Свидетель конца Империи

  К 60-летию Владимира Григорьевича БОНДАРЕНКО

Что хочу от сущего пространства?

Что стою среди его теснин?

Всё равно на свете не остаться.

Я пришёл и ухожу один…

Юрий КУЗНЕЦОВ

Да, таланты приходят одинокими, но уходят (и об этом, конечно, Юрий Кузнецов прекрасно знал!), оставляя реальное наследие - свои книги. Книги в России по-прежнему многое значат. Известный современный публицист Владимир Григорьевич Бондаренко, процитировавший эти стихи Кузнецова, признался, что недавно выпущенная в издательстве "Молодая гвардия" книга о русских поэтах - самая сокровенная и лучшая его книга. Я хочу напомнить о ней и от имени редакции "Русского Дома" поздравить ведущего критика и публициста России с 60-летием. В начале русской мучительной весны, в день весеннего равноденствия - 21 марта по решению ЮНЕСКО весь читающий мир отмечает Всемирный день поэзии. Книга Бонадренко - весомый вклад в этот праздник.

Мировая академия поэзии, созданная в Вероне, городе, овеянном легендой о Ромео и Джульетте провела фестиваль поэзии и сделала его традиционным. Министр иностранных дел Франции Доменик де Вильпен прислал приветствие участникам фестиваля, проходящего в другой стране, с цитатой из "Реквиема" Анны Ахматовой. В письме он утверждает, что только поэзия спасет мир, в то время когда "люди не знают, кому верить, когда угасают целые страны и населяющие их души становятся неподвижны". Замечательное выражение! И Владимир Бондаренко говорит в своей книге о подвижной душе русского народа, которая отражена в его поэзии.

В годы литинститутской молодости мы много спорили не об абстрактной традиции и мнимом новаторстве, о том, есть ли сейчас наследники Пушкина или Блока? Одни говорили: да, есть - обласканный критикой Давид Самойлов и сосланный на русский Север Иосиф Бродский. Другие назвали имена Владимира Соколова и Николая Рубцова. Вспоминая о тех давних спорах или думая о непрекращающейся полемике вокруг чудесной сути, содержательной тайне поэзии, я твёрдо знаю одно: для формирования убедительного суждения нам нужен Бондаренко. Он сумеет говорить о поэзии как о жизни, как о противоречивой, но постигаемой реальности. Владимир Григорьевич, безусловно, является прямым наследником Виссариона Белинского и Аполлона Григорьева. Его суждения весомы и натуральны, как сама правда. "Мне скажут: что может быть общего у "ленинградского кружка", формировавшегося вокруг Иосифа Бродского и Евгения Рейна, и московских поэтов, отнесённых к "тихой лирике", - Станислава Куняева, Анатолия Передреева, Владимира Соколова? Отвечу: одна империя, один её грустный финал, одна принадлежность к классической русской литературе".

Именно по этой высшей мерке - принадлежности к классической поэзии - он судит о творчестве последних поэтов империи - от Николая Тряпкина и Глеба Горбовского до Олега Чухонцева и Игоря Талькова.

Александр Александрович БОБРОВ

Редакция журнала "Русский Дом", с которым много лет плодотворно сотрудничает Владимир БОНДАРЕНКО, публикует фрагменты вступительной статьи к его тому "Последние поэты империи", ибо никто лучше вдумчивого и совестливого автора сам о себе не скажет.

"Насколько автобиографична эта книга? Для критика все его статьи, о чём и о ком бы он ни писал, - попытка составления своей духовной биографии. Тем более что я сам, воссоздавая творческий портрет своего героя, всегда щедро использую его биографию - нельзя до конца понять писателя, его творчество, не зная его судьбу.

Для меня было важно, разбираясь в путаной судьбе поэта Глеба Горбовского, знать о его детских скитаниях и бродяжничестве, о детдомовском детстве Николая Рубцова, о большой трагедии несостоявшейся любви у Иосифа Бродского...

Размышляя о моих имперских героях, я часто сравнивал их творческое и житейское поведение со своим, через себя хотел понять и других, ибо человек часто стоит в жизни перед схожими поворотами и при всей своей уникальности никогда не выходит ни из мира своей эпохи, ни из своей среды, ни из своего национального и гражданского менталитета, потому и понятен, и близок людям своими стихами и поэмами, своими метаниями и трагедиями.

Автобиографичность этой книги ещё и в том, что большинство из своих незаурядных героев я хорошо знал и знаю и впечатлениями от наших встреч открыто делюсь со своими читателями. Десятилетиями я самым тесным образом общался с Юрием Кузнецовым и Татьяной Глушковой, Николаем Тряпкиным и Станиславом Куняевым, Эдуардом Лимоновым и Глебом Горбовским. Я был знаком с Иосифом Бродским и Леонидом Губановым, Борисом Примеровым и Анатолием Передреевым, Борисом Рыжим и Игорем Тальковым, знаю Юнну Мориц, Олега Чухонцева и Ольгу Фокину. Многие из них определяли какие-то важные вехи в моей жизни. И потому очерки о них - это и очерки обо мне самом.

И самое важное: я сам себя ощущаю свидетелем конца великой империи, крушения советской цивилизации, и в этом плане я и мои герои - участники одного и того же великого действа, кто бы из них к какому литературному лагерю ни принадлежал. Эпоха у нас была одна. И это в самом деле была великая эпоха...

Думаю, уже смело можно говорить о великой поэзии конца великой империи. Смело можно сравнивать поэтическое начало XX века и его поэтический финал. Ни подбором имён, ни трагизмом, ни разнообразием стилистических манер и мировоззренческих направлений - ничем конец XX века не уступает его знаменитому началу. Там были Александр Блок и Сергей Есенин, здесь, в завершении столетия, - Юрий Кузнецов и Николай Рубцов. Там - Анна Ахматова и Марина Цветаева, здесь - Татьяна Глушкова и Белла Ахмадулина. Там - Борис Пастернак и Осип Мандельштам, здесь - Иосиф Бродский и Юнна Мориц... Эти ряды сопоставлений можно продолжать и продолжать. Николай Клюев и Николай Тряпкин, Велимир Хлебников и Леонид Губанов, Николай Гумилёв и Владимир Соколов... Дети 1937 года, дети войны стали, пожалуй, последним великим поколением русской поэзии. А потом - разрыв, который продолжается уже лет тридцать, когда прорываются лишь одиночки, как, например, Леонид Губанов или Борис Рыжий, так и не ставшие поколением. Впрочем, то же и в прозе: вслед за "поколением сорокалетних", за "московской школой" семидесятых - восьмидесятых годов уже более двадцати лет - зияющая пустота. Ни на левом, ни на правом фланге не возникло ничего серьёзного, равного Владимиру Маканину или Александру Проханову, Владимиру Личутину или Анатолию Киму, Валентину Распутину или Андрею Битову....

Уверен, кто-то добавит в поэтическом ряду Юрия Кублановского, кто-то - Светлану Сырневу. Я не отрицаю, есть отдельные имена, но нет нового прорыва, нового поэтического состояния. Постимперский поэтический кризис явно затянулся.

Когда я пишу о последнем поэтическом поколении советского имперского периода, я беру в основном поколение 1934-1941 годов, идущее вослед за "шестидесятниками", а то и параллельно с ними, но резко отказавшееся от их эстрадных принципов, от их неоленинской концепции оттепельного мира. Эти поэты тоже совершенно разные. Мне скажут: что может быть общего у "ленинградского кружка", формировавшегося вокруг Иосифа Бродского и Евгения Рейна, и московских поэтов, отнесенных к "тихой лирике", - Станислава Куняева, Анатолия Передреева, Владимира Соколова? Отвечу: одна империя, один её грустный финал, одна принадлежность к классической русской культуре. Но к последнему имперскому поколению, к свидетелям и соучастникам её последних шагов я с неизбежностью добавляю и Николая Тряпкина, и Юлию Друнину - поэтов, казалось бы, совсем другого времени, и тем не менее ставших поэтическими знаками роковых девяностых годов. Добавляю я и рано погибшего, совсем молодого Бориса Рыжего. Его судьба осталась вместе с судьбой старших собратьев. Отказавшись от филологических, лингвистических поисков своих сверстников и друзей, он ринулся в поэзию чисто по-русски и сгорел, как яркая бабочка...

Независимо от возраста, места проживания и национальности все эти поэты последнего рубежа империи по-русски жили, по-русски сжигали себя дотла в поэтическом огне, по-русски предъявляли максималистские требования и к себе, и к эпохе, и к поэзии".