Без веры

Афанасия Николаевича Сальникова не переставали мучить во сне кошмары. Не одну ночь кряду, стоило ему лишь прикрыть глаза, перед ним, как живой, вставал Павел. Можно было, почти проснувшись от страха, ущипнуть себя, попытаться пальцами силой разлепить веки - ничто не помогало. Он стоял перед ним. И был его старший брат лицом не "кровь с молоком", как в молодости, но обросший щетиной, измождённый, в кровоподтёках, а в его широко раскрытых глазах застыл страх.

"Братка, да как ты мог? За что?" - беззвучно шептали его разбитые, распухшие губы.

Афанасий Николаевич поспешно опускал глаза, и взгляд его упирался в воронёный наган, зажатый в руке. Немного позади Сальникова стояли вооружённые не то солдаты, не то чекисты, но стрелять в жалкую, скорченную фигуру брата, жмущуюся к краю чёрного зева ямы, велено было именно ему. Те, другие, подступив ближе к Афанасию Николаевичу, дышали в затылок, давили под рёбра стволами наганов, давая понять, что если он сейчас не выстрелит, то сам будет немедленно вытолкнут к брату. У Сальникова во сне вставали дыбом, шевелились на голове остатки волос; еле двигая непослушным, немеющим от страха языком, он бормотал: "Я не хотел! Я испугался! Павел!" И торопливо снова давил пальцем на револьверный спуск, просыпаясь с истошным воплем...

Афанасий Николаевич решился рассказать о своих сновидениях дочери. Она, пережившая двух супругов, одного пьяницу, другого убийцу, подняла на отца обведённые траурными ободками печальные глаза и сказала:

- Поминания твой брат просит. В церковь надо сходить и панихиду заказать.

- Это по Пашке-то?! - задребезжал смешком Афанасий Николаевич. Он считал: уж кого-кого, а Павла-то точно Церковь предала анафеме как злейшего своего врага.

…Ведь дело было так: настоятель храма отец Иоанн, иссохшийся согбенный старец, стоял перед иконами, творя молитву. На вбежавшего Павла он и не взглянул.

- Где церковное золотишко схоронил?! - заорал "уполномоченный" Павел с порога.

Плечи старца слегка вздрогнули, он осенил себя размашисто крестным знамением и поклонился.

- Чего шепчешь-то, чего? - Павел забежал сбоку и уставился в упор на отца Иоанна. - Небось, припрятать-то успел? Бога своего благодаришь? Ну ничего, заговоришь у нас скоро!..

Зимний день исчах, потух... По хорошо наезженной колее братья увозили настоятеля. Лошади ходко бежали сами, без всякого понукания, и Афоня, отпустив вожжи, на облучке поклёвывал носом. Он очнулся от толчка в спину и испуганно заозирался в кромешной тьме. На счастье, месяц робко проглянул в просвете среди облаков, и при его неровном мертвенном свете Афоня увидел блестящие полтинники глаз Павла.

- Остановись, ну-ко!

Брат спрыгнул с саней, чёткими отработанными движениями расстегнул кобуру и подкинул в руке наган.

- Вылезай, поп! Читай молитву!

Связанный священник вывалился из санок, каким-то чудом устоял на ногах. Павел ткнул ему в бок ствол нагана:

- Ты ещё можешь спасти свою шкуру! Назови тех, кого подучил золото скрыть!

Отец Иоанн молчал, зато староста храма не выдержал, заголосил тонко, по-бабьи, с надрывом:

- Батюшка, да скажи им, окаянным! Не губи себя.

- Молчи! - жёстко оборвал его священник. - Господь не простит, коли отдадим святыни псам на поругание!

Резким толчком Павел свалил отца Иоанна и, сдёрнув с саней связку вожжей, захлестнул тугой петлёй его ноги.

- Сейчас ты у меня иное запоёшь!

Он закрепил свободные концы вожжей за сани и крикнул на Афоню:

- Чего рот раззявил? Гони!

Афоня прирос к облучку, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, и тогда брат, вырвав из его рук ременницу, раскрутив её над головой, с гиком опустил на круп лошади... Всё смешалось: и яростный визг полозьев, и стоны отца Иоанна, и причитания, мольбы, проклятия старосты, и грохочущий, площадной Пашкин мат...

У окраины города остановили лошадей. Павел вразвалочку, поигрывая ременницей, подошёл к неподвижно распростёртому на снегу в чёрных клочьях изодранной рясы телу отца Иоанна:

- Теперича поговорим?

Носком сапога он пнул мёртвое тело под бок.

- Да ты, кажись, спёкся... Вот незадача! - Павел поскрёб затылок...

Обо всём этом и вспоминал в подробностях Афанасий Николаевич, когда воскресным днём брёл к Божиему храму. Ничто не упустила память, будто случилось то вчера. И поневоле замедлил Сальников шаги, подходя к воротам церковной ограды. Не пошёл бы сюда, если б не измучивший его своими "явлениями" брат. Вдруг храм взаправду поможет избавиться от изнуряющих видений окровавленного Павла, кончившего свои дни где-то в колымских лагерях.

У ворот было безлюдно. Из храма доносились приглушённые толстыми стенами звуки песнопения: правили службу. Сальников, топчась возле кованой узорчатой калитки, никак не мог одолеть робость, непонятный трепет. Задрал голову - и ослаб в коленках: высоченная белоснежная колокольня, полощущая золочёный крест в облаках, медленно и неумолимо падала на него... Старик поспешно вцепился обеими руками в прутья калитки, прижался к ним.

Нет, ни при чём он! Не предавал мученической смерти священника, как Павел, и в тридцатом году, когда окончательно разоряли в городе и в округе храмы, не жёг костры из икон и не драл поповские ризы на тюбетейки пацанам, как уполномоченный Иван Бахвалов. Но приплясывал рядом с ним, любуясь, как с этой же вот колокольни сбрасывали колокола. Под грозным взглядом Бахвалова с угодливой готовностью метнулся на подмогу замешкавшимся с большим колоколом активистам из городских оборванцев, чтоб и мысли не имел уполномоченный, что юный комсомольский секретарь трусит или сочувствует церковникам-мракобесам...

Тихонькой, подловатой радостишкой залился Сальников месяц спустя, услыхав, что Бахвалов, разгромивший в округе все церкви до одной, вдруг помер в страшных мучениях. Слухи ходили разные: опился самогоном, отравили обиженные недруги. Сходились на том, что была на то воля Господня, уж больно лютовал уполномоченный. Афанасий радовался, но трусовато. Твердил, как и Бахвалов, на каждом углу, что Бога нет, что выдумали его попы, дабы охмурять трудовой народ, - и тут подкралась мыслишка: а если это не так? Бахвалов-то, говорят, помирая, орал, будто на части его рвали! Вдруг это Божия кара?!

Тогда, средь повседневной суеты, мыслишка эта затерялась, истаяла. И только сегодня, возле церковной паперти, Афанасий Николаевич начал осознавать, что вся его бестолковая, полная унижений, мытарств и вечного страха долгая жизнь - это расплата за молодость, одураченную, беспощадную, бездумно сломавшую свою и чужие судьбы с безумной верой в... ничто.

У входя в храм Сальников столкнулся с двумя немолодыми женщинами в одинаковых белых платочках. Женщины, обходя Афанасия Николаевича, как-то странно поглядели на него, в лицах их ему померещилось что-то знакомое.

Сидящая на паперти старушка ненавязчиво и деликатно раз-другой дёрнула за штанину разинувшего рот Сальникова, распялила коричневую ладонь со скрюченными пальцами:

- Подай Христа ради!

Афанасий Николаевич торопливо пошарил в карманах, нашёл несколько завалявшихся монеток, высыпал на ладонь.

- Спаси Бог!

- А кто они? Не знаете? - пригнувшись к нищенке, он кивнул вслед женщинам.

- Вани Бахвалова дочери. Поди, знавал такого? Много горюшка сотворил, безбожник... А теперича вот дочки его при церкви прислуживают, грехи отцовы замаливают. И тебя-то, мил человек, я помню. Молоденьким ещё. Раскулачил ты нас, семью нашу всю выслал. Одна я возвернулась.

Сальников испуганно отшатнулся, но нищенка смотрела на него по-прежнему добрыми слезящимися глазами:

- Да простит тя Господь...

На плохо гнущихся, будто окостенелых ногах, Афанасий Николаевич стал подниматься по крутой лестнице. Сердце было готово выпрыгнуть из груди, и посередине пути, навалившись на перила, Сальников остановился перевести дух.

Бахваловские дочери, поднимаясь мимо него по ступеням, теперь посмотрели на него не столько удивлённо, сколько с неодобрением:

- Кепку снимите, здесь Дом Божий! - прошептала одна из них.

Афанасий Николаевич поспешно сдёрнул кепку, с великим трудом пересиливая желание зашагать вниз, обратно, да пошустрей! Прочь отсюда, куда глаза глядят!

Но печальное торжественное пение, доносившееся сверху, притягивало, завораживало, и Сальников против своей воли опять стал подниматься по лестнице. "Да и Пашка снова покою не даст! Ровно в затылок всё время дышит!" - оправдывался он.

Правили архиерейскую службу. Народ в престольный праздник заполонил храм; стояли вплотную друг к дружке. Афанасий Николаевич вставал на цыпочки, вытягивал шею, пытаясь разглядеть, что творится в полутёмной глубине храма, но в это время церковный хор умолк. Из Царских врат на солею вышел в сияющих ризах архиерей.

Сальников напряг зрение, - вдаль он видел ещё неплохо, без очков, - и обмер. Отец Иоанн, убиенный Павлом той давней ночью, с кроткой смиренной улыбкой благословлял прихожан. Это точно он! Седая курчавая бородка, низко нависшие над глазами седые брови, ласковый взгляд. Только одеяние на нём не траурно-чёрные, а сияющее до рези в глазах. Но как же так? Ведь Сальников самолично трясся от страха и холода над его изувеченным, в изодранной рясе, телом!

Афанасий Николаевич заозирался, ища помощи, ноги не держали его. Из-под куполов, со стен смотрели сурово строгие лики святых. "Я не виноват! Всё Пашка!" - попытался крикнуть во всеуслышание Сальников, но из уст вырвалось лишь невнятное мычание. Он попятился к выходу, едва не налетел на человека, стоящего на коленях перед иконой в притворе храма. И человек этот показался очень знакомым...

"Па-авел!" - распялил рот в беззвучном крике Афанасий Николаевич и отшагнул в пустое пространство...

Грохот от падения его сухонького маленького тела встряхнул звонницу, отдаваясь эхом под её высоким сводом. Сальников, оббив бока и голову об околоченные полосами железа края лестничных ступеней, весь в крови, лежал навзничь на паперти, раскинув руки и ноги.

- Как тебя угораздило-то, сердечный?!

Старушонки, кое-как приподняв Афанасия Николаевича, сошли с ним на землю, положили между могилок подле стены храма. Нищенка, поддерживая на коленях его голову, отирала кровь платком, дочери Ивана Бахвалова, испуганные, часто крестились, шепча молитвы бескровными губами.

Афанасий Николаевич разлепил веки, в красном тумане над ним склонился брат Павел...

- Прости их, Господи! Не ведали, что творили, - перекрестилась нищенка и лёгонькой своей ладошкой закрыла Сальникову глаза.