любви у него так много, что ее хватает и на спящий мир: старец ухаживает за деревьями, за цветами, как за родными, близкими сердцу существами. Без всякой корысти он поливает их, рассаживает, удобряет землю. И они отвечают на его любовь любовью, они цветут ему и благоухают. Достает святой любви и на остальную природу; на поля и, нивы, на голубое небо с его зорями и неугасаемыми огнями ночи, хватает восторга на созерцание всего дивного мира Божьего, среди которого мы живем. И на восторг этот мир отвечает доброму сердцу - красотою, т.е. немым и вечным призывом любви своей. Душа старца, чистая и ясная, как небо, куда она устремлена, ведет непрерывные, таинственные беседы с Богом, которые разум не пытается расслушать: он верит чувству. Вы видите в этой чудной жизни полное отсутствие страстей и океан кроткой любви вокруг него и в нем. Неужели эта святая любовь хуже полового увлечения, "тщета", в сравнении с ним, как говорит Рише? Неужели старичку следовало бы, как 70-летнему Фету, мечтать еще о связях с барынями, о сладострастной влаге на их "глазках"?
Возьмем еще пример. Вот женщина, чистая, добрая, кроткая. Она жена и мать, на ней лежит много забот и обязанностей - дом, дети, хозяйство. Она одна, и поглядите, как легко и радостно она несет это бремя. С утра до ночи она в движении, она, как добрый гений, как дух света, носится в этом детском шуме, укрощает ссоры и обиды, развлекает, дает занятия, учит, кормит, играет, укладывает спать и будит, она наблюдает за общим порядком, за кухней, за жизнью мужа, за счастьем многочисленной родни и подруг - ее на всех хватает. Со стороны поглядеть - кажется, она должна бы быть каждый день раздавленной: всякая иная женщина дошла бы до острого переутомления в неделю такой жизни. Но наша кроткая всегда свежа, всегда светла и готова вникнуть в каждую радость или каждое ваше горе, как будто в первое, о котором слышит. Откуда берется такая сила? А из святой любви, источника неиссякающего, не глохнущего, как эгоистические страсти. Для доброй женщины нашей все легко, потому что она все любит, а любимое легко. Этою неизменною добротою, этим теплом и светом, которым она дышит, она всем делается бесконечно милою и родною. Детишки обожают ее всем трепетом своей еще небесной природы, муж благоговеет, считает своим гением-хранителем и вторым сердцем своим, родня, подруги тянутся к ней, как в лечебницу для душевных ран: она словами и улыбками точно накладывает пластыри на язвы ваши, перевязывает их. Бывают такие чудные женщины; хоть изредка Господь посылает их, как вестников иной жизни. И не стыдно ли подумать даже, что любовь такой женщины, которая творит на ваших глазах Царство Божие, что такая любовь... плотская7 Что все это чудо произошло от культивированной любовной страсти, от ее удовлетворения? Что не только муж, но и дети, прислуга, родня, знакомые озарены лишь половым чувством этой женщины? Часто бывает, что это будто бы центральное чувство вовсе подавлено; среди старых девушек, чистых от природы и нисколько не страдающих от своего девичества (страдают нечистые, больные) - среди них попадаются идеальные "тетеньки", которые живут в чужой семье именно в той роли, как описанная кроткая мать. Эти тетеньки и сами любят, и возбуждают к себе самую пылкую любовь всех близких - нимало не помышляя о каких-нибудь половых утехах, стыдясь даже мысли о них. Жаление убило в них желание и дало мир и радость.
VI
Позвольте привести еще картинку. Вот скромный учитель народной школы. Когда-то он был молод и машинально проделывал "карьеру", учился, добывал дипломы. И вдруг случайность натолкнула его на деревню, на школу. Что, казалось бы, за редкость: "обыкновенная школа". Но добрый человек раскрыл глаза и пришел в восторг, он нашел что-то особенное в этих "паршивых ребятишках", что не всем видно, нашел красоту и прелесть, и сейчас же полюбил эту красоту, приник к ней. Дипломы спрятаны, карьера брошена: добрый человек погружается в смрад крестьянский, делается деревенским учителем. Пасмурный зимний день, на небольших окнах школы намерзло на два пальца льда, мальчишки сидят в шубенках и сам учитель в овчине. Пар столбом идет у всех изо рта. Но все рады и довольны, все заняты. Занятия шумные, точно праздник. Худенький учитель в очках среди малышей ходит гоголем, одному расскажет, другого рассмешит, третьему загнет задачу интересную, четвертого спросит урок. Все помогают, все хотят сразу. "Ты, Николай Петрович, меня давно не спрашивал. Ты меня спроси, - что ж все Сеньку да Сеньку..." - плачет один ребенок. "Ну, маху ты дал, Петрович, что задал нам эту задачу. Ни в жисть не решить!" - перебивает другой малыш, лукаво улыбаясь, сам победоносно помахивая грифельной доской. "А я домой не пойду, - басит сбоку третий малыш, - я тут останусь. Слышь, Николай Петрович, право, - останусь..." Что бы ни рассказал "Петрович", слушают жадно, впивают как молодые губки воду. Работа идет одушевленная - и чем же иным объяснить то чудо, что Петрович справляется с двойным комплектом учеников? Класс кончился - ребята виснут на своего Петровича, тормошат его, не хотят расходиться, да хоть что хочешь делай! Хоть гони их. Петрович радостен, но все же устал; ему прилечь хочется, а тут какой-нибудь Ефремка басит снизу: "И не думай завалиться, ужо, сбегаю домой, похлебаю щей и опять прискачу. Ты должен сказку дочитать, что ономнясь начали". "А мне коня починить!.." Дети - тираны; влюбленные, они присасываются к вам, как пиявки. И Петрович добросовестно говорит сказки, чинит деревянных лошадок, клеит змеев и сам с ребятишками запускает их летом. Совсем бы не отрывался от детей, если бы не взрослые: и те не хуже детей тянутся к доброму человеку. Старуха-солдатка прибежит поплакаться на мир - надо выслушать ее, погоревать с ней. Придет староста, мужик умственный, спросить насчет Эфиопии, надо и его удовлетворить, и кстати замолвить словечко о солдатке. "Она такая-сякая", - начнет бурлить староста, а Петрович кротко и мягко докажет, что все помирать будем и нехорошо очень уж обижать вдову. И староста уйдет мягче и добрее от него. Зайдет Захариха, письмо прочесть от сына, зайдет древний глухой старичок Парфен. "Что тебе, дедушка?" - спрашивает Петрович. "Да ничего, родной, ничего, - шамкает дед. - Просто пришел поглядеть на тебя, давно не видел". И с делом, и без дела идут к Петровичу, хоть все знают, что ни в чем он не может помочь: он сам едва сыт пустыми щами, он беднее мужика. И все-таки идут, как холодной ночью на огонек, погреться, поговорить, пожалобиться, послушать доброго человека, и всем найдется у него дружеское слово, родное внимание, ласка, все уходят освеженные, приподнятые. "И добряга же этот Петрович! - говорят мужики. - Живет себе весь век за перегородкой, повернуться негде, всего зипунишка на плечах, а душа-человек! Ни кола, ни двора, ни роду, ни племени - а живет себе и Бога радует!"
У такого Петровича за долгие годы его любви и жизни накапливается столько друзей, самых искренних, близких, что наконец весь околоток превращается для него в родную семью. Он незаметно делается всем необходимым и желанным: потеряв все, он приобретает все, и все светится, все светится любовью и блаженством любви до самой смерти. "Да, - скажет на это иная дама, - но жаль, что учитель ваш не влюблен в какую-нибудь барышню. Завязалась бы любовная переписка, он мог бы сочинять ей стихи..."
VII
Что же такое любовь святая? Она, как мне кажется, есть утонченнейший продукт человеческой души, нечто выше гения, что встречается реже его. Одаренные этим блаженством люди, как крупные алмазы, все наперечет в нравственной истории человечества. Но кроме открытых алмазов, в толще земной есть гораздо больше скрытых; и в нашем обществе, и в толще народной есть никому неведомые праведники, носители любви небесной. Они очень редки, но их надо разыскивать, чтобы увидеть воочию это столь нежное явление природы. У обыкновенных людей любовь-жаление отравлена эгоизмом, она всегда более или менее корыстна. Мать любит сына не потому, что это ребенок, а потому, что он ее ребенок, ее собственность, и она готова иногда горло разорвать каждому, кто тронет ее дитя. Для того, чтобы оставить детям побольше наследства, обеспечить им карьеру, иная мать способна на любую низость, как Матрена из "Власти тьмы". Иной "любящий" родитель готов заколотить сына, принуждая его учиться и добиваться карьеры, готов разбить ему сердце, если найдет, что женщина, которая ему нравится, неподходяща. Ясно, что такая любовь к детям ничуть не свята; она так же дурна, как половая страсть. То же и любовь детей к родителям, когда она полна корыстного расчета. То же иная дружба, требующая часто полного порабощения одной личности другой. Все эти виды любви, подобно половой страсти - самой сильной - не далеки, от ненависти. "Si on juge de 1'amour par la plupart de ses effete, il ressemble plus a la haine qu' a 1'amitie" ("Если судить о любви по обычным ее проявлениям, она больше похожа на ненависть, чем на дружбу" ("Максимы")), - говорит Ларошфуко. Но существует чистая, святая любовь между людьми, которая лишена этого яда. Безусловно добрые, искренне благородные люди любят без эгоизма. Такие благоволят ко всему, жалеют все, одинаково желают счастья всем и всем дают его, как солнце, которое светит не разбирая, праведным и грешным. Истинно добрая "святая" мать едва делает различие между своими и чужими детьми, для нее все дети одинаково милы и дороги. Истинно добрый, "святой" друг - друг всех людей, едва отличающий их в своей симпатии.
Вы скажете, это невозможно, таких людей нет, но я уверен, что они существуют. Мы живем в слишком эгоистическом обществе, в слое людей, поднявшихся над народной массой благодаря силе, хитрости, уму, алчности. Мы сами скрытые (а иногда и открытые) хищники, и судя по себе, не можем представить себе иной породы душ. Мы слишком злы, чтобы вообразить доброту божественную; в наше представление о любви мы прибавляем хоть немного желчи. Но если спуститься в океан народный и тщательно искать на дне его, как ищут жемчужин, вы найдете, что ищете. И вот, я думаю, нет под солнцем зрелища более дивного, чем такое живое истинно доброе существо. Это как бы воплотившийся ангел света, выходец из иного мира. О, если бы мы не были слепы, если бы умели увидеть и оценить этих праведников! Романиста и поэты, описывающие развратных красавиц и кавалеров, как вы не догадаетесь поискать, изучить и увековечить хотя бы одного богоподобного человека?
VIII
При невежестве или неспособности различать вещи, или при умышленном нежелании различать их, половую страсть называют "любовью" и думают, что это-то и есть самое чистое и яркое выражение любви в природе. Но это, как уже замечено выше, грубая, а при настойчивости, даже глупая ошибка. Половая "любовь", как всякая страсть, есть в существе своем воля, тогда как святая, истинная любовь есть представление, выражаясь языком Шопенгауэра, то есть воля уравновешенная до гармонии, до разума, до сознания блага жизни. Страсть всегда есть желание, тогда как святая любовь - удовлетворенность. Разница диаметральная. Полюбить свято - значит быть довольным, влюбиться же (как и возненавидеть) - значит почувствовать недостаток в чем-то и жажду удовлетворенья. Страсть, как чистая воля, всегда обоюдоостра: желание легко переходит в нежелание, влечение к чему-нибудь - в отвращение. Святая же любовь, как высшее разумение, есть абсолютная удовлетворенность и потому постоянна. Половая (как и всякая) страсть дает только иллюзию любви: в ней "любят" человека так же, как гастроном любит пищу, как скупец - деньги, как честолюбец - ордена и т.п. Это не любовь, а желание; желание же, как бы оно ни было сильно, нельзя смешивать с отсутствием всяких желаний. Святая любовь есть созерцание, чувство бескорыстное и бесстрастное, в отличие от страстей, выражающих собою волю. Святая любовь - это как любят все прекрасное, чем овладеть нельзя. Темный мир ночи с едва намеченною огнем беспредельностью, капля утренней росы на трилистнике, очарованные песни соловья в глубине сада - подслушайте свой тихий восторг от них; в нем то и дорого, что нет желаний. Вы любите свою мать, сестру; вы счастливы видеть их, вмещать в себя их душу, милую и родную, но у вас нет для себя никаких желаний. В наслаждении искусством, мудростью, знанием - только то истинно прекрасно, что не возбуждает желаний, что само удовлетворяет вас без остатка. Святая любовь, как удовлетворенность без остатка, в своей божественной полноте есть блаженство и дает только счастье, в отличие от страстей, всегда отягощенных страданьем. Святая любовь, состояние бескорыстное, бесстрастное, может показаться бессильною, до такой степени она свободна от грубой физической природы. В ней сила укрощена до начала всякой силы, до разума, и потому в сравнении с бурным процессом страстей святая любовь кажется безжизненной. Между тем она-то и есть источник жизни, как первостихия духа. Подобно тому, как распадение пороха производит взрыв, так распадение святой любви дает страсть, устремление развязанной воли по какому-нибудь одному направлению. Любовь святая нематериальна, она по настроению своему похожа на гимн божеству. Если мы что-нибудь любим чисто, с умилением небесным, нам всегда хочется молиться, и молиться как ангелы - не прося, а благословляя. Восхищены ли вы сияющею свежестью природы, ее тайной мыслью, растроганы ли чьим-нибудь благородным поступком или непритворным участием друга - вы невольно обращаетесь в душе к Создателю, благодарите его, вы возвращаете Ему любовь, которую сейчас получили. Святая любовь не только религиозна: она есть естественная религия, самая реальная и чистая связь с Богом. Может быть, эта любовь есть исходящая от Него на весь мир благость, отражающаяся в нашем сердце (как в зеркале - лучи света) и идущая к Нему же. Ее высочайшая природа, как основной первостихии духа, несомненна.
IX
Любовь святая есть высшее внимание к любимому существу. Напряженнейшее внимание есть тем самым и любовь. Чтобы любить, надо душою войти в любимый предмет и стать как бы его душой. Любовь святая есть отречение от своей личности, готовность всегда воплотиться в иное существо. Вспомните те редкие мгновения, когда вы чисто любили кого-нибудь, например, двухлетнего ребенка. Вот он лепечет перед вами милым, ломаным голоском. Сияет глазками и улыбками, умиляет вас и приводит в восторг. Не потому он мил вам, что он ваш: можно восхищаться и чужими детьми и любить их. Потому он так мил, что ваше внимание приковано к нему, поражено крайне интересным, всегда радостным зрелищем свежей жизни, близкой к своему первоисточнику, к идеалу. Никогда мы так не сосредоточены, как когда любуемся чем-нибудь, то есть устремляем на что-нибудь все внимание, всю душу свою. Вам нравится красивая девушка, красивая природа, красота вообще. Она потому пленяет, что близость ее к идеалу поражает ваше внимание. Как утренняя заря будит в живом царстве предчувствие солнца, так всякая красота будит в душе предчувствие идеала, и мы не можем оторваться от этого вестника света, мы обращены душою, как магнитной стрелкой, к приблизившемуся к нам в красоте нам родственному Духу. Мы любим во всех существах не их самих, а лишь выражение, более или менее приближенное, их первоначального идеала. Сами по себе все вещи на свете незначительны, ничтожны, но они приобретают бесконечное значение, если рассматривать их в их источнике, их "архетипе", как говорили неоплатоники.
Люди не любят от недостатка воображения, от неспособности перейти в другое существо, пожить его радостями и страданиями. Любовь святая есть высшая отвлеченность, забвение себя в ином существованьи. Любовь - общение, единение; страстная любовь (половая и иная) - есть общение тел, любовь святая - слияние душ. Это внутреннее слияние есть как бы первая догадка об абсолютном Единстве всего сущего, о тождестве душ в их предвечном источнике. Радость любви, может быть, есть радость этого признания, радость возвращения в общее родное лоно. Есть ли что пленительнее на свете искренней дружбы! Люди до такой степени начинают жить друг в друге, что понимают один другого с полуслова, знают, не спрашивая, что они думают о чем угодно, каждую мысль своего друга встречают как свою, каждое желание его - как родное. Человек, приобретший друга, как бы удваивает свою душевную жизнь; он живет и в себе, и вне себя. Приобретший двух друзей - утраивает себя и т.д. По мере расширения любви вашей, вы растете в мире, как духовное существо; если вы полюбите все человечество (т.е. достигнете любви, готовой открыться каждому), то душа ваша будет вселенскою душою. Если вы полюбите весь мир тою же святою любовью, то душа ваша сольется с Богом, который есть Любовь. Таков естественный рост души; к сожалению, у огромного большинства людей души остаются в зародышевом состоянии. Они напоминают микробов, несливающихся в колонии, неспособных соединиться, как клеточки нашего тела, в один великий организм. Люди злые, жестокие, лишенные любви - как хищные микробы - живут только для себя, для своей резко отделенной личности, но зато сфера их жизни так же неизмеримо узка, как у микробов.
X
Святая любовь упраздняет все низшие, отдельные виды любви. Между святыми невозможно ни половое общение, ни дружба к кому-нибудь одному или немногим, ни любовь исключительно к своим детям. Все эти эгоистические, ограниченные формы любви становятся ненужными, как не нужны свечи и люстры, когда взошло солнце. Это именно и страшит тех, которые иных явлений любви, кроме корыстных, не знают. Но страх этот напрасный. Совершенная любовь не уничтожает ничего, что в низших видах любви было истинно достойного и святого. Все хорошее включается в святую любовь, в нее не входит только то, что принижало, уродовало душу. В половой любви, если самое дорогое составляет чистая привязанность, восторг сосуществования с любимым человеком, то это всецело входит в любовь святую, усиленное разумом, очищенное от похоти. В дружбе святая любовь есть высшая дружба ко всему. В любви кровной - святая любовь делает всех родными. "Истинно говорю вам, нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем - жизни вечной" (Мф. X; 29-30). Святая любовь самым реальным образом раздвигает границы человека до человечества и все благородные виды счастья расширяет беспредельно. Тем, которым страшно любви божественной, жаль утратить в грешной любви не добрые ее начала, а порочные, - жаль эгоизма, с потерею которого, по-видимому, исчезает и сама личность человека. Действительно, наша личность основана на эгоизме, на обособленности, отграничении, и потому в существе своем греховна. Маленькое "целое" есть всегда некоторое отрицание Великого Целого, отклонение от Единой воли. Поэтому следует всеми силами души превозмогать свою любовь к личности. Нужно убедить себя, что нечего жалеть потери личности, следует стремиться к такой потере. Ведь человек, душа его, вовсе не в личности его, и с утратою ее не только не исчезает, а, в сущности, только рождается. Человек, сведенный к личности, совсем ничтожен: в физическом смысле это три-четыре пуда всякой смеси, в психическом - вечное желание есть, пить, спать, удовлетворять сладострастие и т.п., и вечный страх лишиться всего этого. Психика крайне ограниченная. Собственно дух начинается вне всего этого, вне еды, питья, сна и т.д. Когда мы что-нибудь любим, о чем-нибудь мыслим, когда живем в сфере знания, искусства, совести, - мы всегда вне своей личности, мы выходим из нее в мир и сливаемся с миром. Да, даже теперь, при теперешнем несовершенстве, мы лишь постольку люди, поскольку не личности. Это все равно, что улитка: она до тех пор и похожа на живое существо, пока не прячется в свою раковину. Стоит человеку скрыться в эгоизм свой, он омертвевает, психические волны, исходившие из этого едва видимого тела и обтекавшие мир, мгновенно втягиваются в это "я" и все существо делается крохотным, близким к нулю. Наоборот, посмотрите как растет дух человека, отрешившийся отличных целей. Двенадцать галилейских рыбаков, нищих и безоружных, покоряют мир.
XI
Святая любовь осуществляет истинные блага жизни в полноте их, тогда как страсти, при крайнем напряжении, дают лишь какое-нибудь одно, ограниченное благо, не насыщающее, а только дразнящее волю. Возьмите любой вид счастья: довольство жизнью, мир, свободу, любовь ближних, сознание своей нужности для людей, сознание бессмертия. Ни одна из низших форм любви, "восьми страстей" (по счету пустынников) не дает довольство жизнью. Сластолюбие стремится удовлетворить желудок, но и только, сладострастие насыщает половое чувство и только и т.д. Все вместе страсти не дают удовлетворения жизнью, потому что они только стремятся насытить похоти, но не насыщают их, а лишь раздражают. Только в любви святой, где нет похотей и нет стремленья погасить их, является полное довольство жизнью. Когда ничего особенно не хочешь, то все одинаково любишь, все нравится, всем доволен. Вы скажете, что когда нет желаний, является отвращение к жизни. Но это не верно. При отвращении к жизни, действительно, исчезают все желания, но кроме одного: желания желаний, самого мучительного, потому что оно по природе своей неудовлетворимо. Вы не хотите ни женской любви, ни вкусной пищи, ни полета, ни денег и пр., но когда-то вы слишком привыкли к хотению всего этого, и неспособность хотеть теперь вас мучит. Это своего рода impotentia, распространенная на все похоти: желанье желаний не исчезает. Другое дело, если и прежде все желанья у вас были обузданы, если они не развивались в страсти. При полном подавлении их вам их не жаль, и если вам ничего не хочется, то устанавливается сама собою полная удовлетворенность, т.е. довольство жизнью. Отношения к миру, основанные на хотеньи, меняются на отношения, которых принцип - любованье, т.е. любовь.
Возьмите величайшее благо - мир душевный. Ни одна из страстей: ни чревоугодие, ни сладострастие, ни тщеславие, ни сребролюбие, ни гнев, ни печаль, ни уныние, ни гордость - ни одна из этих низших, уродливых форм любви к себе не дают мира, того блаженного, внутреннего покоя, который дает любовь святая, любовь не к себе. Напротив, все эти виды эгоизма по существу своему уже суть раздор, нарушение мира, война одной стороны воли против всех ее сторон. Какой тут мир! Тут вечная тревога, стремление и страх. Пока страсть не удовлетворена, она не дает покоя, как больной зуб; удовлетворили ее на время - выступают иные страсти, иные терзания. Надо заметить, что раз одна страсть возобладала - следует непременно ждать взрыва и другой, третьей и т.д. Присутствие одной страсти доказывает расщепление воли: один ствол духа как бы дробится на свои волокна, на отдельные, не связанные стихии. Все они, разошедшись, начинают жить отдельной жизнью, выхватывая из общей экономии все, что возможно, жадно обкрадывая друг друга. Не бывает периода страсти, а бывает период страстей, и общий мир души нарушается не одним способом, а множеством их. Припомните типические случаи людей, подавленных какою-нибудь страстью: гнев Нерона или Ивана Грозного шел не один, а в сопровождении сладострастия, тщеславия, уныния, сластолюбия, скупости и пр. В душе таких людей идет даже не война, а "междоусобная брань". Сравните с этим состоянием тот мир, ту счастливую тишину духа, которую дает любовь святая. Тут не может быть борьбы, раздора, тревоги, сомнения, колебаний, заблуждений и раскаяний, не может быть страданий, потому что любовь святая есть чувствование всего, как блага, и отсутствие хотенья. И потому она - мир. "Мир мой оставляю вам, мир мой даю вам", - говорил Тот, Кто сказал: "Заповедь новую даю вам: любите друг друга..."
Возьмем еще великое благо - свободу. Без рассуждений ясно, что все низшие, эгоистические формы любви страшно связывают человека; выработалось даже ходячее выражение - "раб страстей". Ни одно внешнее рабство не доходит до такого деспотизма, как это, внутреннее. Подчинившись любовной страсти, граф Мюффа бегает на четвереньках по приказанию Нана и ведет себя по-собачьи. Захваченный другою страстью Плюшкин обкрадывает себя, морит голодом и холодом, не имеет сна. Это не свободное их решение, потому что они страдают от него, хотя изменить не могут. Не то в царстве святой любви. Так как там нет хотений, а лишь довольство, то и вопроса не может быть о рабстве. Любовь есть полнота свободы, как состояние неистощимого удовлетворения. Человек, любящий святой любовью, ничего отдельного не требует, ничего особенного не желает и всему радуется как желанному, потому что все для него - желанное, все - воля Отца, которая "да будет" как она есть. То, что отдельно хочет, этим самым хотением связано и страдает; любовь святая - выше этого: она не хочет и, значит, со всем согласна.
XII
Мне могут сказать: значит, святая любовь одинаково любит и ребенка, и разбойника, который выкалывает ему глаза? Значит, для святой любви нет ни добра, ни зла, ни нравственного долга бороться со злом? На это я отвечу, что действительно, святая любовь любит одинаково и ребенка, и разбойника. Если это психически невероятно и невозможно для огромного большинства, то это лишь по нашему нравственному несовершенству, для высшей же праведности, я думаю, это возможно. Видя жизнь с ее низшими формами любви, с ее эгоизмом и неизбежными для него страданиями, святая любовь прозревает как бы в глубь природы, далее поверхности вещей, и в глубине может быть видит совсем не те картины, какие видим мы. То, что для нашего зрения кажется бессмысленным, ужасным, то может быть само в себе, в своем вечном значении, полно благого смысла. Мы смотрим на жизнь сквозь наше искривленное сознание; подобно тому, как сквозь кривые стекла дома можно подумать с улицы, что отец душит ребенка, тогда как он его щекочет, так и сквозь иллюзорное сознание наше все факты жизни могут быть извращены относительно их абсолютной сущности. Может быть, разбойник, замучивая ребенка, т.е. его временное, мгновенное тело, тем самым спасает его душу. Может быть, это мучение необходимо для спасения самого разбойника, для пробуждения в нем искры совести. Может быть, это злодейство нужно для того, чтобы потрясти слишком неподвижные души других людей. Я не решаю вопроса, мотивы Высшей воли мне неизвестны, но если верить в эту Волю, то нужно верить также, что она Благо, что страдания наши суть только дурно понятые нами блага. Если признавать только этот мир и никакого иного, от которого этот зависел бы, то страдания и наслаждения, как и вся духовная жизнь, представятся бессмысленными. Все тогда случайно, и добро и зло, и нет меры ужасу души, сознавшей затерянность жизни в безднах смерти, беспомощность ее. Но многое заставляет думать, что наш мир, чувствуемый телесно, не исчерпывает природы, что он только видение, сансара, а корни его таятся в иной, сверхчувственной области, и там окончательная разгадка того, что здесь кажется непостижимым, нелепым.
По мере движения человечества, оно все более и более входит в область непостижимого. Для дикаря все естественно, все просто, так как самое нелепое объяснение его удовлетворяет. Дикарь без колебания думает, что облака живые существа, и гром - их голос. На этом он совершенно успокаивается. Варвар с некоторым уже сомнением считает облака студенистым веществом, а гром - шумом колесницы пророка. Образованные люди знают, что облака - пар, молния - электричество, но смутно сознают, что назвать явления "паром", "электричеством" еще не значит объяснить их, и что в названных явлениях что-то кроется загадочное, неизвестное. Ученые люди знают, что облака состоят из бесконечного множества водяных паров, а вода состоит из двух простых тел, а что такое простые тела - они не постигают. Все тела и воздух проникнуты эфиром, свойства которого известны, а что такое эфир - вопрос неразрешимый. Заметьте: чем дальше развивается человечество, тем ближе и ближе оно подвигается к абсолютному незнанию, к непостижимости, к чуду. По мере развития человека в этой, узкой области внешнего миропонимания, он все углубляется и углубляется, ощупью следит за вьющимися в бездну корнями явлений, пока не наталкивается на неодолимую преграду, на чудо. С физической стороны давно ясно, что мир - каким он кажется - не есть такой сам по себе, что мы улавливаем лишь момент в его бесконечной жизни, что целые пучины явлений для нас неведомы, так как у нас нет даже органов, которые воспринимали бы, например, известные эфирные колебания. То же и в жизни нравственной - становится ясным, что эта жизнь есть лишь продолжение иной, не только начавшейся в "потустороннем мире", но что и теперь здешняя жизнь имеет какую-то роковую, таинственную связь с нездешней, получая от нее мотивы, и, может быть, самое питание духа. Начинает быть ясным, что жизнь, начатая не здесь, не здесь и кончится, и что живому, сущему, нет конца. Отсюда разница во взглядах на страдания жизни: мы, несовершенные, которым открыто лишь одно мгновение жизни, не в состоянии объяснить себе его разумно, как зритель, которого среди комедии ввели бы в залу и через минуту увели. Во всей своей полноте и потому разумности жизнь открыта лишь совершенным людям, тем, что отреклись от своей личности и связанных с нею условий ограничения (места, времени, причины), тем, которых сердце познало тайну блага, тайну любви Божией, творящей и поддерживающей жизнь. Этим совершенным людям зло открывается как добро, как выполнение нужного и благого. Даже при теперешней душевной грубости мы в состоянии верить, что страдания (зло) даются нам для преодоления их, для движения нашего к благу, что страдания необходимы для нравственной жизни, которая по самой природе своей есть сознательная победа над злом. Мы в состоянии верить, что страдания будят человека, очищают его, выжигают в нем нагар и грязь жизни, влекут его на истинный путь, с которого он сошел. Для зрения же просветленного святой любовью эта роль зла еще яснее. И потому святая любовь должна, мне кажется, любить злых людей, как завещал Христос.
XIII
Отсюда, конечно, не следует вовсе, что не надо бороться со страданиями, не надо препятствовать злу. Непременно надо, так как, повторяю, они даны для преодоления их, в борьбе с ними и заключается даваемое ими благо, т.е. то, за что они заслуживают любви. Воздух - препятствие для полета, вода - для плаванья, но непременно нужно преодолеть это препятствие, чтобы полететь или поплыть. Только тогда зло начинает - как воздух и вода - обнаруживать свою благотворность, когда мы начали его преодолевать. Поймите, что самый смысл зла в борьбе с ним. Но преодолевать зло - как лететь и плыть - нет многих способов, а есть только один, единственный достигающий цели. Этот способ - противопоставить препятствию обратную ему силу, энергии зла противопоставить энергию добра. Раз это понимаешь, то борешься со злом без злобы, а с любовью, как плывущий человек не проклинает поддерживающую его воду, а благословляет ее. И уже мы, несовершенные, иногда в состоянии любить зло, преодолевая его, люди же святые не знают иных чувств, кроме святых, где злобе нет места. Я себе так представляю, что любовь святая, увидев в жизни глубокое страдание и, зная, для какого блага оно дано, принимает двоякое участие в этом деле. Она притекает к страждущему и внушает ему силу для преодоления зла, т.е. облегчает ему достижение таящегося в зле блага. С другой стороны та же любовь притекает к источнику зла, например, к сердцу разбойника, режущего ребенка, и, заражая его собою, дает силы преодолеть в себе злобу. Ведь разбойник в этот момент тоже жертва, он гибнет более, чем ребенок в его руках. Разбойник нуждается в спасении - и любовь спасает его в меру воли Божией, в меру готовности его ко спасению.
Нет сомнения, что совершенство святой любви нам недоступно, но нам всем доступно стремление к такому совершенству и успехи на этом пути. Пока мы стремимся, любовь наша отравлена примесью эгоизма и неразрывного с ним страдания, но чем дальше, тем эта примесь меньше. Поэтому совершенного счастья доступная нам любовь дать не может; однако, от нас зависит приближать это счастье путем увеличения любви. Важно иметь ясное сознание, куда идти. Идти ли в ту или иную страсть или в омут их, или стремиться в сферу, где страсти очищены, обезврежены, где из них извлечены одни живые и радостные начала, - в сферу святой любви. Пусть вы никогда не достигнете центра этой сферы, но всякое усилие ваше оплачивается, каждый шаг обогащает.
Недоверие к мысли, что такое блаженное состояние души возможно, происходит от чрезмерного порабощения низшим, эгоистическим видам любви. Как эскимосы смеются над туристами, рассказывающими им о южных странах, мы склонны считать утопией, праздным измышлением все толки о святой любви, о вечном братстве людей, о вечном мире и благоволении. Неужели возможны области, где нет льда и снега, нет колючих морозов, где можно ходить в одной рубашке и рвать плоды с дерева? Вспомните, как часто мы считаем утопией то, что не только потом сбывалось, но случалось и раньше, даже с нами самими. Ничего нет печальнее веры в настоящее, на ней жизнь нравственная прекращается.
XIV
По черствости своей, по нравственному варварству мы привыкли представлять себе добро - дело любви - в очень грубой, прозаической форме. Добро - это непременно что-нибудь материальное: хлеб, одежда, деньги, вещи и т.п. "Делать добро" - синоним "благотворить", а благотворительность у нас исключительно материальна. А между тем главная нужда человеческая вовсе не в материальном добре: это только минимум любви, какой обязан оказать человек человеку. Голодного накорми, нагого - одень и пр., - это заповеди, но еще не идеал. В идеале любовь не материальна и бескорыстна, она сама по себе есть величайшая милостыня, и самая нужная, в какой все нуждаются. "Голодного накорми", конечно. Но он сердцам-то, может быть, голоднее, чем желудком. Он, быть может, умирает от одиночества, от потерянности в этом "людном мире, как в глухой пустыне", от страшной заброшенности своего существования. Голод вещь ужасная, но фунт хлеба в любой лавочке - и голода нет. А что делать, если вы вдруг видите, что вы забыты всеми, так-таки всеми на свете, ни одного около вас близкого, ни одного родного человека. Некуда деться, некуда сунуться, приютиться, - все чужие, холодные люди. То есть все свои, все братья, но позабывшие, что они свои и братья. Не думайте, что такие заброшенные люди только в трущобах, - нет! В трущобах гораздо больше истинной дружбы, чем в богатых хоромах. Обездоленные любовью встречаются и среди избранной интеллигенции, и сколько их! В самом центре столицы, среди писателей, среди тех, кого имя и душу знают сотни тысяч народа - есть горькие сироты, которым не только "руку пожать", а и протянуть-то руку некому "в минуту душевной невзгоды". Знакомых много, друга нет. Тысячи друзей-читателей где-то там, в пространстве, иногда пишут горячие письма, выражают сочувствие, но кто они такие? Какие у них лица, какие глаза, какой голос? Не миф ли они, не алгебраические ли знаки? Когда читают "горячую статью" - сочувствуют, а чувствуют ли они теперь, в этот момент, что "глубокоуважаемый автор" один, как в могиле, один со всеми своими личными терзаниями, брошенный, одинокий?
Такие же затерянные есть и среди артистов, художников, ученых. Сейчас артиста провожали громом рукоплесканий, тысячи глаз сияли ему из партера, а занавес спущен, едет артист куда-нибудь в глухой переулок, в одинокую, холостую квартиру, - его встречает деревянная мебель, письменный стол, кровать... неподвижная, молчаливая "семья", среди которой он бродит такой же безмолвный. Есть одинокие и среди блестящих дам, красавиц, окруженных сворою не менее блестящих кавалеров. Иной красавице расточаются высокопарные комплименты, перед нею готовы ползать от восторга, но в глазах кавалеров, сколько бы красавица ни всматривалась в них, она ничего не подметит, кроме самого скверного желания: ни искорки жалости, простого, человеческого сочувствия. "Богиня" может переживать в душе целый ад тоски и горя, и никто этого не заметит. Есть такие одинокие и среди ученых, государственных людей, осиротелые, пережившие всех старики, или не нажившие себе близких сердцу. Вот истинные нищие, которые изнывают в жажде любви, душа которых кричит в эту темную пустыню мира: милости хочу, не жертвы!
"Они сами виноваты, если у них нет друзей". О, да - всего вероятнее, что сами виноваты, но от того им не легче. И уличный попрошайка сам, вероятно, виноват, что у него нет гроша на хлеб. Не все ль равно? И что же нужно для таких несчастных? А вот все той же любви, сердечного рукопожатья, доброй улыбки, немного родного сочувствия. Поглядите, как растеряется такое заброшенное существо от радости, просто до смешного! Сколько благодарности и волнения - и все за один звук дружбы...
Но кроме таких, уж очень голодных любовью людей, есть бесчисленное множество, так сказать, недоедающих, недокормленных в этом отношении душ. Да все мы! Кто страдает от избытка искренней дружбы, от избытка любви? Возьмите какого-нибудь великого человека, возбуждающего пожар мысли, управляющего настроением миллионов людей. К нему, как к богу, тянутся из пространства благоговеющие души. Он для них родной... но они для него незнакомые, чужие, самое существование которых для него не ясно. Можно было подумать, что Гете под старость окружен был всем Олимпом германской интеллигенции, что все избранное теснилось к его старческому креслу. На деле же он проводил дни одиноко и рад был какому-нибудь Экерману, усаживал его обедать, отводил душу... Лейбница, когда он умер, провожал в могилу один лишь старый слуга. Все мы, говорю я, не богаты дружбой, если понимать это святое слово в святом значении. И потому культ дружбы необходим, культ благожелательства, чистой любви к человеку. Надо, чтобы все были окружены атмосферою симпатии неистощимою, неисчерпаемой, чтобы на всех хватило добрых улыбок, горячих рукопожатий, милого блеска глаз. Вот и милостыня, и хлеб, спасающий от смерти. Хорошее, доброе слово? Конечно, но любовь истинная и без слов хороша, точнее - она все слова делает хорошими. О чем бы ни шла речь, все пойдет к сердцу, если пошло из сердца. Что значит материальная милостыня в сравнении с такою, бескорыстной? И если бы была такая, бескорыстная, то материальная уж и подавно была бы для всех обеспечена.
XV
Недоверие к божественной любви, недостаточное уважение к ней происходит от невежества большинства людей в этой области. Крайняя моральная неразвитость не позволяет связать нравственные явления в систему и найти их высший принцип. За такой принцип, поэтому, принимают часто третьестепенное явление. Одни, например, верховным началом ставят ум, другие красоту, третьи даже физическую энергию. Это как человек, запутавшийся в рукавах реки, принимает иногда незначительный проток за главное русло. Настанет, однако, время, когда все поймут, что не ум, не красота, не сила составляют Душу жизни, а Любовь, из которой все эти явления истекают и в которую возвращаются.
Ум светит тысячами глаз, Любовь глядит одним, Но нет любви - и гаснет жизнь, И дни плывут, как дым...
Гений человеческий в какой бы то ни было области есть разновидность любви. Нельзя проявить творчества, нельзя узнать глубоких тайн природы или души, не устремив на них напряженного внимания, а это уже есть любовь. Tout comprendre - tout pardoner (Все понять - значит все простить.); я сказал бы: все увидеть значит все полюбить. Обыкновенно мы потому не любим вещей, что не знаем их, а не знаем потому, что не любим их, не разглядываем как следует, видим в них не все, а лишь нечто. И это нечто, оторванное от своего целого, является нелепым и противным. Вместите в себя все, и вы поймете все и полюбите. Ибо все в мире, вышедшее из Всеблагой любви, достойно любви, и погрешают не вещи, а наше отношение к ним. Когда мы чем-нибудь любуемся, мы угадываем самое прекрасное, самое сокровенное в предмете, ощущаем невидимое присутствие чего-то самого дорогого, высокого. И смотря по степени любованья, перед вами раскрываются все тайники, все мельчайшие подробности данного существа.
И все они кажутся милыми, так как уже заранее признан дивным источник этих тайн. Любовь - это та высота сознания, где оно делается как бы беспредельным, выходит за все условия, ограничивающие вещи и придающие им реальность. Как безграничное сознание, любовь неопределима, она не может в терминах ума (который весь основан на ограничении) выразить, почему она любит, откуда в ней это сладостное, блаженное состояние. Разум любви не вмещается в язык обыкновенного знания, но не потому что он ниже ума, а потому, что несравненно выше. В любви сознание как бы выступает из берегов и затопляет собою мир. Все в нее входит, она все чувствует и в себе содержит.
Любовь заканчивает собою душевное развитие и есть высший разум; при ней разгадываются даже те загадки, которые непосильны уму. В любви несчетное число познаний перебродило, сочеталось, слилось в одно ясновидение, в один внутренний свет, который все знает и потому не может чувствовать себя иначе, как любовь ко всему. Такой разум нельзя приобрести произвольно. Для появления его на свет необходимы, как мне кажется, великие нравственные усилия целых поколений, необходима долгая, тщательная культура души, подбор добра. Необходима героическая решимость идти к совершенству и во что бы то ни стало добиваться света. И сверх того нужно, может быть, особое соизволение Высшей Любви, делающей те или иные существа выразителями своими. Но кто знает, далек он или близок от этого блаженного состояния. Все должны стремится к нему и всякий приближается к нему в меру стремления. Пусть, по слабости своей, вы лично не заслужите преображения, но ваши усилия, слившиеся с другими, создадут ту школу, ту культуру любви, в которой легче будет достигать тех же целей будущим поколениям, т.е. нам же самим, если мы верим в неумирающую жизнь. Нужна культура, - правильнее, культ этой святой любви, который сменил бы собою все прежние, варварские культы, основанные на обожествлении плоти.
XVI
Я чувствую, что многим не ясна связь между разумом и любовью, между любовью и красотой. Мы привыкли встречать эти стихии отдельно. Преломляясь в нашей сложной и потому ограниченной душе, подобно лучу света в призме, творческая сила жизни доходит до сознания в различных цветах, в различных категориях блага, одинаково пленительных и таинственных. Цвета различны, но нужно твердо помнить, что между этими различными откровениями блага - Добром, истиной и красотою - нет нравственного противоречия, что все они - как бы три ипостаси одной любви. Не может быть добра без любви, но не может быть и разума, и красоты без нее. Разум в своей первоначальной сущности есть повторение природы в нашем сознании; он ничего не творит сверх сотворенного, он только улавливает. Разум есть внимание, глубочайшее прислушиванье души к миру. Но для этого необходима страстная заинтересованность, т.е. влечение к миру, т.е. любовь к нему. Гений, талант есть ни что иное, как повышенная любовь к тому или иному предмету, любовь, заставляющая вперять взоры в неизведанное, затаив дыхание внимать ему, подмечать малейшие изменения, исследовать с величайшим тщанием самые мелкие, едва видимые подробности. Гений, подобно орлу, вечно насторожен, вечно прислушивается через свое тело к миру, все силы духа тратя на то, чтобы все услышать, все узнать. Из самых темных глубин, из бездонных родников духа гений достает иногда с тяжкими усилиями тайны природы. Он неустанный родник - и что же заставляет его трудиться, если не любовь? Что тянет его к вещам и явлениям, заставляет всего себя отдавать созерцанию, жажде вобрать в себя и претворить в себе все видимое? Возьмите холодного педанта, посредственность, не идущую дальше подражания. Почему эта посредственность не идет дальше заимствования уже известного? Да потому, что ей и этого довольно и даже много (почему подражание никогда не достигает силы подлинников). Посредственность мало любит, она удовлетворяется своим "я", ее не тянет в глубь природы. Она потому только не замечает нового, что ничто для нее не интересно, ничего она достаточно не любит. Не говорите о "мучениках искусства", которые, несмотря на каторжные усилия, не добиваются успеха. Я думаю, они мучатся не от любви к природе, а от любви к себе. Эгоизм заставляет их неудержимо поворачиваться к самим себе, заслоняя мир собственной особой. Работая из расчета и тщеславия, они стремятся не к выражению милого облика природы, не к воплощению красоты, а к внешним выгодам, которые дает искусство. Поэтому, как и во всякой страсти, им достаточно одной внешности: душа вещей им не нужна. Как скупцу "не нужна покупная сила денег, а лишь сами деньги, как сластолюбцу не нужна питательность, а лишь вкус пищи, как сладострастнику не нужна душа женщины, а лишь ее тело, так и посредственный человек удовлетворяется в мире материей - дух же, самое существо материи, он не замечает: на это не хватает у него жажды любви. Так называемая глупость есть равнодушие ко всему; ще равнодушие оканчивается, начинается ум. Посмотрите, какие успехи делают заведомо глупые люди в том, к чему открывается у них влечение. В этом, узком направлении, из души глупца, как из щели электрического наглухо закрытого фонаря, вырывается луч яркого света, освещающий далекое пространство, тогда как со всех иных сторон продолжает стоять иногда полная тьма.
На ум, как механизм души, я смотрю как на несовершенную любовь. В этой стадии развития любовь еще не разобралась в вещах, не взвесила их в себе, а только взвешивает: прежде чем проникнуть в них, она ощупывает их, узнает извне. Поэтому понимание, свойственное этой степени любви, так изменчиво, так безумно. К одной и той же вещи ум в разное время и у разных лиц может отнестись крайне различно; это любовь бредящая, блуждающая, ищущая дороги. Но что это все-таки любовь, а не какая-то самостоятельная сила, доказывает то, что ум действует лишь в пределах интересного. Переставая интересоваться, т.е. любить что-нибудь, ум исчезает.
XVII
В точно таком же отношении к любви находится и красота. Это не есть какая-нибудь особая стихия - это лишь один из лучей душевного спектра. Красота для нас есть то, что нам нравится, т.е. то, что мы любим, а любим мы то, что интересно, т.е. что дает какое-то удовлетворение, какое-то благо. Красота есть найденное нами в природе выражение ее любви к нам. Так как начало жизни - Любовь, то и жизнь - сплошная красота, и если мы этого не ощущаем, то лишь вследствие эгоизма и ограниченности нашей.
Красота потому лишь и пленяет нас, что она - любовь; это чувствует безотчетно всякий, Вам кажется прекрасным голубое небо с серебристыми облаками, но именно такое небо самое благодетельное, самое доброе для вас, оно обвевает вас лучшим воздухом и умеренною полнотою света и тепла. Вам нравится тело Аполлона - но именно потому, что оно есть выражение высшего блага тела: высшей соразмерности, свежести и здоровья. Вы пленены лицом Мадонны, но потому именно, что в нем видите образец богорождающей кротости и чистоты, воплощение самого нужного, самого благого для вас. Вы растроганы музыкой великого композитора, но это потому, что она извлекла из души вашей те высокие, благородные настроения, в которых вы только и чувствуете себя любящим духом. Во всем прекрасном вы встречаетесь с тем, что дает самое нужное для жизни, самое благое, т.е. доброе. Красота, льющаяся вам в душу, все равно - от заоблачной ли грани гор, с поверхности ли пустынного океана, из дорогих вам глаз друга или распустившейся незабудки - она всегда добро, всегда есть то, что привлекает вашу любовь; она сама в источнике своем есть любовь. По мере расцвета святой любви в душе человека растет и красота мира, он преображается, делается божественным.
Красота, как и истина, заключается не в вещах, а в отношении нашем к ним. Прекрасное есть то, к чему мы относимся благородно, с любовным вниманием. Как для великого мыслителя нет незначительной вещи, так для тонкого художника нет вещи некрасивой, для человека доброго - неприятной. Гений любви облекает все жизнью и значением, дает ключ к откровению прекрасной тайны, скрытой во всех вещах. В существе природы нет ничего безобразного (как и злого) - есть лишь открытая красота, видимая, или красота скрытая, еще не рассмотренная, для которой, как для спящей царевны, еще не явилась любовь, которая бы сделала усилия найти ее и разбудить. Для великого сердца нет ничего недостойного любви. Оно своими биениями совпадает с сердцем мира, оно откликается и на вибрации атомов, и на течение миров, движимых любовью Вечного.
КОНЕЦ