Вечное воскресение

Пасха

I

Я думаю, ничто так не поражает в нашей жизни вдумчивого японца, как празднование Пасхи, это непрерывное "Христос Воскресе!", праздник страдания, праздник поцелуев, праздник чуда самого невероятного, какое трезвая мысль язычника в состоянии допустить. Для человека древней культуры с восемью миллионами божеств и без единого мирового Бога, для скептика и материалиста вся эта наша весенняя поэма победы над смертью должна казаться необычайно странной. - Неужто вы и взаправду веруете во все это? - говорит японец. - Дайте честное слово! Но и честному слову вежливый язычник, конечно, не верит. Совершенно такое же странное впечатление вера христиан производила на образованных римлян. Наш обычай христосоваться, если верить Константину Экономиду, был установлен св. Марией Магдалиной, причем она будто бы впервые похристосовалась красным яйцом с императором Тиверием. Представьте себе, как этот лютый деспот, повелитель тогдашнего света, подозрительный, развратный, угрюмый, душивший жизнь в ее самых нежных формах, - представьте себе картину, как он слушает эту странную женщину с красным яйцом в руке, еврейку, когда-то блудницу, одержимую семью бесами, которая уверяет, что первая увидела величайшее из чудес - Восставшего из гроба, первая закричала: "Воскрес учитель! Он жив!" Она, истомленная скорбью выше всякой меры, очарованная любовью ко Христу несказанной, она первая признала воскресенье и дала начало глубокому убеждению, за которое потом мученики шли на крест и на плаху. Нет сомнения, высококультурный тиран, начитавшийся философов, счел эту старую еврейку с красным яйцом сумасшедшей. Но не поразительно ли, что не ему, умному, а ей, сумасшедшей, поверил мир или, по крайней мере, все лучшее, что было в древнем мире?

Красное яйцо - это облитый кровью Спасителя гроб, таящий в себе начало жизни. Как яйцо мертво лишь по наружности, так и гробы верующих: "Грядет час и ныне есть", когда восстанут все мертвые для новой, неизреченной, страшной, блаженной жизни. Чудо свершится, чудо уже свершается!

- Но позвольте, где же это чудо? - воскликнет японец. - Покажите его! Покажите хоть одного воскресшего. С тех пор, как свет стоит, умерли неисчислимые миллиарды жизней, - где же они? Если бы они воскресли, мир не в состоянии был бы вместить их. Покажите же хоть одного "путешественника в ту страну, из которой ни один не возвращался", говоря словами Гамлета. Покажите его - иначе ваша вера - не более как двадцативековый бред!

Вы понимаете, что разговаривать с убежденным язычником на эту тему был бы напрасный труд. Вместо разговора я повел бы такого язычника за город, на простор природы. У нас еще холодно, но в солнечные дни уже чувствуется весна, воскресение не одного какого-нибудь существа, а всего нашего северного полушария. Земная ось немного повернулась к солнцу, и жизнь проснулась. Оковы смерти - снега и льды - тают как бледные ночные призраки в лучах зари. Еще недолго - и оттуда, со стороны солнца, нахлынет новый мир жизни, песни жаворонков и ароматы, пчелиный гуд и немое, безмерное напряжение сил в былинках, деревьях, бесчисленных зародышах, засеявших собою почву, воду и воздух. Христос Воскрес! - Хочется, не правда ли, сказать этой волнующейся, страстной жизни, этим распускающимся клейким почкам, этому рокоту соловья, этим василькам и колосьям - всем этим милым явлениям, которые с тех пор как свет стоит исчезают осенью и возрождаются весной. Неужели это ни в какой степени не чудо, неужели это совсем не воскресение?

Японец, с презрением к моей наивности, скажет: - Все это новая жизнь. Вы покажите старую. Где она? Где прошлогодние листья? Где те фиалки, которые вы рвали прошлой весной, где именно те мотыльки, которых вы когда-то ловили в детстве? На этой поляне резвился кудрявый Петя, сын сторожа. Зимой он умер. Где он?

Я не знаю, где он, для меня это тайна - где все эти прошлогодние цветы, колосья, растаявшие в воздухе, как весенние песни. Я знаю только одно, что сколько бы лет я ни жил, я всегда, каждую весну неизменно встречу то же самое, что увидел в первую весну моей жизни, что видели отдаленные мои предки за десятки тысячелетий, что увидит потомство через тысячу веков. И васильки, и бабочки, и смех кудрявого мальчика, и пенье иволги, и запах меда на лугу - все было и будет, все исчезнет и все воскреснет. Как можно верить в исчезновение, когда ничто не исчезает? Почему вы верите в отдельное, почему стоите за момент времени? Не есть ли это обман, навеянный ограниченностью нашего сознания? Объективируйтесь немножко, отвлекитесь от личного забытья. Вы увидите, что в частности как будто есть смерть, но вообще нет смерти: что было, то и будет. Тотчас за бесконечно узкими стенками нашего личного мгновенного бытия начинается неисчерпаемый, безбрежный океан жизни, текущий из вечности в пучину веков. Если это не обман сознания, если жизнь, как мир, неистребима, то неужели это не победа над смертью? Неужели вера в это не радость, не благовестие?

II

Неверие в свое бытие - вот, мне кажется, самое мучительное, что есть на свете. Говорят, что величайший вопрос существования: есть ли Бог? - страшный, карамазовский вопрос! - но мне лично кажется, что под ним скрывается другая, более глубокая и более гнетущая нас загадка: существую ли я? Не улыбайтесь кажущейся странности этого вопроса: мудрейшие из людей не всегда были в состоянии на него ответить. Декарту стоила великих трудов его формула: Cogito, ergo sum (Я мыслю, следовательно существую (лат.).). В этом "ergo", если вслушаться, - целая драма. Философ не верил видимости своего тела, ощущениям боли, холода и т. п. Только факт мышления убеждал его в том, что он существует, да и то лишь как весьма загадочное res cogitans (Существо мыслящее (лат.).). Но для большинства людей вера в собственное существование не доказывается даже мыслью. Ведь мысль мгновенна и мимолетна, сейчас она вспыхнула и погасла. Мысль не есть мое "я", потому что я теряю ее в обмороке, в глубоком сне, притом если мысль ошибочна, то не ошибочно ли и доказываемое ею существование? Для многих доказательнее сознания тело, но существует ли оно, если его так недавно не было и так скоро уже не будет? Это тело - собрание атомной пыли - как облако пыли собралось и рассеется без следа. Можно ли назвать существованием нечто столь эфемерное, непрерывно изменяющееся, текущее, подверженное в каждое мгновение опасности смерти? Что такое бытие, если оно возникает лишь на неуследимо малый момент, чтобы погрузиться в океан небытия, из которого вышло?

Блаженны люди детской веры: их неведение не возмущено никаким сомнением. Подобно минералам, растениям и животным, они твердо веруют в свое существование, как бы полагая его вечным. Но раз мысль перестает быть младенческой, тотчас начинается трагедия веры: "быть или не быть", или точнее: "бытие или небытие". Возмужавший разум, как змей-искуситель, говорит: жить и не знать - не значит жить: вкуси от древа познания и будешь подобен богам. Но именно познание открывает смерть, т. е. окончательную неуверенность, окончательную недостоверность бытия. Первородный грех - сомнение в достаточности своего бытия - отравляет весь род человеческий. Как царевича Будду - созерцание болезни, старости, смерти, самое одаренное из племен человеческих отравило себя неверием в жизнь. Если я мгновенен, то есть ли вообще жизнь? Существует ли вообще что-нибудь, как полное, неколеблемое существование? Увы, куда бы ни кинул взор древний индус, он всюду видел исчезновение едва возникшего. Где молодость, красота, сила, счастье? Где великие народы, о которых поют старцы? Где великие города, герои, богатыри преданий? Все исчезает, как дым, как призрак, и самый мир есть не что иное, как Майя, обман сознания. Бытие возникает только для того, чтобы мучительно погибнуть, жизнь всего живущего есть непрерывное, бесцельное, бессмысленное умирание. Но если так, то не будет ли самой высокой целью - отказаться от жизни? Убить не тело свое, а источник его - дух, убить самую возможность восстановления бытия, навсегда, навеки вечные отречься от него, погрузиться в покой Нирваны? И вот неверие в жизнь вызвало эту удивительную, самую распространенную на земле, полную отчаяния религию, где нет Бога, где нет загробной жизни, где самая мысль о бессмертии встречается с отвращением. С искренностью более трагической, чем у Екклесиаста, Будда провозгласил, что жизнь - суета и томление духа и всего лучше не жить.

Другая ветвь той же благородной расы - греко-римляне выработали себе веру не менее страшную: фатализм. Говорят о светлой эллинской религии, о блаженных олимпийских богах, но эти боги составляли, в сущности, аристократию человечества, а не верховную власть. Олимпийцы были человекоподобны и душой, и телом, они вступали с людьми в житейские отношения, воевали с ними, влюблялись, женились, плодили вместе детей. Боги брали определенную дань - в виде жертв, они требовали почета, скрывались на вершине неприступной горы, совсем как средневековые бароны. Собственно, высочайшей, всемирной властью, действительным и единым божеством была Мойра, Рок, пред колебанием весов которого бледнел сам Зевес. Что такое Рок? Весь ужас его в том, что это было не существо, а некая мистическая пустота, отсутствие живого Бога, как у буддистов. Если бы Рок был существом, он не мог бы быть неумолимым, беспощадным, безличным, бестрепетным, глубокомертвым, в неподвижной воле которого, как искра в океане, гасла всякая надежда человеческая. Греческие трагики дают понятие о том, как терзался древний человек представлением об этой окончательной власти в мире. Самое возвышенное сердце - сердце Прометея, самая страстная любовь - Медеи, самая испытанная мудрость - Эдипа и чистота - Ипполита - все то, что, как цветок душистый, выращивала древняя культура, разбивалось вдребезги о подножье Рока. Но если Рок не существо, то что же он такое?

Мне кажется, Рок есть то самое, что теперь называется детерминизмом: отвлеченное убеждение в том, что нет никакого Бога, а все совершается по закону слепой причинности. Вдумайтесь в этот закон: в нем - все атрибуты древнего Рока. Детерминизм столь же непоколебим, бессознателен, беспощаден, чужд какого-либо иного мотива, кроме материальной необходимости. Идея необходимости вообще доступна непосредствен ному сознанию. Непрерывное, неизменное течение поступков и результатов их воспитывает человека в мысли, что весь мир - во власти слепых причин, стихийное давление которых всемогуще. Религия Рока вырабатывалась постепенно, по мере падения веры в олимпийскую знать, в философии она была поддержана учениями Эмпедокла и, в особенности, Эпикура. Материализм расцвел и овладел умами, идея причинности заслонила более древнюю идею о мировом произволе. Все закономерно, все предопределено, все взвешено на весах вечных. Нет богов, нет свободной воли, нет ни нашего участия в существовании, ни чьего-либо морального участия. "Апостол Павел эпикурейства" - Лукреций - кончил самоубийством, до такой степени эта вера в отсутствие божества не поддерживала веры в жизнь вообще. Нет сомнения, что и древняя, и теперешняя культура пришли к детерминизму совершенно неизбежно. Возмужалый ум расы и не может сделать иных выводов из своего созерцания природы: природа, действительно, закономерна. Она, действительно, - гигантская машина из слепых частей; вся ощутимая работа ее есть сложение причин и следствий, между которыми нет никаких промежутков. Все понятное причинно; все, что делается понятным, тоже причинно. Нет сомнения, что и непонятное причинно, хотя механика его пока еще скрыта от нас. Если так, то в мире нет независимых сил, независимого бытия: все возникает и все рушится. Нет вечной жизни, есть вечная смерть, и "все суета и томленье духа".

III

Вопреки ходячему мнению, будто атеизм есть последнее слово религии, я думаю, что атеизм есть первое слово ее и психологически древнее теизма. Как дети - если им не говорить о Боге - сами не додумаются до него, так и первобытные народы: они верят в то, что видят, и Бог невидимый для них невозможен. Они обожают тигров, крокодилов, быков, даже камни за их реальные, безусловно достоверные их свойства. Более зрелый ум видит подчинение отдельных вещей их взаимному отношению, - отсюда детерминизм, идея судьбы. Но, мне кажется, есть состояние ума высшее, чем зрелый ум: это гениальность. Как молния - хотя бы мгновенная - освещает ярче, нежели рассеянный свет, так сгущенный культурою разум древних не остановился на полных отчаяния религиях атеизма. Может быть, именно спасаясь от этого отчаяния, он лихорадочно работал и создал два великие сострадания: палингенезию у индусов и вечную жизнь у европейцев. Оба опираются на живое Божество, на Чудо, на некий духовный произвол. На Востоке, хотя до сих пор нет признанного Бога, но миллионы женщин ежедневно приносят пучок цветов с горячею молитвою пред подножье Будды. "Пробужденного" скептика и отрицателя, народы обоготворили самого его, великого безбожника и врага жизни! До такой степени потребность в божестве в этом возрасте расы всесильна. На современном Западе поколеблена вера в Бога, но миллионы людей второе тысячелетие призывают имя Богочеловека. Восстание против Рока, свержение глухонемой и жестокой Пустоты было, мне кажется, благороднейшим подвигом не еврейской, а именно греческой культуры.

Живой гений Греции вобрал в себя все догадки Востока, все откровения средиземной расы начиная с незапамятной старины. Ко времени Христа закончилось беспримерное умственное движение, давшее школы трагиков и философов. Географический и научный опыт страшно расширился. Вникая в тайны Рока, умные греки подметили явления ему н подвластные, подметили присутствие силы бесплотной, но живой и оживляющей мир. Трагики выводили героя как жертву Рока, но заметили уже, что и Рок являлся в известной степени жертвой героя. Прометей страдает, но не сдается. Истинный героизм является силой, над которой не властна угроза смерти. Что же это за сила? Простой причинностью ее объяснить нельзя. С другой стороны, если эпикурейцы довольствовались круглыми атомами, то платоников последние не удовлетворяли. Пришла пора - и философы заговорили о вечности существования, о загробном освобождении духа, о едином Боге как источнике жизни, о возвращении жизни к ее источнику, о бережении и очищении жизни как некоей невесомой сущности, к которой законы числа и меры не подходят. Наряду с Роком и выше его, в самом средоточии бытия стали допускать чей-то вечный, правда непостижимый, но необходимый произвол, т. е. сознательную волю. Отсюда пошла новая религия радости - христианство. Мы, отжившие, обветшавшие в завете новом, прямо не в силах даже представить себе, что за блаженство давала искренняя уверенность в Произволе. Это уже не Мойра, не истукан бездушный, не пустота. Если в центре бытия - Произвол, то возможно чудо, возможно спасение из этой машинной, затянувшей нас в себя, как ремни гигантского маховика, материи. Возможна иная природа, "новое небо и новая земля": Стоит душу свою устремить к этому чаемому Отцу, стоит отдаться Его воле - и Он непременно осуществит "жизнь вечную", т. е. из мгновенной, недостоверной жизни создаст ту, в которую можно верить. Мне кажется, благовестив христианское и состояло в утверждении жизни, в которую древний человек начинал не верить. Если все предопределено, то нет жизни, а одно безличное движение и "меня нет". Если же не все предопределено, если на канве причинности вечно движется, меняясь, божественный узор, создающий красоту и разум мира, если свободный Бог присутствует и в моем сердце, то смерть моя может быть только призрак и я - поскольку останусь в Боге - могу перейти в другую жизнь, в другое тело. Это будет чудо, потому что будет вне открытой мне причинности, но ведь и теперешнее мое появление вот в этом теле не менее чудесно. Откуда оно, откуда я?

Евангелие есть благая весть о жизни вечной. Оно было принято не самыми разумными, а самыми простыми людьми, поверившими в чудо. Как ни возвышенна евангельская мораль, не она привлекала к себе сердца: ведь та же мораль заключалась и в буддизме, и стоицизме, и нравственном учении левитов. Древняя мораль напоминала пышный цветок на увядшем стебле. Христос дал этой морали твердую опору, объявив, что люди воскреснут, что жизнь - вечна. В самом деле, если моя жизнь мгновенна, то стоит ли хоть сколько-нибудь заботиться о ее совершенстве?, Стоит ли украшать жилище, где вы проведете всего один час? Если я, прожив несколько скучных лет, потеряю сознание и исчезну без всякого следа, не все ли равно умереть мне святым или грешником? Самое понятие о грехе исчезает, как и было в" греко-римском мире. Какой возможен грех накануне катастрофы, перед вечным исчезновением? Остается спасать себя, карабкаясь по трупам. Именно в это "sanuve qui peut!" (беспорядочное бегство) и разрешился древний мир. Но совсем другое, если жизнь не имеет конца. Если на веки вечные я связан с самим собою и от себя не отделим, безусловно важно, чтобы я был доволен собою. Добившись совершенства, я понесу с собою будущую жизнь, как нескончаемую радость. Если же я убью в себе начала красоты и разумности, то повлеку за собою отравленное сознание, и в этом - мученье ада. Христос, открывая истину вечной жизни, спешил дать ей средство быть блаженной. Средство это - любовь к Богу и ближнему, т. е. глубокая в них вера и, как следствие доверия, - нищета, кротость, чистота сердца, мир, милосердие, нравственное мужество, алкание правды.

В буддизме и стоицизме - те же нравственные требования, но неподдержанные ничем. Психологическая ошибка языческих философий в том, что отчаяние вообще не может быть поддержкой жизни. Если всего блаженнее не существовать, то не проще ли всего убить себя? И буддизм предписывает самоубийство, только не простое, а самое утонченное: погашение духа, истребление источника жизни прежде, чем истлеет плоть. Стоицизм же проповедует самоубийство как подвиг, как бегство из несовершенной жизни, нести которую на себе недостойно. Разум древних, таким образом, дошел до безумия, угрожавшего самой природе. Христианство явилось как восстание против злого бога, против внушения самоубийства. Христос открыл, что жизнь выше смерти, что даже физически человек вечен, что губит жизнь неверие в нее измена ей, отступничество от нее, но что и эта гибель не окончательная. Покайтесь, отрекитесь от ошибки, вернитесь к вечному началу жизни - и вы воскреснете. Все христианство, мне кажется, в этой тайне воскресения. "Нет воскресения - нет Христа", - говорил апостол Павел. Первые христиане глубочайшим, реальнейшим образом верили в то, что они воскреснут, величайшие из отцов церкви верили в реальное бессмертие как чудо воли Божией, непостижимое, но необходимое. И бесчисленные миллионы людей, между которыми было столько одаренных, находили согласным с разумом верить тому же. Каким образом вера иссякла?

Христианство, когда оно исчезает, оставляет пустоту, которую тотчас наполняет древнее язычество. Непринято об этом говорить, но, в сущности, язычество уже вернулось, по крайней мере в высших классах Запада. С возрождением наук вернулось многое из того, что погибло с язычеством. Вернулась психология язычества, его отношение к вещам. Гениальное прозрение (откровение) уступило простой разумности (открытию), вера пророков - достоверности ученых. Подобно тому, как прежде разум был ограничен верой, по мере роста наук вера стала ограничиваться разумом. Подобно тому, как древний разум пришел к идее Рока, современный пришел к совершенно тожественной идее детерминизма. Посмотрите, каким образом это произошло.

Царицею наук всегда считалась математика, ибо всякое познание есть, в сущности, мера вещей, количественная или качественная. Успехи математики в новое время необычайны; приложенная к природе, она повела к открытиям поразительным. С тех же пор как Лейбниц и Ньютон дали метод исчисления бесконечно малых, математика овладела почти всею областью знаний. Одно время быть философом значило быть математиком, и мало-помалу сложилось безотчетное представление, что только то разумно, что математично, что укладывается в счет и меру. Все иные внемерные постижения мира отошли на второй план. Единственным орудием познания была признана логика чисел и измерений. Мало-помалу сам мир стал казаться, как некогда в древности, бесконечным числом, какой-то формулой, где все части строго подчинены друг другу, дробясь на бесчисленное множество отдельных рядов и уравнений. Дошло до того, что все неопределимое, не имеющее меры стали считать призрачным и исключили из живой природы. Так как математический анализ имеет дело с так называемыми непрерывными функциями, то и весь мир стал казаться суммою непрерывных, строгопричинных процессов. Вновь, как некогда в древности, установилось верование в Рок, в безусловное торжество механического, непрерывного, определенно-обусловленного течения вещей. Снова расцвел материализм и его философия - предопределение. И снова же с поразительной последовательностью вошло в мир отчаяние, вспыхнул гений Шопенгауэра, Леопарди, Гартмана, - совершенно как во времена Будды и отрекавшихся от жизни стоиков. В лице Ницше и декадентов снова вошло презрение к естеству, исчезла мысль о грехе, потянуло к жестокости и распутству. Декаданс, как в эпоху древних оргий, есть последнее слово реставрированного язычества. Дальше идти некуда. Или последует одичание Запада, как одичал Восток, или новое возрождение в религии бессмертия, воскресения, жизни вечной.

Кроме тех таинственных причин, которыми обусловливается поворот к вере, любопытны и явные, в области самой науки. Не знаменательно ли, что в самой колыбели детерминизма, математике, послышалось пророчество о новом, совершенно непохожем на нынешнее миросозерцании, о пришествии "веры", как ее понимали древние. Я писал недавно о замечательных трудах только что скончавшегося московского профессора Бугаева (Н. В. Бугаев (1837-1903) - отец Андрея Белого, долгое время профессор Московского университета, один из основателей и президент Московского математического общества. Много сделал для развития математики в Москве. Начатое им своеобразное направление в этой области находит последователей до сих пор.) в области новой математики, аритмологии. Оказывается, как сообщает ученик Бугаева, проф. В. Г. Алексеев, существует целая школа покойного аритмолога, и ряд ученых разрабатывает таинственную область произвола в природе. Описав роль математики в системе мысли, Бугаев говорит: "Рядом с анализом воздвигается мало-помалу другое грандиозное здание чистой математики - это теория прерывных функций или аритмология. Выдвинувшись под скромным названием теории чисел, она постепенно вступает в новую фазу своего развития. В настоящее время все приводит к мысли, что аритмология не уступит анализу по обширности своего материала, по общности своих приемов, по замечательной красоте своих результатов. Прерывность гораздо разнообразнее непрерывности. Можно даже сказать, что непрерывность есть прерывность, в которой изменение идет через бесконечно малые и равные промежутки". До сих пор господствовал анализ и давал тон философии. Но "анализ есть только первая ступень в развитии научных математических истин, простейшая форма, под которою они появляются. Вот почему анализ развился ранее, остановил прежде всего внимание математиков. Для развития же аритмологии не только нужны все средства анализа, но еще и целый ряд совершенно новых способов и приемов мышления". Сознание важности аритмологии встречается у самых великих геометров. Гаусс говорит, что если математика - царица наук, то аритмология - царица математики. В то-время, как "истины анализа отличаются общностью и универсальностью", "истина аритмологии носит на себе печать своеобразной индивидуальности, привлекает к себе таинственностью и поразительной красотою".

Насколько я могу понять, развитие аритмологии обещает совсем новое миросозерцание. Аритмология действует на самые источники, откуда идет современный агностицизм, холодный, безверный склад мысли, Позитивизм Конта, социальная физика Кетле, биологическая эволюция Дарвина с механическим отбором - все это грандиозные приложения аналитического метода. Вот против этой мертвой философии и выдвигается новая школа математики. Она еще в зародыше, но обещает колоссальный переворот в области духа. Ряд философов и ученых работают в новом направлении, и впереди них шествуют математики. По словам проф. Алексеева, весь отдел "Теории чисел", числовая геометрия (Жонкьера и Шаля), теория инвариантов в работах Аронгольда, Клебша и Гордона, арифмизация алгебраических функций - все это разрабатывается аритмологически. В химии обе великие теории - атомистическая структурная Кекуле-Бутлерова и периодическая система Менделеева носят чисто аритмологический характер. Сколько ни старались химики со знаменитым Бертоле придать химии аналитический характер, но лишь с открытием закона кратных отношений Дальтону удалось двинуть эту науку на путь блестящего развития. Последним она обязана именно аритмологическому методу, основанному на индивидуальности атомов. По крайне замечательным исследованиям самого проф. В. Г.. Алексеева атомистическая теория строения Кекуле-Бутлерова вполне совпадает со схемою символической теории инвариантов. Совпадение знаменательное, открывающее новые безбрежные горизонты. Оказывается, математики и химики одновременно, совершенно того не подозревая, шли к открытию одного и того же закона: первые - в умозрении, вторые - в живой природе. В механике еще пока господствует старый анализ, но в физике (физической химии) явилась уже одна чисто аритмологическая теория - "теория фаз" Джиббса, лежащая в основании исследований о равновесии различных состояний одного и того же тела. В биологии возникли аритмологические теории: мутационная теория де-Фриза и теория гетерогенезиса нашего академика Коржинского. Против главы современного материализма, против Дарвина, еще 27 лет назад выступил философ Тейхмюллер, и именно на почве аритмологической. Дарвинисты опираются на закон непрерывности, но Тейхмюллер напомнил им о существовании прерывных явлений. Дарвинизм вполне был бы прав, если бы растения и животные были суммарного характера. Так как сумма изменяется всегда соразмерно слагаемым, то возможна была бы постоянная непрерывность. Но в жизни есть явления, которые выражают собою не сумму, а например, произведение или возвышение в степень. Уже в произведении теряется прерывность: 3 х 8 = 24, но 4x8 составляют не 25, а сразу 32. При возвышении же в степень изменение одного фактора разрушает всю систему. Можно ли причинность ставить в основу природы, если она охватывает лишь самый элементарный процесс ее? Этот аргумент Тейхмюллера едва ли опровержим. В последнее десятилетие возникло справедливое недоверие к дарвинизму и стремление заменить его более совершенными, аритмологическими теориями. То же произошло в области социологии, где особенно повлияла теория, легшая в основу учения Кетле. Одно время статистика сделалась как бы пророчеством; теория больших чисел и массовых явлений давала предсказания безошибочные, удивившие свет. Статистика, утверждавшая, что в данной стране каждый год с величайшим постоянством случается столько-то убийств, столько-то потерь и находок, столько-то болезней и т. п. - статистика наносила удар "свободней воле" и влиянию разумности. Из жизни и мироздания статистикой как бы изгонялось сознательное начало. Но в самое последнее время против Кетле выступил целый ряд ученых - у нас А. фон Эттинген, профессора Чебышев, Некрасов и другие. Чебышев открыл, что не столько "большое число", сколько независимость массовых процессов играет роль в теории средних чисел.

Подводя итог этому научному движению, проф. Алексеев полагает, что "мы должны допустить существование особенной сверхфизической силы с разумными целеположениями, регули рующей массовые процессы... в смысле разумной и целесообразной изоляции их". Проф. Некрасов называет эту сверхфизическую силу "хотением" для животных и "свободною волею" для человека. Как отзвук этого движения, в России недавно появился целый ряд трактатов о свободной воле: епископа Антония Храповицкого, Н. Грота, Н. В. Бугаева, С. С. Корсакова, А. А. Токарского, И. Е. Астафьева, Н. А. Зверева. Профессор И. А. Некрасов вводит свободную волю в исправленную схему Кетле, как особую психическую силу, управляющую физическим импульсом. Эта сила - некая метафизическая воля, разлитая в органической жизни, - "сила выбирающая, распределяющая и размножающая" и в разумных существах - "свободная".

Вот последнее слово научной мысли. Мне лично это движение кажется серьезным поворотом к Богу. После глубочайших соображений и изысканий люди мудрые приходят к открытию того, что ясно простым людям, к открытию некоей волшебной и чудотворной силы, живой и разумной, управляющей миром. Не мертвая эволюция, не беспощадный Рок, а сознательный Промысел составляет жизнь. Какая радость, если опять мы станем способными глядеть на естественное как на чудесное, на мир как на живое Чудо, на жизнь как на вечное воскресение. Какое это будет торжество над смертью!

ПИСЬМО М. О. МЕНЬШИКОВУ

21 марта 1904 г.

Милостивый Государь!

Ваши фельетоны в "Новом Времени" всегда возбуждают во мне, как, вероятно и в других Ваших читателях, удивленье в обширности и основательности всех Ваших, особенно же богословских и философских, познаний и в уменье в прекрасном одушевленном слове применить их к насущным потребностям русского читающего общества.

Прочитав же сегодняшний Ваш фельетон, в котором Вы выразили Ваш истинно христианский взгляд на войну и на значение христианства вообще для народного и государственного предстояния, в котором Вы раскрываете самые глубокие язвы нашей общественной жизни и в то же время так одушевляете и одобряете Ваших читателей и указываете им путь к подъему отечественного благосостояния во всех отношениях, - я не в силах отказать себе в потребности сердца поклониться Вам самым низким поклоном и выразить Вам глубочайшую признательность за Вашу истинно просвещенную, истинно христианскую и истинно патриотическую литературную деятельность.

Вам от души преданный и усердный слуга Протопресвитер Иоанн Янышев

(Иоанн Янышев, 1826-1920. Ректор Санкт-Петербургской духовной академии, протопресвитер придворного духовенства, духовник Царской семьи, член Святейшего Синода).

Оглавление       Начало страницы